Глава 6. Снежное поле (1/1)

Постепенно Аскеладд начинал привыкать к этому совершенно новому для него ритму жизни. Нет, конечно, ему и раньше приходилось по многу месяцев проводить на суше в совершенном бездействии, но то были зимовки – а это совсем другое дело.Зимой море неспокойно, оно становится слишком холодным, слишком непредсказуемым и слишком злым даже для тех, кто по мнению жителей прибрежных деревень в самих себе и олицетворяет всю злость моря – для викингов. Как дикие звери боятся буйного пламени, так и звери в человеческих шкурах боятся буйного зимнего моря, и как звери прячутся они по берлогам в ожидании того, что весна принесёт тепло, растопит льды, отведёт прочь айсберги, успокоит течения и упорядочит ветра. А до тех пор по нескольку месяцев – в разные годы бывает по-всякому – викинги оказываются заперты в прибрежных деревнях и хуторах, где проедают запасы хозяев и собственное награбленное богатство, пока драккары лежат вверх дном в сараях или даже под открытым небом, точно китовые туши, выброшенные на берег. И, как китовые туши, они тухнут и разлагаются, если за ними не следить (потому что если следить, то можно разобрать и завялить всего кита до того, как он протухнет). При должном умении весь ?заработок? за лето можно просадить в первую же неделю. Аскеладду приходилось слышать об одном почти легендарном случае, когда некий очень ?удачливый? (но, по всей видимости, очень тупой) командир одной банды умудрился просадить всю свою добычу, оружие, шлем, кольчугу, сапоги и даже корабль в тот же самый день, как спустился на берег своей зимней стоянки, ещё до полудня.Зимуют в основном общей кучей в том самом месте, куда приплыли, хотя некоторые поистине выдающиеся – по крайней мере, в своей тупости – люди исхитряются и при таком образе жизни заводить семьи, и тогда на зиму они расходятся по домам к жёнам и детям, среди которых, быть может, нет ни одного их родного ребёнка. Их следы заметает снегом. Снег окутывает весь мир, укрывает его пуховым одеялом, глушит звуки, режет дороги, делает мир пугающе маленьким.И тогда берлога превращается в клетку.Возможно, именно поэтому зимы обычно и проходят в пьяном угаре. Делать-то всё равно нечего, только пить и жрать, спать с женщинами, готовыми отдаться кому угодно за золотую или серебряную побрякушку – или просто отдающимися потому, что боятся или не могут отказать – и бесконечно рассказывать свои и выслушивать чужие истории о ?подвигах?. Они все одинаковые и все одинаково мерзкие, рассказываемые мерзким языком, похожим на собачий лай, и они очень быстро заканчиваются. Потому что и рассказывать-то не о чем.В итоге зимовка превращается в почти бесконечный дурной сон, но не из тех, что пугают, от которых просыпаешься в холодном поту, а из тех, что тянутся и тянутся, не имея ни смысла, ни конца, которые видишь точно через бычий пузырь, которые мотают душу чем-то смутным, неясным, мотают до тошноты.Как ни странно, на зимовке куда меньше возможностей побыть одному, чем в плавании на маленьком набитом народом судёнышке, даже если тебе надо просто сходить посрать. Разве что утром, когда все спят пьяным сном или мучаются с похмелья, но в таком состоянии не так-то просто познать истинную прелесть уединения. Не говоря уже о том, что и в такие мгновения кто-нибудь непременно да отловит. Во время зимовок Аскеладд был даже больше на виду, чем в походах – как же, это ведь он командир, это ведь о его ?удаче? слагают больше всего песен в надежде угодить, подлизаться, получить безделицу-другую, а вместе с ней и хоть капельку той самой ?удачи?.Со всем этим в его голове и была связана суша: с холодом и темнотой, рыжим пламенем очагов, опьянением, отрыжкой, невыносимой духотой и нескончаемым гулом, и множеством раскрасневшихся рож, звериных, свинячьих морд, смех, похожий на хрюканье, и горький едкий дым, уходящий через отверстие в крыше.Аскеладд правда ненавидел зимовки.Сейчас же большую часть времени он полностью принадлежал сам себе, никто его не трогал, ни перед кем не приходилось держать лица, никому не надо было доплачивать за заблёванный пол, порубленный тын, рухнувшую крышу, сгоревший дом и погубленную честь хозяйской дочки, независимо от того, правда ли её взяли силой, или мелкая шлюха с готовностью отдалась сама за золотое колечко с блестящим камушком. Это всегда была отдельная головная боль. По весне неизменно обнаруживались и поднимали дикий вой одна-две дуры, которые почему-то решили, что если каждая начнёт отдаваться только какому-то одному конкретному викингу, зато бесплатно и регулярно, то он непременно должен в благодарность жениться. Хуже становилось только при повторном возвращении на ту же зимовку, потому что викинги своих ?невест? благополучно забывали, а те начинали выкатывать какие-то требования, и начиналось. В частности по этой причине Аскеладд зарёкся останавливаться в одном и том же месте на зимовку хотя бы даже пару лет подряд. А ещё потому, что мало какое хозяйство способно прокормить такую прожорливую ораву, не имеющую ни малейшего представления о ценности чужого труда, хотя бы два года подряд. А ещё Аскеладду не хотелось слишком часто видеть самодовольную рожу Горма, потому что от этой почти нечеловеческой напыщенности его одновременно тошнило и пробивало на смех.