Глава 16. Солнечные лучи пробиваются сквозь тучи (1/1)

“В любви нет страха – совершенная любовь изгоняет страх,потому что в страхе есть мучение.” – Библия, Первое соборное послание св. Апостола Иоанна Богослова, 4:18В портретах скрыта некоторая особенная загадка. Загадка лёгкая, но в то же время пробирающаяся своею глубиной до самого первого мазка кисти художника. В них читается теплота – чуткая и чувственная, знающая. Запечатлённая. Екатерина всегда ценила в портретном искусстве то, что каждый портретист замечает не столь глазами, сколь сердцем, и затем передает кистью не просто основные черты лица, которые свойственны изображаемому человеку, – художник, осознанно или нет, но выделяет именно самую запоминающуюся, самую особенную и потому прекрасную черту лица. Такая черта не обязательно красива в том закоренелом шаблонном понимании общества, однако необычайно трогательна, правдива. Дорогá.Портрет Елизаветы Алексеевны, на который сейчас неотрывно смотрела Екатерина, сжимая в руках кружевной платок, был именно прелестен. Он был писан просто, без примеси лести, без желания угодить прикрасами, он был честен и от того в тысячу раз дороже сердцу. А теперь тёмная вуаль, которую слуги не без трепета закрепляли на уголках рамы, бесшумно опускается, прикрывая светлые глаза Елизаветы. Слуги прикрепляют чёрную траурную ленту и тихо выходят из комнаты, но Екатерина стоит, не в силах сдвинуться с места – будто в этом было некое спасение, словно так можно отсрочить неизбежность. Как много Катя была готова отдать, чтобы милая добрая императрица была жива. Как многое теперь хотелось спросить с большей силой: как правильнее вести себя при определенных церемониях, как правильнее ступать по тропе меж заостренных штыков на параде, как и с кем правильнее завести или оборвать переписку, как правильнее… Екатерина почувствовала, что на её глазах вновь появилась тонкая пелена слёз. Она медленно и глубоко вздохнула и перекрестилась. Тёмная полупрозрачная вуаль скрывала тонкие черты лица на портрете, но даже от этого Кате было столь сложно осознать, что более советов от милой свояченицы Елизавета Алексеевны она никогда не получит. Девушка вновь остро, как и в морозном декабре, чувствовала, сколь быстро рушился обыденный, привычный и тихий мир, уютный и безмятежный: когда Николай был не императором, а великим князем, когда на престоле был Александр. Теперь же – всё иначе. Теперь и Елизаветы Алексеевны более нет среди живых. И Катя словно физически ощущала, как из привычной мозаики, словно хрупкий песок через пальцы, бесшумно исчезают столь дорогие ей части.От того-то слова из последнего письма свояченицы, что пришло с курьером из Белёва, за несколько дней до печальных известий, стали для Кати основополагающими – они превратились в ось на компасе её душевного покоя. И вспоминая тихие и простые советы, сердце с болью сжималось, а затем начинало биться мирно – прошлое невозможно изменить, прошлое можно лишь смиренно принять, понять и жить дальше.“Катенька, мой милый друг, как мне грустно, что я всё ещё в пути и не имею возможности разделить ваши горести и утешить Тебя. Вчерашнего дня мы доехали до Белева, это в девяноста верстах от Калуги. Здесь было принято остановиться – погода несколько спортилась и дороги необычайно размыло. Но, невзирая на эти неурядицы, смею надеяться, что к концу августа буду уже в Петербурге и смогу обнять Тебя, дитя моё, и утешить. К сожалению императорская корона приносит в жизнь не столько блеска и лучезарности, сколько новых забот и обязанностей, тревог и волнений. В прошлом письме Ты писала, что не чувствуешь сил быть столь сильной, как я, но Катя, милая, зная Тебя и Твою душу, могу с уверенностью сказать – не льсти мне, мой милый друг, и не обманывайся – Ты сильнее меня, и прошу, не стремись быть такой же императрицей, какой была я – будь лучше. У Тебя уже вышло стать для Ники женой и другом сердца лучше, чем то вышло у меня для моего милого Ангела Александра. Я верю в добродетели Твоего чистого сердца. И прошу, сколь не велик соблазн, не играй масками, прячась за ролью, словно актёр. При дворе это искусство отчасти имеет оправдание, но уж точно не в семье.Друг мой, следуй зову совести, души и сердца – они никогда Тебя не обманут. Никогда…”Чёрная вуаль едва заметно колыхнулась под волнением тёплого летнего ветерка, что воровато пробирался в открытые окна. Екатерина глубоко вздохнула, на короткое время прикрывая глаза. Она не могла да и не хотела держаться за прошлое, живя им – из прошлого стоит вынести уроки, которые применить надобно в настоящем, в противном же случае, вцепившись в прошедшее, можно пропустить самое важное – драгоценный и щедрый подарок, называемый настоящее. И мозаика жизни менялась неизменно и непреклонно, и воспрепятствовать тому не было сил нету кого. Даже у императора и императрицы. Новый, более настойчивый порыв ветра принёс тонкие, заискивающие трели полуденных птиц и мягкий запах ромашек, букет из которых стоял на изящном резном столике-бобике в зале. Вдали дворца, у центральной лестницы, слышались глухие, едва различимые голоса горничных и нянюшек, которые переносили и складывали все необходимые детские вещи в закладываемую карету. Слышался и легкий топот лошадей, что запряженные жаждали пойти галопом, отправится в путь. И причина поездки была важна. Все дети, за исключением малышки Адини, нежный возраст которой предписывал ей быть пока неразлучно подле матери, с конца июля, по многолетней привычке, жили не в Петербурге. Конечно и здесь привычное превратилось в сумятицу – и Николай, и Катя, связанные своими переживаниями и тревогами, решили, что