… подумать только, он и правда может никогда больше эту рожу не увидеть.Дни сменяли один другой. Обычно Аскеладд просыпался, когда солнце стояло уже высоко – похоже, он стал гораздо больше спать, и с надеждой видел в этом признак того, что организм постепенно набирается сил – доедал остатки вчерашней трапезы и затем весь день гулял туда-сюда вокруг сарая и чуть-чуть по окрестностям. В сторону главной усадьбы он никогда не заходил дальше колодца, потому что ну его, мало ли какой ?лесной король? объявится. То есть, конечно, понятно, что никакой и никогда, но почему-то слова этой женщины глубоко засели в его мозгу, и Аскеладду не удавалось их вытряхнуть, как он ни старался. Всё-таки, одно дело – провозгласить себя несуеверным человеком и пытаться всей чертовщине находить разумное объяснение, и совсем другое – не испытывать страха или хотя бы тревоги, когда невольно вглядываешься в переплетения ветвей, вслушиваешься в шорохи леса, и вдруг тебе кажется, что где-то хрустнула веточка, или как будто чувствуешь на себе чей-то взгляд.Вечерами приходила женщина и пыталась Аскеладда чем-нибудь накормить, причём в основном все ингредиенты для своих ?кулинарных шедевров? она, похоже, собирала по дороге, из Йорка принося с собой разве что хлеб и кашу. Это как-то странно сочеталось с заявлениями о том, что хозяин женщины настолько добрый, что даже разрешает подобные длительные ночные прогулки неизвестно куда. Раз уж такой ?добрый?, то хоть корми своих рабов по-человечески. А ещё ты можешь даже освободить их по доброте-то душевной, но для дана такая мысль, по всей видимости, была слишком неочевидна.Когда у Аскеладда бывало настроение – а, к собственному стыду, за целый день наедине с собственными мыслями, вопреки всем его восторгам от нежданного и блаженного одиночества, он умудрялся изголодаться по человеческому общению – он пытался учить женщину датскому. Никогда прежде ему не приходилось учить кого-то языку, только учиться самому, а ещё больше задачу осложняло то, что язык-то женщина знала, просто не умела на нём разговаривать. Опираться Аскеладду было особенно не на что, кроме личного опыта, а сам он учился языкам настолько давно, что уж не помнил, как и что там происходило. Нет, кое-что, конечно, он помнил: ?Beatus vir qui non abiit in consilio impiorum, et in vita peccatorum non…?, угх, его начинало мутить при одной только попытке вспомнить. Почему-то Грациан – и, судя по всему, далеко не только он – считал, что нет способа изучить латынь и научиться говорить на ней лучше, чем заучить Псалтырь наизусть от корки до корки. Впрочем, стоит отдать ему должное, похоже, какая-то толика здравого смысла у Грациана оставалась, поскольку иногда ?в награду? за прилежную учёбу, примерное поведение и подачу милостыни странствующим монахам и проповедникам едой и монетой, а не дохлыми крысами, Аскеладду позволялось прочесть пару страниц из ?Записок о Галльской войне? некоего римского полководца по имени Гай Юлий Цезарь. Аскеладд многое отдал бы за то, чтобы учить латынь именно по этой книге. Грациан, будучи одураченным христианским учением, однако, утверждал, что это низкий текст о человеке, который отрицал христианского бога, а потому был проклят и со времени своей смерти томился в Геенне Огненной. Эффект эти страшилки на Аскеладда, однако, оказывали прямо противоположный, поскольку, вспоминая холодные снежные зимы, мороз и ледяной ветер, просачивавшийся в конюшню через щели и неплотно закрывающиеся двери, когда укрыться было разве что пучком раскисшего сена, он невольно приходил к мысли, что, если в этой ?Гиене? тепло, это уже неплохое место.Все эти грустные воспоминания о своём суровом отрочестве, однако, навели Аскеладда на мысль, что и правда можно заставить женщину разучивать какие-нибудь тексты. Правда, перед ним незамедлительно встал вопрос, какие. Песни, что пели в отцовском доме, ему даже вспоминать не хотелось, хотя, конечно, пришлось бы – вспомнил. Проблема тут была в другом: если бы эта женщина ко всем прочим её особенностям ещё бы и заговорила стихами, он бы повесился. Поэтому пришлось откапывать в памяти обрывки каких-то саг, которые он не имел ни малейшего представления, к чему относятся. Когда отец забрал Аскеладда в свой дом, его немедленно взяли в оборот всякие странные люди, решившие во что бы то ни стало как можно скорее упихать в его голову всё, что в головы остальных сыновей вкладывали аккуратно, мелкими порциями в течение всей их жизни. И это при том, что самого отца ничего, кроме военных занятий, не интересовало принципиально. Сейчас по некотором размышлении Аскеладд диву давался, сколько всего однако взрослые пытаются насильно вдолбить в детские головы, не будучи в состоянии даже самим себе внятно объяснить, собственно, зачем.