ежегодный летний переезд в Солнечные горы, усадьбу близ Москвы, в текущем времени с его звенящими витиеватыми историческими вехами был слишком рискованным предприятием. Потому в качестве летнего пристанища для детей было выбрано Царское село. Там же были и няни, и наставники, мудро управляющие досугом своих подопечных. И не столь часто, сколь того хотелось, в Царское село на два-три дня к детям приезжали родители. Подобное короткое время было всецело печатью новых обязанностей: Николай, в силу множества неопределённых и неразрешённых дел, покинуть столицу надолго не мог, а покидая, буквально вырываясь из этой общей кутерьмы, по возвращении работал вдвое больше. А Катя не уезжала, так как не решалась оставить мужа. Она чувствовала сердцем, что сейчас как никогда ранее он нуждался в её поддержке больше всего. Потому что Зимний дворец не смотря на все её усилия продолжал быть холодным и неуютным. Чрезмерно большим, но в то же время столь маленьким – практически ни одна комната не могла дать короткой радости уединения человека в одиночестве, которое порой бывает столь необходимым – чтобы обдумать свои поступки в этот день, чтобы задуматься о большем – о жизни. В каждой комнате утром и днём встречались сенаторы, сановники, военные, а ввечеру по комнатам ходили слуги, поддерживая видимый порядок вещей. И дворец, предназначенный для того, чтобы стать домом молодой императорской чете, невольно превращался в декорацию, заключённую в ветвистую клетку из интриг и сплетней, дымчатой лести и потаенных антипатий. И она была подле него, следила за тем, чтобы её милый Ники не сидел всю ночь напролёт с докладами и прочими бумагами, ходила с утра с ним на “деланье с ружьём”, с любовью порывисто обнимала, если встречала Ники в коридоре и неторопливо гуляла с мужем и дремлющей Адини в парке днём, когда полуденный зной шёл на спад и птицы пели с особенной, чувственной и мелодичной силой.И Николай ценил её заботу немерено, потому как осознавал – он “держится на плаву” только благодаря ей.Но по чьей указке она это делает? Катя не могла ответить на этот вопрос, заданный самой себе сейчас в мыслях. Она терялась. Терялась, ведь Мария Фёдоровна переживала второй восторг, связанный с воцарением сына – она вновь была в центре политических событий и снова имела большой вес слова, она была занята собой, своим окружением, не заботясь о тяготах сына и снохи; Елена Павловна была всецело поглощена заботами семейными, пытаясь понять супруга, ища ключ к разгадке гармонии. Когда же терпела неудачу в этом “искусстве”, то с большим рвением удалялась в науки, изучая под началом Милютина “первые опыты военной статистики” или уезжала в Царское село, по её собственному теплому выражению – “следить за племянниками”. Александра Ивановна хлопотала в своём доме, переустраивая всё для будущего ребёнка – в семействе Саврасовых к зиме ожидалось прибавление, а Серёжа по-детски мечтательно загадывал, чтобы родился братик. И мальчик уже предвидел, с какой важностью он, как старший брат, будет обучать младшего стрельбе из ружья или, скажем, тому, как правильнее держаться в седле. И наверное тем единственным человеком, который не утратил своего неизменного назидательно-совещательного поста, была Варвара Семёновна. Конечно, княгиня Ливина также была во многом занята тем вечно переменчивым семейным бытом, однако любые заботы она откладывала на второй план, как только к ней приезжала её милая Катюша. Обычно они садились в гостиной, держась за руки, и Варвара Семёновна с величайшей внимательностью слушала Катю, примечая, что девушка до сих пор не утратила детской привычки сжимать губы в тонкую линию при волнении. Но часто, уже сказав всё, они молча сидели, обнявшись. И от чего-то осознание всего к Екатерине приходило именно в эти моменты и она была бесконечно благодарна, что имеет в своей жизни тех людей, с которыми слова не столь обязательны, с которыми можно молчать обо всем, что только угодно, с которыми душа её находила то чудесное, заветное состояние умиротворения. “Следуй зову совести, души и сердца – они никогда Тебя не обманут. Никогда…” – Катя чуть наклонила голову на бок, вспоминая последнее чуткое наставление своей августейшей подруги и свою жизнь сейчас, – “У каждого из нас свой путь, но, быть может, так я следую своему, исполняя Его волю…” Обдумав это, девушка в последний раз с благодарностью взглянула на портрет Елизаветы Алексеевны, почувствовав от всех размышлений и молитв хрупкое, но весомое душевное спокойствие. Она вышла в коридор, направляясь к кабинету Николая. Каждый шаг гулким эхом разносится по длинным сводчатым коридорам дворца ― места загадочного и таинственного, испещрённого безмолвными секретами и открытой ложью. Императрица складывает руки за спину. Иной раз, стараясь отвлечься от всех сумбурных мыслей, что кружились и кружились в голове с неимоверно силой, Катя воспринимала хождение по паркету как игру — наступать только на горизонтальные дощечки или избегать светлых квадратов. Учитывая то, что чаще всего из комнаты в комнату она ходила без сопровождения, в такие минуты глубоко в Катином сердце ярче загорался безмерный фонарик детства, тепло от которого расходились по всему телу, ободряя и вдохновляя. Вот и сейчас девушка осторожно переступала с одного рисунка на другой, стараясь не думать о том сложном и отчасти горьком разговоре, что должен был произойти вскоре. В силу множества причин, список которых возрастал чуть ли не ежечасно, Николай не имел возможности покинуть столицу. И им предстояло прощание ― наверное самая нелюбимая для Кати вещь в этом мире. И даже осознание того, что разлука будет короткой, никак не притупляла мелкую болезненность события, как императрица ни старалась себя уверить в том. Наконец, свернув направо, оправив складки своего летнего, но всё же траурно-тёмного платья, она прошла к кабинету. Высокая, резная и от того массивная деревянная дверь, ведущая в государев кабинет, была приоткрыта, пропуская ветер из распахнутого окна свободно летать – августовский день был необычайно жарким и на редкость солнечным. Кабинет навеивал воспоминания о вчерашнем – как дрожали свечи в одиноком подсвечнике на столике возле кресел от размеренных шагов Николая. Иной раз казалось, что пламя, преклонившееся к воску, вот-вот потухнет, но свеча, едва не погаснув, резко вспыхивала и горела ярче прежнего. Катя в простом и лёгком домашнем платьице сидела в кресле, перелистывая черновой вариант указа. Бумага послушно шуршала под её тонкими пальцами, когда она считала количество глав – девятнадцать. Девятнадцать глав и двести тридцать параграфов. Катя поджала губы, вчитываясь в каждое слово. Ей было и грустно, и от чего-то смешно, ведь предыдущий документ, сколь ей было известно, был в пять раз короче. Среди двора, особенно – приближенных, Екатерине всё чаще доводилось слышать в последние полгода обрывочные фразы о новом цензурном уставе, что должен был усовершенствовать предыдущий, принятый ещё при Александре Павловиче. Часто во дворец с докладами являлся Александр Семёнович Шишков, бывший министром просвещения. Семидесятидвухлетний почтенный вдовец, с густой копной седых волос, всегда блистательно вычищенном мундире, он слыл сторонником консервативных взглядов и человеком неравнодушным, словом, энтузиастом. Возможно, не поручи ему император создание нового цензурного устава, Шишков сам бы подсобил, чтобы принять участие. Впрочем, то же придворное окружение полнилось разговорами, что всё же досконально Александр Семёнович над указом не работал – это дело быстро поступило в папку “срочное” к директору канцелярии Шишкова, князю Ширинскому-Шихматову, а князь, в свою очередь, принёс уже готовый указ из главного правления училищ, писанный ещё в тысяча восемьсот двадцать третьем Магницким да Руничем. Далее – работали уже над сопоставлением и конвергенцией готового проекта с бывшими русскими и иностранными уставами, извлекая или стараясь извлечь “нужнейшие, лучшие, приноровленные к обстоятельствам времени правила, в которых бы, не стесняя ни малейшие талантов писателей, заграждались пути к покушениям вводить хитрые и часто распещренные цветами злонамеренные сочинения”.Как только Екатерина дочитала документ до конца, Николай боязливо заметил, что девушка побледнела. Он быстро подошел к ней, опускаясь на колени на мягкий ковер, и нежно посмотрел в лучистые зелёные глаза, что едва заметно слезились. – Катя, милая, что с Тобой, Ангел мой? – Мужчина заботливо взял её тонкую руку в свою. – Ты очень бледна. Я пошлю за Вилле? Она растерянно посмотрела на мужа. Доселе все её мысли были полны лишь уставом. Уставом в двести тридцать параграфов. “Подумать только, к чему это может привести...” – Коротко промелькнуло в думах. Но Катя тут же отстранила эту мысль. – “Загадывать наперёд – дело скользкое – люди предполагают, да Бог располагает…”Она едва покачала головой, мягко прикрывая глаза:– Нет, не надо, Ники, всё хорошо. Я в порядке. – Катя почувствовала, как мужчина ласково поцеловал её запястье. Она улыбнулась, открыв глаза и встречаясь с ним взглядами. Огонь в подсвечнике легко затрещал, нарушая наступившую в кабинете тишь.– Что Ты думаешь об этом? – С долей опаски спросил Николай после продолжительного молчания. Девушка вновь сжала губы, сосредоточенно, как то делают дети, сводя брови.– Я… нахожу, что общий смысл, само стремление весьма полезны и, быть может, это то, что нужно… Скажем, наблюдение за чистотой языка и рассуждения об исторических процессах, ведь история не терпит сослагательных наклонений… но параграфы… – Катя вновь разложила листы указа. – Ники, ведь руководствуясь этим можно запретить… запретить всё, что только душа и совесть пожелает! Ведь я знаю, Ты и сам это видишь…Она нежно коснулась руками его лица. Николай удручённо вздохнул, бессильно опуская голову. Он действительно понимал это сам и, прося её совета сейчас, лишь пытался обмануться, отсрочить неизбежное, успокоить совесть и разум. Но Катя не играет масками – она честна с ним, одна из самых любимых его черт. Усиление цензуры было необходимо – подобного брожения умов, что произошло в декабре, более он допустить не мог. Каждый раз, вспоминая этот роковой день, Николай вздрагивал от одной простой мысли – что, если бы он забыл поставить сапёров у Зимнего, где была вся его семья?Император чувствует, как Катя опускается рядом с ним на ковер, нежно и заботливо обнимая мужа, и на короткое время он позволяет себе забыть о всех этих указах, наказах, заботах, смотрах, докладах, о хлопотах по учреждению третьего отделения канцелярии, о заботах по составлению сборника всех законов и всех поправках, что он отмечал красным карандашом в указе по цензуре с два часа. Николай осторожно коснулся губами её виска, тепло обнимая столь бесценно дорогого ему человека, которого он безоговорочно любил всем сердцем. Высокие часы с кукушкой, бывшие в коридоре, пробили полночь. Но сейчас, в этом кабинете, им казалось, что время замерло только для них двоих.