Может… именно поэтому Торфинн ничему и не учился? Может, надо было ему раньше объяснить, в чём основная идея? Ха, как будто он бы стал слушать.— ?… и конунга Харальда заколдовали, чтобы его не разило железо, и с тех пор он никогда не носил защиты в бою, и всё же оружие не вредило ему?.Женщина в задумчивости склонила голову к левому плечу:— А почему другие конунги не заколдовали? Король Свен жить бы.— Выжил бы, — поправил Аскеладд. — Если ты так переживаешь за него, его бы и выхаживала. Приложила бы свой горшок к его шее, авось, что-нибудь бы да отросло.— Одна рабыня не доверят тело короля.— ?Одной рабыне не доверят тело короля?, — Аскеладд задумался. — Постой, если б доверили, ты бы правда его ?воскрешать? стала?Женщина приподняла правую бровь:— Какая теперь разница?— Никому, знаешь ли, не приятно оказаться запасным вариантом. И вообще, он же страшный как Хель.— А ты лысый.— Не лысый, а плешивый. А ещё он толстый. И изо рта у него воняет.Женщина пожала плечами:— Тебе виднее. Ты с ним обниматься.— Я с ним не обнимался.— Так и не сказать.Аскеладд и правда совершенно не понимал, что делать с этой женщиной, когда она начинает дразниться. Ему ни разу не удалось подколоть её так, чтобы она хоть как-то отреагировала, равно как и сохранить спокойствие и не поддаваться на её подначки. Хорошо хоть, что он сумел понять, что подъём её правой брови означает, что сейчас она будет острить.Больно.— Чем язвить, лучше расскажи-ка мне о конунге Харальде.Женщина некоторое время смотрела в пустоту, после чего сдалась:— Повтори ещё раз.Маленькая, мелкая и совершенно незначительная, но всё же победа.Аскеладд повторял. Повторял, повторял и ещё раз повторял. Как будто это опять он учил язык, а не пытался научить ему другого человека. К собственному ужасу Аскеладд осознал, что начинает понимать своих учителей, устало закатывавших глаза и страдальчески морщивших лоб всякий раз, как он забывал какое-нибудь слово или его форму. Учиться чужому языку очень сложно, но учить ему кого-то другого, похоже, сложно не в меньшей степени.— ?Скоро он стал великим воином и провёл так много боёв, что не было никого в его роду, кто воевал бы столько же, сколько и он, и тогда его прозвали Харальд…?, — Аскеладд запнулся.Сейчас, рассказывая эту сагу так, как он её заучил, он, наконец, вспомнил, а почему она вообще запала ему в память и всплыла в ней практически по первому требованию. Вот она, настоящая победа, он уже видел её, он чуял её вкус. Не может быть, чтобы даже эта женщина смогла сохранить после этого прямое лицо. Она должна будет хотя бы фыркнуть. Непременно. Она фыркнет, смутится, закашляется, и маска полного безразличия наконец пойдёт трещинами.Аскеладд украдкой покосился на женщину. Она сидела молча, терпеливо ожидая окончания фразы. Что ж, её окончание тебе понравится.— ?… и тогда его прозвали?, — он с трудом подавил торжествующую улыбку, — ?Харальд Боевой Зуб?.В абсолютной тишине было слышно, как за стенами сарая от налетевшего ветра скрипят ветви деревьев, стряхивая на крышу капли, оставшиеся от прошедшего ранее днём дождя. Аскеладд смотрел в одну точку на противоположной стене. Когда он впервые услышал это прозвище, вдобавок ещё и произнесённое с придыханием и практически убийственной торжественностью, то не выдержал и прыснул. Он знал, что даны всего лишь глупые варвары – мать вообще считала их всего лишь орудием христианского бога, посланным в этот мир наказать грешников и испытать праведников – но, вероятно, едва ли не впервые обнаружил всю глубину их глупости. Это было слишком смешно, чтобы он смог сдержаться. Старик, учивший его сагам, был очень недоволен. Боже, как он его тогда высекли. Спина у Аскеладда заболела от одних только воспоминаний. Даже интересно, остались ли ещё шрамы?— ?Скоро он стал великим воином…?, — начала совершенно ровным тоном повторять женщина.Аскеладд не выдержал и вытаращился на неё во все глаза. Она замолкла и уточнила:— Что-то неправильно?Аскеладд с трудом удержался от того, чтобы спрятать лицо в ладонях:— Тебя правда… вообще ничего не смутило?Женщина задумалась, но, похоже, так ничего и не придумав, спросила:— Что смутило?— Харальд Боевой Зуб, — почти по слогам повторил Аскеладд. Может, она просто не расслышала?Женщина с безразличием пожала плечами:— Наверно, много кусался.Из груди Аскеладда вырвалось нечто среднее, между сипом, бульканьем и предсмертным хрипом. Как, просто как можно говорить такое, ни на мгновение не переменившись в лице?! Шок от полнейшей невозмутимости женщины боролся в Аскеладде с удушающим смехом от её якобы ?невинного? предположения.— Ты подавился? — женщина подалась вперёд. — Помочь?— Что с тобой не так?Женщина пожала плечами:— Прозвища есть разные. Тебя прозывают Золушка.— Нет, нет, нет, — упрямо возразил Аскеладд, — согласен, похоже, но не ?Золушка?.— Да, я помню, Аскефис.Аскеладд смерил её пристальным взглядом, на который она по своему обыкновению вообще никак не отреагировала.Система, по которой эта женщина его называла, по-прежнему оставалась для него полнейшей загадкой. Он бы ещё понял, если бы она придерживалась линии с ?Золушкой?, но она называла его, кажется, вообще каждый раз по-новому. Во всяком случае, Аскеладд никак не мог припомнить, чтобы за прошедшую неделю она хоть один раз повторилась. Такой изобретательностью, по-хорошему, следовало бы восхититься, но вот спрашивать в лоб, чем именно она была вызвана и с какой целью, видимо, было бесполезно. Потому что при любой попытке прояснить ситуацию, женщина либо делала вид, что не поняла или не расслышала вопрос, либо вдруг находила себе какое-то невозможно срочное занятие и просто уходила от ответа, нисколько не заботясь степенью изящности манёвра. После нескольких безуспешных попыток прояснить ситуацию и по некотором размышлении Аскеладд пришёл к выводу, что самым разумным в этом случае будет просто игнорировать эти непонятные выпады. Хотя, конечно, ему очень хотелось знать, чем же ей так крепко не угодило имя ?Аскеладд?. Не могли же они… нет, глупости. Даже если он сейчас приложит все мыслимые усилия, просто невозможно ему упомнить все саксонские деревни, что он разграбил и обратил в пепелище, и всех рабов, что ему довелось перевезти на все существующие рынки Северного моря. А даже если… какая теперь разница? Всё равно тогда на пиру она должна была слышать не только его имя, но и его прозвище, и раз уж несмотря на это решила выходить, значит, дело не в этом.Ей же не может… просто больше нравиться его имя? Кто бы спорил, оно и правда звучит более благородно, да и на слух приятней, но… да какая ему к чертям собачьим разница, что ней нравится, а что нет?!Аскеладд отвёл взгляд в сторону и, прикрыв глаза, помассировал веки. Играть в гляделки с этой женщиной просто невозможно.— Ладно, уже поздно, — он вздохнул. — Я устал и хочу спать. Продолжим завтра.— Завтра я не приду.Аскеладд встрепенулся:— Что, твой хозяин решил положить конец твоим ночным прогулкам? — он принялся высчитывать дни недели. — А послезавтра ты придёшь? Или свободный день в воскресенье тоже отменяется?Женщина покачала головой:— Послезавтра, может быть, вечер, — тут её лицо внезапно потеряло всякие остатки какого-либо выражения, хотя тяжело было поверить, что такое в принципе возможно, даже у мертвецов лица поживее будут. — Пасха.Это слово сорвалось с её губ и упало, точно весило несколько десятков фунтов, и Аскеладд почти увидел, как оно пробило земляной пол и провалилось глубоко под землю в Ад, Тартар и что там вообще есть. Он с трудом сморгнул наваждение. Пасха, это же такой очень важный для христиан праздник, верно? Что-то хорошее произошло, все должны радоваться, почему тогда эта женщина говорит о нём так, точно худшего дня в году и не сыскать? Конечно, она не проявила себя как особо ревностная – или, если быть честным, особо верующая – христианка, и всё же…— Бдеть, — видя его замешательство, пояснила женщина. — Все вместе. Вся ночь. Не смогу прийти.— Подожди. По случаю праздника вы все будете не спать всю ночь…, — Аскеладд понял, что всё равно не понимает, — зачем?Женщина взглянула ему в глаза и с обезоруживающей честностью ответила:— Не знаю.Что ж, во всяком случае, эта история с ночным бдением на Пасху объясняет, зачем сегодня женщина притащила столько рыбы, что ей потребовался второй котелок, чтобы приготовить её всю (предложение Аскеладда какую-нибудь из рыб, скажем, запечь или поджарить, она полностью проигнорировала, точно не услышав). Это вся его еда на ближайшие два-три дня. Ну ещё эти сушёные яблоки под крышей, которые Аскеладд уже начал тайком подъедать.— Значит, в воскресенье будешь отсыпаться?Женщина посмотрела его в глаза тем своим взглядом, который точно вытягивал из Аскеладда всю душу, и ответила:— Праздник. Пир. Много готовить. Много подавать.— Забот полон рот. Охота же вам, христианам, лишний раз так корячиться, — Аскеладд хмыкнул.— Нет, — отрезала женщина.Он мог только… эээ… ей посочувствовать.На следующее утро Аскеладд проснулся с мыслью, что ближайшие день-два не увидит вообще ни одного живого человека, даже вечером. Разве что гипотетические обитатели главной усадьбы сунутся, и то они не совсем люди… и не совсем живые. Мысль была странная и отчасти даже неожиданно радостная. Сколько десятков и сотен раз прежде, глядя в мутные глаза бухого в хлам забияку-викинга, решившего показать, кто здесь самый сильный и удачливый на самом деле, или в очередной раз невольно съёживаясь под тяжёлым, как все кандалы мира, взглядом Грациана, или отмахиваясь от бесконечных попыток того же Бьёрна ?сблизиться? и ?подружиться?, или вновь выслушивая бесконечное тявканье Торфинна, или чувствуя на своём плече тяжёлую руку короля Свена, предлагавшего ему невозможный выбор, он уже думал: ?Да оставьте вы все меня наконец в покое!?. Что ж, они все наконец-то его послушали и правда отвалили. Сегодня весь день его совершенно никто не побеспокоит, и завтра, быть может, тоже. Проблема, правда, в том, что в полной мере оценить свалившееся на него счастье вряд ли получится хотя бы потому, что оно мало отличалось от его нынешней рутины – его и так практически никто не беспокоил. К тому же ему по-прежнему надо было ходить. Мышцы сами по себе не окрепнут, он не может весь день просто проваляться где-нибудь, считая ворон, он должен тренироваться, должен восстанавливать силы, должен, должен, должен. Он вечно кому-то что-то должен. Даже сейчас.