– Я поручу Шишкову переделать. Переделать, даже если это займёт год или два. – Катя слегка отстранилась, заглядывая в его голубые глаза, и тут же радостно улыбнулась. – Бог нам поможет, Он наставит… А сейчас – уже поздно, душа моя, пора спать… Екатерина уж было хотела беспрепятственно пройти в комнату, когда из глубины кабинета вдруг донеслись две короткие реплики. Катя вмиг смутилась, замирая в дверях. Её слух уловил не саму фразу, но тонкие раздражённые ноты французского языка – витиеватого и красивого языка формальностей, деталей и любви, произнесённые её мужем. В последнем она нисколько не сомневалась. Несмотря на довольно богатые познания, которые Николаю подарили Мария Фёдоровна и его учитель, дю Пюже, девушка знала – Ники всегда сталкивался с тем, что выражаться на французском было сложно в формальной обстановке – труднее удавалось сдерживать под замком истинные чувства, что по характеру натуры вспыхивали в нём моментально, но почти тут же подавлялись холодным расчётом разума.И хоть вначале их знакомства, дружбы и любви они оба, в силу веяния обычаев света, в силу привычки общества, часто говорили друг с другом на французском, всё же, постепенно самые искренние слова они говорили, используя только родной язык, искренний и шедший от сердца. Николай горячился – это слышалось отчетливо для знающего человека. Потому как дело было своего рода ответственное и весьма щекотливое, дело важное, и его душа отзывалась на это, а по-французски всё выходило не то, в каждом слове чувствовалась незримая фальшь, которую Николай не любил. Чтобы успокоить себя и не сказать излишнего, он ходил вдоль распахнутых окон, сложив руки по своей привычке за спиной и выдыхая сладкий августовский воздух, полный солнечного марева. На своего посетителя император не смотрел, вернее – старался не смотреть. Ибо в тот момент, когда Пьер де Ла Феррон1 произнес свою просьбу, ради которой собственно и явился в кабинет, на лице французского посла, в его глазах, промелькнуло столь странное, трудно растолковываемое и, как показалось Николаю, потаённо-корыстное стремление – что собственно и стало для него последней каплей. Монарх сетовал сам на себя за малую дипломатическую утончённость и слабую подготовленность даже к такому, казалось бы, обыденно-формальному разговору – об аудиенции с цесаревичем. Понимание, что милый брат его Александр наверняка бы повел себя сейчас иначе: улыбнувшись, тонко бы ответил так, что защитил бы интересы страны, это-то понимание до боли сжимало душу. Можно быть императором на бумаге, но как быстро можно стать им в действительности – одному Богу известно.– Вы, значит, хотите вскружить мальчику голову?2 – Николай по привычке, что сопровождала его, словно тень с рокового декабрьского извещения, вслушался в свой голос. Голос звучал верно: в меру ровным, так как от променада по комнате он несколько взял себя в руки, но и в меру твёрдым, как и полагалось ему теперь по новому положению. Предусмотрительно не оставляя большой паузы, чтобы вдруг граф де Ла Феррон не решился ответить, он продолжил, размеренно считая свои шаги, – Вы ведь неглупый человек и понимаете, что это повлечёт. Какой прекрасный повод будет возгордится десятилетнему мальчику, если бы стал ему своё почтение выражать генерал, в чьём повиновении были армии…В дверях послышался шорох – то был тот самый момент, когда Катя, смутившись тем, что необдуманно своим вторжением могла прервать беседу мужа с посетителем, замерла у входа, собираясь уйти. Николай остановился, поднимая взгляд с паркета к дверному проёму. Его глаза чуть выжидающе сощурились на долю секунды, затем он улыбнулся, смягчившись и как-то не совсем разумом, но сердцем угадывая, что это была Екатерина. Посол сидел к дверям спиной, слушая императора, почтительно опустив глаза и рассматривая солнечные блики, причудливо игравшие на зелёном сукне. Оттого он и не заметил дисгармонии в этой вынужденной паузе, в том, что Николай прервался – столь коротким вышло это замешательство. Только лишь когда Николай, обошедши стол, направился к дверям, Феррон, словно очнувшись, встал, чуть склонив голову. Встретившись с Катей взглядами, Николай легко улыбнулся, подавая ей руку, приглашая войти, будто угадывая в её взгляде смущение и нерешительность.– Прости, я думала, Ты один здесь… – Катя с улыбкой чуть сжала его сильную широкую ладонь – ей не хотелось мешать сложившемуся разговору. Николай едва покачал головой. – Напротив. Позволь представить Тебе моего посетителя – граф де Ла Феррон, нынешний посол Франции. – Пьер де Ла Феррон, который всё так же стоял подле письменного стола, учтиво поклонился. Катя припоминала его, как ей даже показалось, они уже были друг другу представлены: мужчина был среднего роста, имел довольно запоминающийся открытый или кажущийся открытый взгляд и гордый профиль. Высокий лоб его был обрамлен легкими короткими завитками тёмно-каштановых волос, уже чуть редеющих в его пятьдесят лет. Обладающий способностью располагать к себе большинство сдержанностью и манерами, при дворе он был довольно влиятелен и известен. Впервые она мельком заметила графа ещё семь лет назад – только назначенный послом, он присутствовал в дипломатическом корпусе при аудиенциях, затем часто сопровождал Александра Павловича на конгрессах – от Троппау и до Вероны, а среди придворных и жителей столицы прослыл как француз с пророссийскими взглядами, чем отталкивал одних и привлекал иных. Да, теперь она точно припоминала графа, даже вспомнился сам собой момент их знакомства, произошедший, кажется, ещё в первый год назначения посла – отчего-то в память врезался бывший на нём тогда мундир с голубой лентой. Катя с улыбкой слегка наклонила голову:– Премного рада вновь Вас видеть, граф, – Посол машинально поклонился, следуя скорее выученной годами привычке, чем веянию разума. – Видеть в добром здравии и с неизменным энтузиазмом…Николай, почувствовав с появлением Кати весомое внутреннее спокойствие, сделал несколько шагов к окнам. Он ощущал, что сейчас была возможность вернулся к главному вопросу, с которым посол к нему и пришёл. Сердце в груди стучало ровно. Подняв на жену глаза, Николай неосознанно улыбнулся – она поможет сделать правильный выбор. Катя часто становилась ему поддержкой и опорой, когда собственных сил не хватало, ровно как и она всегда знала, что всегда найдет в нём помощь истинного друга.