А если бы он никому ничего не был должен? Если бы всё было в порядке, он не был бы всего лишь жалкой истощённой руиной и не прятался бы в заброшенном сарае посреди давно погибшего от мора хутора? Почему-то, сколько Аскеладд ни думал, в голове звучал лишь один ответ: он не делал бы ничего. Просто ничего. Нашёл бы поросший травой и залитый солнцем пригорок, растянулся бы на нём во весь рост и смотрел бы, как по небу проплывают облака. Ха, неужели что-то настолько непритязательное и правда предел всех его мечтаний? Тихая и скромная жизнь вдали от войн, грабежей, убийств, интриг, блаженное одиночество где-нибудь посреди ничего? А, может, и не одиночество. Хотя… семейная жизнь относилась к числу тех вещей, о возможности которых Аскеладд никогда даже не задумывался. Если ему в голову и приходили мысли о жене и детях, то всегда только в контексте сохранения и передачи крови Артория будущим поколениям. И каждый раз он приходил к мысли, что передавать грязную кровь, смешанную с кровью северян – лишь оскорблять его память. Да и бриттам станет легче дышаться, когда они перестанут уповать на его возвращение.К тому же, миру всё равно скоро придёт конец, так что какая разница?И вообще, жизнь обычного бонда сложна, полна трудностей и непредсказуема, даже если его не будут втягивать в свои распри всякие любители лишний раз побряцать оружием. И не могла же судьба сохранить ему жизнь ради чего-то столь незначительного. Что-то ещё ждёт его впереди, что-то более важное, чем всё то, что он уже успел (не) совершить. Что-то, к чему следует хорошо подготовиться.А для этого сначала надо научиться ходить.К вечеру чуть похолодало и поднялся ветер. Аскеладд укрылся в сарае, однако, не закрывая двери полностью, чтобы не угореть. Конечно, дым от небольшого огня в очажке мог спокойно выйти и через имевшиеся в стенах щели и небольшие окошки под крышей, но на эксперименты как-то не тянуло, сарай всё-таки для разведения внутри огня не предназначался. Глядя на то, как закипает вода в котелке с ухой, и на то, как снаружи неуклонно темнеет небо, Аскеладд вдруг понял, что сгущавшаяся темнота вызывает в нём тоску и тревогу. Темнота звала его, звала за собой, звала выйти за порог и пойти, куда глаза глядят, дальше и дальше через лес прямиком в сгущавшуюся ночь. Идти, не заботясь о том, дойдёт ли он вообще хоть куда-то, и доживёт ли до рассвета. Аскеладд поднялся на ноги и, дойдя до входной двери, закрыл её, да поплотнее. Уха уже достаточно разогрелась, а света лучины для еды ему вполне хватит. Забавно, конечно, похоже, он только сейчас начал понимать, почему люди вечерами предпочитают собираться все вместе у жаркого очага и травить байки. Так они не останутся наедине со своими мыслями, так они не услышат в тишине манящий зов ночи.Странно. Периодически Аскеладд ловил себя на том, что смотрит на дверь сарая, точно ожидая, что любое мгновение снаружи раздадутся мягкие и тихие шаги, дверь откроется и на пороге появится та женщина. Оказывается, он уже умудрился привыкнуть к её визитам. Как часто, однако, люди говорят что-нибудь в духе ?я никогда не смогу привыкнуть?, и как быстро на самом деле привыкают. Но, чёрт, эта женщина и правда умеет готовить! Неужели при всём этом она совершенно не видит разницы между едой вкусной и едва-едва съедобной? Что всё-таки не так у неё с головой?Спать Аскеладд ложился со странным и очень неприятным чувством впустую прожитого дня, точно ему было стыдно за собственную праздность. Точно он не прожил совершенно впустую все предыдущие сорок лет своей жизни. Нет, сколько ему сейчас должно быть? Он проспал два года, значит, где-то сорок шесть? Интересно, сколько лет было отцу? А сколько – Торсу? Сорок шесть лет, господи, да он никогда не думал, что доживёт до таких лет! Сорок шесть лет пинать балду, да он самый ленивый викинг на всём Северном море!Ничего, он ещё наработается. У Кнута наверняка найдётся невообразимое множество занятий для такого проходимца, как Аскеладд. В конце концов, чтобы быть лучезарным королём, несущим свет и надежду равно всем своим поданным, непременно нужно иметь кого-то, кто будет подтирать тебе зад и обстряпывать все нужные грязные делишки подальше от чужих любопытных глаз, чтобы только тебе самому во что бы то ни стало не запачкать рук. Работёнка как раз для Аскеладда.Чёрт, почему здесь так холодно?Ветер нёс снег и без всяких церемоний швырял его в лицо целыми горстями, слепя глаза. Буран разгулялся не на шутку, и если скоро не найти никакого укрытия, стихия легко может убить их всех, превратив просто в кучи мороженных мяса и костей. Позволить ночи застать себя в середине перехода – уже само по себе верх глупости, а уж ещё и попасть ночью на дороге в снежную бурю, это уже какой-то новый уровень идиотизма. Если сбиться с пути, это конец.