– Да, энтузиазм господина де Ла Феррона действительно поражает,– Беззлобно усмехнулся он,– Господин посол имеет желание быть представленным по всей форме цесаревичу. Ангел мой, Ты рассудишь это вернее меня, что Ты об этом скажешь? Легкая тюль, закреплённая у окон плетёным шнуром, чуть взметнулась от более сильного порыва ветра, ворвавшегося в кабинет. Николай же неотрывно следил за её выражением лица и сумел уловить то секундное замешательство, когда Екатерина едва свела брови, а затем, быстро овладев собой, сдержанно сжала губы. Светлые зелёные глаза блестели. – Я очень тронута Вашим желанием видеть Александра,– Посол степенно поклонился. На его лице играла едва различимая улыбка, лишенная какой-либо эмоции – столь известный приём дипломатических личностей. Казалось, в любую секунду, переняв настроение людей в зале, он мог придать этой “белой” улыбке оттенок любого чувства – от благоговейного восхищения до жестокосердной насмешливости,– Но ежели это возможно, то я настаивала бы не на церемонии, но на встрече – простой и ясной. – Обернувшись на мужа и приметив точно, что Ники улыбался, она продолжила уже более уверенно. – Если же Вы имеете твёрдое и стойкое намерение видеть цесаревича сегодня, то могли бы отправиться вместе со мной в Царское село, карета уже почти заложена. Там Вы сможете встретиться с детьми. Посмотреть на них, поговорить с ними. Но церемония… – Катя остановилась, подбирая слова, что вдруг разом от избытка сердца пропали и не складывались в дельные предложения. – Церемониальное представление было бы непристойностью. – Видя её замешательство, продолжил Николай, чётко и точно выцепив лаконичную концовку. – Мы желаем воспитать в сыне человека прежде государя.Екатерина с улыбкой, полной нежности, смотрела на мужа. В груди разливалась сама собой мягкая непередаваемая теплота, исходящая из души – её радовало их общность во взглядах на воспитание детей, то, что они оба ставили человечность выше любого другого качества, пусть даже если то и многоголосо восхвалялось Светом. Наверное, не будь в кабинете графа, она бы порывисто подошла и обняла его, в этом чувствовалась какая-то потребность. Но всё это чувство Катя выразила только взглядом, тёплым и нежным, видя в светлых голубых глазах Николая то же чувство. Посол с почтительным поклоном нарушил тишину: – Это большая честь, Ваше Величество. Я благодарен Вам за возможность видеть Его Высочество.При первых словах Катя внутренне вздрогнула, словно резкое морозное оцепенение прошло от сердца до пят, холодяще задевая каждую клеточку. Ей всё ещё трудно давалось это острое осознание – осознание нового, непосильно громоздкого титула, принадлежавшего ей. Она привыкла, что так называли Елизавету Алексеевну или императрицу-мать, но не её. А теперь… Последние полгода, начиная с конца декабря – всё смешалось, всё шло чрезвычайно непривычно, жизнь стремительно менялась, не давая времени привыкнуть к переменам, крутясь, словно калейдоскоп, словно пух одуванчика, подхваченный быстрым порывом ветра, или точь-в-точь как заведённая ребёнком шустрая юла. Единственно, что оставалось точно неизменным и что поддерживало её, так это вера, любовь и лёгкая светлая надежда, безмолвно, но стойко теплящаяся в сердце, что всё будет хорошо.***От летней жары в карете душно, даже несмотря на все предпринятые попытки лакеев это исправить. В духоте беседа быстро вспыхнула и утихла, как сгорает подожжённый одуванчик. Де Ла Ферон педантичным, но от чего-то простым жестом достал из кармана платок, чтобы промокнуть свой высокий лоб. Мэри, сидевшая у левого окна рядом с императрицей и супротив посла, размаренно прикрыла веки – от такого воздуха голову горячим обручем сжимала жужжащая мигрень.Но отчего-то Катя жару не замечала вовсе. В большей степени сейчас её мысли занимала не духота, а малышка Адини, которую она укачивала на руках. Девочка была в тонком ситцевом платьишке нежно-голубого цвета, её тонкие русые волосы были аккуратно причесаны Катиной рукой. Она неспокойно дремала, доверительно прижимаясь к матери, руки которой сейчас, кажется, ограждали её от всего мира. Императрица, быстро окинув взглядом всех, бывших в карете, перевела взгляд на Петербург, царственно видневшийся даже из-под полуопущенных занавесок. Погода была безоблачная, ясная. Солнце ярко освещало весь город, щедро рассыпая лучи и на здание Главного Адмиралтейства, величественно возвышавшегося над Невой, мимо которого плавно скользила карета. На мгновение Кате даже казалось, что если очень приглядеться, то в ярко-жёлтом огоньке, что возвышался над шпилем, можно было угадать маленький кораблик с тремя развивающимися парусами.Улочки, обнимающие набережную реки Фонтанки, кипели людьми, несмотря на то, что был полдень и солнце припекло нещадно. Дамы в новомодных чепчиках с цветами, одетые в летние лёгкие перкалевые и кисейные платьица, поверх которых большинство накидывало на плечи кисейную канзу, мешались в толпе с маленькими полугрязными-получистыми мальчишками-подмастерьями, сновавшими между лавок. В толпе также возвышались цилиндры, мужчины в штатском с важным видом оправляли неширокие галстуки, отдельные щёголи следовали вдоль мостовой в светло-зелёных фраках. Люди были в оживлении – улица словно дышала их движением, и только Фонтанка хранила водное спокойствие, остужая каждого, кто обронит на неё взор этим погожим днём.