Сбиться с пути?Они куда-то идут? Кто они? Куда они идут? Что вообще происходит?! Почему он упорно шаг за шагом проваливается по колено в рыхлую снежную массу и безуспешно кутается в плащ, который неистовый ветер вот-вот сорвёт с его плеч и унесёт в белую мглу ночи?Плащ.Впереди на ветру, так близко, что легко можно было бы ухватить его рукой, трепался и хлопал кроваво-красный плащ с белой опушкой. Это плащ Кнута. Принц шёл впереди, уверенно сражаясь с совершенно обезумевшим ветром, с трудом, но неумолимо, ни на мгновение не останавливаясь, чтобы хоть чуть-чуть передохнуть, шаг за шагом, точно впечатывая само своё существование в глубокий, достающий до колен, а когда и до середины бедра, снег, оставляя после себя чёткие и ясные следы, в которые точно, как морская вода, затекала ночь, и с которыми потому ничего не могла поделать даже такая буря. Жизненно важно было ступать за ним след в след, чтобы не сбиться с пути, не отстать, не погибнуть.Аскеладд скорее чувствовал, чем и правда слышал сбоку и чуть сзади тяжёлое дыхание Бьёрна. Он не смог бы его увидеть, даже если бы скосил глаза до упора, но чувствовал его присутствие. К тому же ни за что на свете не следовало отводить взгляда от Кнута. Аскеладд боялся даже лишний раз моргнуть. Почему-то он был совершенно уверен, что если потерять Кнута из виду хотя бы на мгновение, то всё будет кончено, Кнут исчезнет, рассыплется снежной кучей, которую подхватит ветер и разнесёт по всем окрестным холмам.Но, подумать только, и сам Аскеладд, и могучий выносливый Бьёрн еле движутся через снег, и то только потому, что дорогу им прокладывает этот хрупкий и слабый мальчишка, больше смахивающий на девчонку, никогда не державший в руках меч, никогда никого не убивавший, никогда не сражавшийся – ни в поединке оружия, ни в поединке воль. Он всегда убегал, всегда прятался за чужими спинами, смотрел лишь себе под ноги, боясь сказать лишнего слова, но сейчас он идёт, не останавливаясь, и ведёт за собой их, здоровых амбалов, в каких только передрягах не побывавших, точно лишь ему одному под силу бороться с этой метелью, что наполнила собой весь мир и стёрла из него всё, что не является её частью, точно ему одному позволено пройти там, где не пройдут другие. Нет, не позволено. Но он вырвал это право себе сам, вырвал зубами, выдрал волчьими клыками из горла того, кто отказывал ему даже в праве жить…Постойте, но Кнут ведь уже убивал. Он уже убил своими собственными руками по крайней мере одного человека. Подумать только, из всех возможных вариантов первым мертвецом Кнута стал Аскеладд… когда должен был стать последним мертвецом Торфинна.Где Торфинн?!Аскеладд резко обернулся. Так всегда бывает во всех историях, во всех сказаниях – если герою строго-настрого запрещено оборачиваться, то он обернётся. Что-то произойдёт, он поддастся искушению и обернётся. Герой из Аскеладда, конечно, так себе, но вот поддаваться искушениям он умеет.Сзади никого не было, лишь ночь, метель и заносимая снегом цепочка глубоких следов. Аскеладд в растерянности огляделся и даже потянулся рукой туда, где вроде как должен быть Бьёрн – но никого не было. Ни слышно, ни видно, и даже ощущение его присутствия исчезло, точно и его унёс злой колючий ветер. Что случилось? Неужели Бьёрн и Торфинн отстали, потерялись, заблудились в метели?— Бьёрн! Торфинн! — он что, правда надеялся перекричать этот ветер?Даже если бы они услышали его, даже если бы ответили ему, он не смог бы услышать их ответа. Метель лишила его слуха, ветер унёс бы их слова ещё дальше назад, туда, где некому прийти к ним на помощь. Но нельзя же просто бросить их здесь. Нет, это безнадёжно, Аскеладд прекрасно это понимал. Они потерялись, быть может, уже погибли, и по весне крестьяне найдёт их окоченевшие тела на своих полях, когда сойдёт снег. Но он не мог просто развернуться и оставить их. Он не мог бросить их ещё раз.К тому же Кнут силён. Сейчас Кнут сильнее их всех вместе взятых. Он точно сможет, их спасение точно в его силах.— Ваше Высочество, мы не могли бы—! — Аскеладд осёкся.Впереди никого не было. Только ревущий ветер, только колючие хлопья снега, только ночь. Только цепочка оттиснутых на снегу глубоких следов.Аскеладд не должен был оборачиваться.— Ваше Высочество!Снег слепил глаза, но даже если бы не он, красного плаща, подбитого белым мехом, всё равно нигде не было видно. Но вот же она, цепочка следов, проложенных Кнутом. Они не подвластны этой метели, достаточно только идти по ним, и он сможет нагнать ушедшего вперёд Кнута.Аскеладд снова обернулся назад. Бьёрн был здесь, он точно был здесь, наверно, он ушёл дальше за Кнутом, Аскеладд просто этого не заметил. Где Торфинн? Может, стоит вернуться к нему? Может, ему нужна помощь, и он сейчас из последних сил борется со снегом, надеясь, что кто-нибудь придёт спасти его? Вдвоём они смогут догнать Кнута по следам.Какое, боже, ну какое ему дело до этого тупого мальчишки?!