Когда карета поравнялась с мостом, перекинутым через Чёрную речку3, протоку в дельте величественной Невы, граф, слегка побарабанив пальцами по своему блестящему цилиндру, осторожно заметил:– Весь Петербург ныне в ошеломительном покое. Даже отрадно… поймите меня правильно – напоминает чем-то тысяча восемьсот девятнадцатый. – Он доверительно наклонил голову на бок. – Признаюсь Вам, Ваше Величество, зимняя попытка части аристократов свергнуть монархический строй и установить олигархическое правление столь поразила весь дипломатический корпус. – С большой горячностью проговорил граф. – Я был там, на площади, в тот день. Мы с графом фон Лебцельтерн подошли было к Его Величеству, желая осведомиться, не могли бы посольства чем-либо помочь Августейшему монарху, но Ваш супруг так славно нам ответил, право, я до сих пор слышу это его голосом – “Это дело семейное, и в нём Европе делать нечего”…Катя сдержанно улыбнулась. Упоминание фразы, оброненной Николаем невзначай, о которой она уже слышала от Бенкендорфа, теплом отозвалась в сердце, заглушая общую боль воспоминания. Она также тихо, чтобы не разбудить дочку, ответила:– Граф, прошу Вас, давайте не будем об этом… – Она смущенно отвела взгляд, видя, что посол смешался и даже, кажется, испугался, что сам не заметил, как перешёл на чрезвычайно острую тему. – Петербург действительно теперь тих… Тих, но жив… – Мягко заметила Мэри, обращаясь в большей степени к графу. Девушка расправила ленты своей лимонной капотки на коленях и подняла взгляд в окно. – Взгляните, как чудесна набережная…Карету монотонно покачивает на дороге, даже несмотря на видимую глазу ровность мостовой. И от этой качки Катя вдруг ясно ощущает усталость, что неожиданно, будто преодолев какую-то невидимою внутреннюю преграду в ней, разлилась по всему телу. И как только она с легким удивлением старается припомнить, что могло привести к подобному, ответ находится сам собой.Адини, доселе дремавшая спокойно у неё на руках, вдруг капризно хнычет, требуя, чтобы её укачивали. И Катя, мягко поцеловав девочку в лобик, только сейчас понимает, что не спала этой ночью. Дочери нездоровилось, и с вечера и до утра Катя просидела подле Александры, баюкая её колыбельными и нежно гладя её по русым волосам. Лейб-медик Вилле с каким-то расстроенным видом качал головой под утро, методично осматривая великую княжну и торопливо и по-доброму причитая:– Эх, Катерина Фёдоровна, ведь как чувствовал, всё до этого нам везло. Уж больно Александра Николаевна болезненна, не то что её сестры да брат, но ничего, ничего. Всё образумится. Всё наладится…“Всё наладится” – Мысленно повторяет девушка слова Якова Васильевича, осторожно укачивая дочку. Адини сонно сжала ручки в кулачки, притянув их к груди и едва слышно засопела – столь спокойно и размеренно, что у императрицы появилась надежда, что хоть за оставшееся время до Царского села и быть может и после, если осторожно выйти из кареты и донести дочурку до детской, то Адини сможет полностью “доспать” положенное ей время. От этого на душе стало легче, и Катя тепло улыбнулась, рассматривая проплывающие пейзажи в качающееся окно. За время, что Мэри, со свойственной ей чуткостью, вела беседу с послом, девушка не заметила, как карета выехала в окрестности города. Так странно течёт время, когда человек погружается в собственные мысли. По знакомым приметам пути, Катя решила, что оставалось чуть меньше получаса. Ей вдруг разом представился восторг Маши, Олли и Саши, когда они встретятся. В последнем их общем письме, которое дети написали на одном листе по очереди, а затем упросили курьера, навестившего Карла Карловича Мердера с каким-то пакетом, доставить их скромное письмецо государыне и государю самодержцу всероссийскому, в этом маленьком письме, в каждой строчке, выведенном ещё неровным почерком Мари, в лёгких рисунках Олли и в ровных каллиграфический буквах Александра – во всём читалась тоска, любовь и сила ожидания. Дети были рады быть на природе, они прилежно учили уроки, слушались наставников и нянь, во главе с госпожой Юлией Филипповной Барановой, но всё же каждый из них, не задумываясь, был бы бесконечно счастлив оказаться в Зимнем, подле папеньки и маменьки.Перед сном, когда Юлия Филипповна уже затушит все свечи, а горничные девушки, в последний раз оглядев комнату, выйдут, Мария долго не спала. Смотря в высокий расписной потолок, осторожно крутя в своих маленьких руках край лёгкого хлопкового одеяльца, она вспоминала родителей. Вспоминала, как одевшись в лучшие платьица они с сестрёнкой бежали по высоким коридорным залам к арке перед лестницей, где их ждали Екатерина и Николай; вспоминала, как зимой бывало они с дядей Михаилом задорно и резво разъезжали на его санях, что большие хлопья снега на поворотах забрасывались ветром на всех сидящих и отец в такие минуты всегда укрывал их краем своей шубы. Вспоминала, как они ввечеру играли на фортепиано с Олли, несмотря на общую неблагозвучность импровизированной игры в четыре руки, воображали себя великими пианистками под любовно долгий взгляд матери, что сидела обычно в кресле с книгой и светом ей служил одинокий подсвечник с витражом. От всех воспоминаний ей было и тепло, и горько. Радость оживала на короткий миг, но осознание, что все хлопоты держат маменьку и папеньку в городе, радость эту подавляла. И иной раз Маше становилось так горько и грустно, что она, крадучись, затаив дыхание и вслушиваясь в каждый скрип паркета под её босыми пятками, в обход всех караульных и полуночных горничных, проходила в соседнее крыло, где была комната брата. Саша всегда открывал ей дверь, и они сидели, держась за руки, на подоконнике и смотрели на звёзды или облака – как повезёт, тихо шутили и засыпали, обложившись подушками, там же. Саша, хоть перед сестрой и старался держаться мужественно и стойко, тоже скучал безмерно, закапываясь в книгах, уроках, играх с товарищами – Серёжей Саврасовым, Иосифом Виельгорским и Сашкой Адлербергом. Иной раз, гуляя в лесу и видя какой-нибудь особенно красивый цветок, мальчик подбегал и срывал его, коротко поясняя Жуковскому: – Я пошлю его маме, Василий Андреевич. – И наставник тепло улыбался, похлопывая мальчика по плечу, замечая стыдливый блеск в глазах цесаревича – на прошлой неделе мальчик, терзаемый грустью, был невнимателен: то играл перьями, передвигал с места на место чернильницу, шевелился, не внимая увещеваниям Василия Андреевича – словом, вел себя дурно. Тогда, стараясь сохранять спокойствие и терпение, Жуковский искренне удивился, всплеснув руками:– Александр Николаевич, Вы ли это? Я Вас не узнаю. Как способны Вы столь стойко остаться хладнокровны к советам и просьбам любящих Вас людей! – Саша на мгновение замер. Он бездвижно смотрел на наставника какое-то время, а затем лицо его залилось стыдливой краской. Цесаревич повинно опустил взгляд, чувствуя, что подбородок предательски затрясся, а слёзы защипали глаза. Не помня себя, он подбежал и обнял Василия Андреевича, чистосердечно прося прощения. И от этого Жуковскому вдруг враз стало легче – Россия вновь получала искреннего и доброго наследника.Екатерина счастливо улыбнулась, когда вдалеке уже были видны витые ворота Царского села. Её сердце взволнованно забилось, представляя встречу и нежность объятий.Карета, слегка покачиваясь, подъезжала к загородной царской резиденции.***Встретил новоприбывших приказчик, Дмитрий Семёнович Лукьянов, пожилой мужичок с добрыми, всегда как будто улыбающимися, ореховыми глазами, что выглядывали из-под грузных седых бровей. Пока коменданты Царского Села менялись раз в двадцать-тридцать лет, Дмитрий Семёнович служил и под началом Екатерины Алексеевны или “императрицы-матушки”, как он её величал в своих рассказах, видел и правление Павла Петровича и благосклонное сияние Александра Павловича. Казалось, что Лукьянов был самой частью Царского села. Ходил он всегда в чистом, пусть и простом, почти что крестьянском платье и с тросточкой, аутентично сочетавшейся с его старческой сутулостью.Лакей придерживает дверь, когда приказчик, невзирая на свой почтенный возраст, резво проходит вперёд, подавая Кате руку.– Александр Николаевич, матушка, только о Вас и изволит говорить, – С улыбкой, проглядывающейся из-за седой бороды, радостно возвестил Лукьянов своим вкрадчивым голосом заместо приветствия, – Знает детское сердце, чувствует… Вот как обрадуются приезду-то Вашему…Екатерина тепло его поприветствовала. Солнце палило нещадно, что даже капотка не спасала глаза от прямых лучей, впрочем, легкий прищур с мильярдами тонких морщинок у уголков глаз Катиного лица вовсе не портили. Пока приказчик, опираясь на трость, быстро пересказывал всё произошедшее и попутно сообщил, что цесаревич с сёстрами, товарищами и наставниками ушли к Большому пруду в Екатерининском парке на прогулку, Мэри хотела было взять Адини с рук императрицы, чтобы отнести ту в покои, но Катя с улыбкой покачала головой: – Мэри, милая, я сама. Одну минутку, Граф, и мы с Вами отправимся на поиски Александра. – Чуть громче произнесла она, повернувшись к послу. Тот почтенно склонил голову, и Катя быстро прошла во дворец. С заботливой осторожностью уложив Адини в её уютной голубой спаленке, девушка на мгновение замерла, стоя над кроваткой. Светлые вьющиеся локоны дочери сбивчиво лежали на подушке, а один, завернувшись, падал на щёчку. Стараясь не нарушить покой сопящего чуда, Катя осторожно убрала локон, затаив дыхание.От чего-то ей показалось на секунду, что Адини вот-вот проснётся, но девочка всё так же мирно спала, подтянув ножки. В душе теплом отозвалась эта картина – Екатерина непроизвольно улыбнулась, касаясь краешка одеяльца, а затем тихо вышла, стараясь не шуршать юбкой платья. – Желаете пройтись пешком или предпочтёте конную прогулку? – Императрица поправила ленты шляпы, что взволновал короткий и одиночный порыв ветра, мягкий лёгкий шёлк приятной прохладой касается шеи. Посол заискивающе щурится, складывая руки за спиной, и Катя оттого наперёд уже догадывается, какой льстящий маневр будет применён: – Как пожелаете, Ваше Величество. Она сдержанно улыбнулась, кивнув вышедшей на крыльцо Мэри.– В таком случае, давайте пройдёмся. Сегодня чудная солнечная погода. Дмитрий Семёнович сказал, что мы найдем их у пруда, здесь не столь долго идти.Они двинулись. Летняя пылистая земля приятно шуршала под подошвой обуви, маленькие стройные деревца, что были помещены каждый в отдельный белый горшок, обрамляли дорожку, то и дело отбрасывали тень на путников. Катя с душевным волнением вдыхала тёплый, но по-особенному свежий воздух, радуясь, словно ребёнок – она безмерно любила парки Царское села, таившие в себе особенную жизненную силу.