Если Аскеладд слишком отстанет, эта метель съест и его. Кнут может уйти слишком далеко, туда, где его уже ни за что не нагнать. Нет времени колебаться. Аскеладд никогда не заботился о том, что там с Торфинном, нет смысла начинать вдруг думать об этом сейчас. Всё равно это уже ничего не изменит.Аскеладд пошёл по следам в ту сторону, где скрылся Кнут, прикрывая глаза рукой от снега. Надо поспешить, надо догнать Кнута и Бьёрна во что бы то ни стало. Торфинн выходил живым из переделок и похлеще – шутка ли, он дважды сражался с Торкеллем, и не только выжил, но даже сумел того одолеть. Ну, не без некоторой скромной помощи со стороны, и всё же…Аскеладд упорно шёл вперёд, не отрывая взгляда от цепочки следов. Это всё, на что у него оставались силы. Ветер высасывал их из него, как пиявка высасывает кровь из своей жертвы, слепил, душил, хватал за ноги, толкал и тянул назад, точно хотел поднять и унести в ночь и там похоронить под горой снега. Аскеладда шатало, он с трудом передвигал ногами, зрение помутнело, каждый шаг давался ценой нечеловеческих усилий, каждое мгновение тянулось тысячу лет. Как далеко мог уйти Кнут? Как давно он прошёл здесь? Ноги не слушались.На очередном шаге Аскеладд споткнулся и упал лицом в снег. В то же самое мгновение метель прекратилась, точно по чьему-то приказу, как будто её никогда и не было. Аскеладд поднялся на локтях, отплёвываясь от снега, и с тревогой осмотрелся. Стояла ясная лунная ночь. Небо было настолько чистым, что невозможно было поверить, что буквально мгновение назад здесь бушевала свирепейшая из снежных бурь. Следы уходили вперёд.Аскеладд медленно встал, пошатываясь от усталости. Он стоял на самой вершине безлесого, покрытого снегом холма, и цепочка таких холмов тянулась и вперёд, и назад, сколько хватало глаз. Кругом же раскинулось ровное снежное поле с редкими островками чёрных голых деревьев. Следы, кажется, тянулись с самого горизонта и уходили дальше, чем Аскеладд мог разглядеть. Нигде не было видно ни Кнута, ни Бьёрна, ни Торфинна. Аскеладд стоял один на вершине холма, и больше не было ни единой живой души во всём проклятом мире.Но теперь, когда буря прекратилась, он сможет идти быстрее. Ему надо нагнать Кнута. Ему во что бы то ни стало надо нагнать Кнута. Аскеладд бросился вперёд по следу, подвернул ногу и кубарем покатился с вершины холма, ломая кости.Дождь барабанил по крыше сарая.Аскеладд лежал на спине, хрипло дыша, и пустым взглядом смотрел на стропила и поблёскивавшую между ними паутину. В ночном кошмаре самое ужасное даже не его содержание, и не то, что это самое содержание никогда не следует логике и здравому смыслу реального мира. Самое страшное в нём то, что даже когда спящий наконец просыпается, липкое противное чувство необъяснимого и бессмысленного страха по-прежнему цепко держит его душу, никак не исчезая именно из-за его бессмысленности.Да, Аскеладду действительно надо нагнать Кнута, от которого он безнадёжно отстал. Но Бьёрн умер, он убил его своими руками и ими же похоронил, а Торфинн далеко отсюда, и их жизни больше никак не связаны. Незачем вообще вспоминать об этих двоих. Аскеладд повернулся на другой бок – всё-таки, как это, оказывается, приятно не думать о том, на какой именно бок поворачиваться – укрылся одеялом и закрыл глаза.И хотя ему удалось успокоить сердцебиение, сон всё не шёл.Утро выдалось таким ясным и солнечным, что Аскеладду казалось, точно весь мир над ним издевается. После кошмара заснуть больше так и не получилось, лишь изредка накатывала поверхностная дрёма, да и та не могла удержаться хоть сколько-нибудь значительный промежуток времени, и в итоге даже несмотря на умывание холодной водой, больше походившее на попытку утопиться в ведре, он чувствовал себя сонным, злым и избитым, точно и правда откуда-то свалился, переломав себе все кости.Аскеладд был настолько зол, что дошёл до главной усадьбы и смерил кучу камней с крестом таким взглядом, словно бросал вызов этому ?лесному королю?, святой Арильде… и кобыле. Просто на тот случай, если кто-то из них и правда пытался запугать его этим сном. Даже если это была кобыла. Назад к сараю он также вернулся на одной только злости, потому что физические его силы к тому времени уже полностью истощились. На злости и на совершенном нежелании выслушивать нотации от женщины, если она придёт и найдёт его валяющимся посреди тропинки и уже слегка погрызенном местными лесными обитателями. Право же, даже забавно, что его больше раздражала перспектива выслушать нотацию, а не превратиться в кормушку для лесной мелочи.Днём женщина, кстати, так и не пришла.Конечно, она предупреждала, что может в воскресенье не прийти вообще, но в голову сама собой прокралась мысль, что она может больше не прийти никогда. Это вообще чудо, что уже больше двух лет ей удавалось выбираться сюда почти каждый день, и никто до сих пор не запретил ей этого, не поинтересовался, куда и зачем она ходит. Сколь бы добр ни был её хозяин, он же должен был хотя бы поинтересоваться, где это ночами шляется его рабыня – для своей же безопасности. А то неровен час она приведёт в его дом каких-нибудь головорезов, и тогда вся его доброта очень горько ему аукнется. И если до сих пор этот хозяин о таком не задумался, никто не знает, когда эта мысль всё же придёт ему в голову.Аскеладду нужно набираться сил, и чем скорее, тем лучше. Он не может позволить себе проваляться в этом сарае больше нескольких месяцев. Иначе ему никогда не догнать Кнута.Аскеладд пытался разжечь огонь под котелком – чёртово огниво никак не хотело высекать искру – когда услышал шаги снаружи. Он оставил бесплодные попытки добыть огонь и решил, что раз уж женщина всё же пришла, пусть разбирается с едой сама. Кое-как поднявшись на ноги, он повернулся, чтобы её поприветствовать, и слова как-то застряли в горле. Может, всё дело было в серости стремительно сгущавшихся сумерек, но женщина была очень бледна и как будто истощена, а под глазами залегли глубокие тени. Во всяком случае, более глубокие, чем обычно. Если называть вещи своими именами, она просто выглядела как оживший мертвец.— Что случилось? — спросил Аскеладд.Женщина в задумчивости возвела глаза к крыше, пожевала губы и, снова взглянув на него, не слишком уверенно ответила:— Иисус воскрес.— Видимо, ценой твоей жизни?— Видимо.Аскеладд знал, что христиане на своих сборищах умудрялись жрать тело своего бога, запивая его же кровью, но ему никогда прежде не доводилось слышать, чтобы эта вакханалия сопровождалась настоящими человеческими жертвами. А женщина выглядела так, точно Иисус решил на ней продемонстрировать свой фирменный трюк с воскрешениями.Тут Аскеладд обратил внимание на то, что она держала в руках мешок, из которого дурманяще вкусно пахло. Женщина опустилась на колени и распустила горло мешка, превращая его в подобие покрывала или даже скатерти. Глазам изумлённого Аскеладда предстал целый каравай первосортного хлеба, большой ломоть какого-то мяса, кажется, ягнятины, такой же большой кусок сыра, пара копчёных рыб, бедро и нога какой-то птицы, пяток яиц и большая фляга с каким-то питьём. Женщина молча взяла каравай в руки, разломила его на две части и большую протянула оставшемуся стоять Аскеладду.— Что… случилось?Женщина, как будто в недовольстве, подняла левую бровь:— Иисус—— Да, да, я понял, но… вот это всё что такое?Женщина обвела взглядом выложенное на покрывале пиршество:— Пост закончился, — она взглянула Аскеладду в глаза. — Ешь.Он уселся назад на пол, взял протянутый ломоть хлеба и понюхал его. Настоящий белый хлеб из одной только пшеничной муки, похоже, самого мелкого помола и очищенной от всякого рода шелухи. Хозяин этой женщины должен быть весьма богат, если готов дать такой хлеб рабыне, пусть и по случаю праздника.Аскеладд покосился на женщину. Она молча жевала свой кусок, кажется, находясь в каком-то подобии транса и прилагая все возможные усилия к тому, чтобы не заснуть прямо с краюхой хлеба во рту. Положив свой кусок перед собой на покрывало, Аскеладд потянулся к фляге и, открыв её, принюхался.— Это вино?Женщина с полнейшим безразличием пожала плечами. Нет, это совершенно не дело.— Так, стой, положи. Положи хлеб, говорю, нечего жевать в сухомятку.Женщина смерила Аскеладда бесконечно долгим и невозможно пристальным взглядом, но потом всё же послушно положила свой кусок. По некоторой задумчивости её движений Аскеладд понял, что она всерьёз обдумывала, надо ли ей выплюнуть уже прожёванное, или можно его сглотнуть. К счастью, она решила сглотнуть.Похоже, за прошедшие два дня она так умоталась, что уже ничего не соображала.— Нож есть? Дай сюда.Разрезав её кусок хлеба вдоль пополам, Аскеладд отрезал сыра и мяса, положил отрезанное между ломтями хлеба, прижал, чтоб не разваливалось, и вручил эту конструкцию назад женщине.— Теперь ешь.— Спасибо.Аскеладд болезненно поморщился. Это было неправильно. Саксонская рабыня не должна благодарить дана – за что бы то ни было. Если бы не даны прежде всего, она никогда и не оказалась бы в рабстве.— У тебя есть какая-нибудь посуда?Женщина покачала головой. Аскеладд положил флягу между ними:— Не забывай пить.Все боги мира, чем он вообще тут занимается?! Какая ему разница, устала она или нет, с чего ему вообще думать, что и как она будет есть, чем запивать?! Всё происходящее просто какой-то горячечный бред.Ели в молчании. После того, как женщина доела хлеб, Аскеладд скормил ей птичью ножку и пару яиц, оказавшихся варёными. После этого она задремала, привалившись плечом к столбу и свесив голову себе на грудь. Сначала Аскеладду подумалось, что надо бы её разбудить, но потом он решил, что, если женщина заснёт на ходу по дороге в Йорк, будет хуже, чем если она вернётся домой лишь под утро. Наверно, лучше было бы перенести её а солому, но Аскеладд трезво оценивал свои силы, а потому понимал, что скорее уронит её и тем самым разбудит, чем донесёт куда-либо. Поэтому он постарался придать ей более удобную позу и накрыл своим одеялом. Свернув остатки еды в мешок, он забрался на свою постель, засыпал себя соломой и чудесным образом уснул практически мгновенно.Когда он проснулся утром, женщина уже ушла.