Поначалу беседа не вязалась – мыслями и посол, и императрица были заняты своим, внутренним, но постепенно, следуя меж живых скульптур, на подходе к величественным Квадратным прудам, где надобно было повернуть чуть правее, де Ла Ферон с интересом окинул пейзаж:– Получается, цесаревич, проводя здесь время, занимается наблюдением природы в её естественном проявлении? – Да, в большей степени. – Катя улыбкой поприветствовала появившегося вдалеке добродушного садовника Алексея Ивановича. – Дети гуляют, продолжают учиться, фехтуют на свежем воздухе, рыбалят, занимаются в огороде… Де Ла Феррон недоуменно вскинул брови, сопровождая это восклицанием:– Занимаются в огороде? Помилуйте, ведь это порой очень тяжелая работа, да и к тому же, сколь мне известно, чрезвычайно грязная, а ребёнок царский…– Не столь важно, как Вы изволили выразится, сколь “царский” ребенок или “нецарский”,– Катя мягко и снисходительно улыбнулась, переводя взгляд вперёд, где уже заискивающе виднелась кромка воды. – Всё равно это дитя, которое должно познавать этот мир, учиться новому, понимать цену всему и постигать красоту природы. К тому же, как любил сказывать Александр Васильевич, теория без практики мертва. Да и оградив детей от подобной работы, знакомя их с жизнью только через рассказы – это сродни преступлению. Это ложь и обман. – Она сощурилась от яркого солнца, что пробивалось сквозь зелень высоких деревьев, обрамлявших аллею, и касалось её лица, невзирая на шляпку. – Разве в основе обучения детей должна лежать ложь?.. Впрочем, я не умею этого сказать так, как надо, – Быстро добавила Катя, легко рассмеявшись,– Вот Василий Андреевич, наставник детей, сможет дать Вам более исчерпывающий ответ…– Всё же я вижу в Ваших словах правду, Ваше Величество. – Граф степенно наклонил голову, словно театрал, признающий поражение. – Ложь действительно недопустима в таком деле, как дети…Дети… От этого слова Катино сердце пропустило удар и забилось чаще. От чего-то в сознании резко и чётко всплыло воспоминание вечера четырнадцатого декабря, когда после литургии она укладывала детей спать. Саша был необычайно грустен и по-особенному серьёзен и задумчив. Это читалось в его лице и в том, как он теперь старался себя держать, хмурил бровки и следил за собой. Для того, чтобы угадать причину столь стремительных перемен не стоило быть великим детективом – Катя с сожалением поджимала губы, припоминая холодный тон Николая, только что вернувшегося с площади: – Саша, ты уже большой – стыдно плакать…Как же быстро ему пришлось повзрослеть, переосмыслить своё будущее. От понимания этого, Катино сердце сжималось до боли, и она старалась быть ещё ласковее к сыну, чем прежде, стараясь своей любовью возместить все ущербы и потери детства.– Матушка,– Саша с опаской жал край своего сюртучка, рассматривая узор вышивки, и что-то чрезвычайно нежное, милое и беззащитное виделось в этом. Глаза цесаревича ещё блестели, края белков были красноватыми от недавно пролитых слёз. – Матушка, а плакать очень стыдно? – Нет, милый, конечно нет. – Катя с нежностью коснулась его щеки, мягко улыбаясь, стараясь придать голосу большую уверенность, потому как от всех переживаний, от всего суматошного дня, наполненного страхами и тревогами, она чувствовала, что голос дрожал. Но она старалась быть сильной – ради него, ради Мари, Олли и Адини, ради Ники. – Плакать не стыдно, слёзы есть наша неотъемлемая часть, с ними мы находим утешение, с ними уходит боль и печаль. От избытка сердца говорят уста и наполняются слезами очи, и ведь если человек плачет, значит его сердце и душа открыты для переживаний, для сочувствия, для ближнего. Помнишь, как мы читали три дня тому назад – “блаженны плачущие, ибо они утешатся”? – Мальчик кивнул, тихо шмыгнув носом. Его тонкие губы робко сложились в улыбку,– Так что плакать не стыдно, папа сказал это несколько…. не обдумав, – Она улыбнулась, поцеловав сына в светлую макушку и чувствуя, что тот улыбнулся,– Просто у всех был очень тяжелый день… Теперь же Александр старался если и не во всём, то хотя бы в большем походить на отца. Однажды за обедом Катя приметила, что Саша, доселе бывший равнодушным к солёным огурцам, теперь с большим удовольствием их ел. Садился в седло и держался в нём цесаревич тоже подстать отцу, копируя его манеру держать поводья. Впрочем, потом, наедине, Саша часто говорил матушке, что это выходит само собой, не специально. – Матушка! – Громкий радостный детский вскрик вывел Катю из задумчивости. Они с послом уже вышли на тропинку, подходящей к набережной пруда у садового павильона “Грот”. У кромки воды виднелись силуэты – высокие, в которых угадывались Карл Карлович и Василий Андреевич, изредка мелькала грузая фигура госпожи Барановой и тонкий силуэт новой гувернантки, Шарлотты Дункер, были и пять маленьких – относящихся к детям: Мари, Саше и его товарищам. Кажется Олли, совсем маленький силуэт, стояла, склонившись, у кромки воды, наблюдая за рыбками.Но всё взволновалось и переменилось в тот миг, как Саша, оторвавшись от наблюдения за фехтованием Серёжи Саврасова и Сашки Адлерберга, вдруг случайно посмотрел на дорожку. Сердце замерло, подсказывая – это была мама. Детские сердца всегда чувствительны и честны в угадывании родителей. Быстро, не помня себя, он вскочил со стульчика, едва коснулся плеча сестры, которая рисовала на большом холсте пруд, и с радостным воскликом побежал к матушке, за ним, поднимая столб летней пыли, помчался, лая, Милорд. Мари, быстро положив палитру и кисть, побежала вслед. Катя, пользуясь всеобщей оговоркой, что в Царском селе все строгости условностей приличий были опущены, быстро прошла вперёд, оказываясь в плотном кольце объятий детей. Хотя, наверное, даже в Зимнем дворце при приеме дипломатического корпуса, она всё равно бы обняла бы каждого родного человека, которого долго не видела.– Матушка, матушка, а я с утра загадала Вас увидеть! – Радостно лепечет Мария, подпрыгивая. Её светлые курчавые волосы быстро растрепались, отчего причёска казалась смешной. Но сейчас маленькую княжну это вовсе не заботило.Катя порывисто поцеловала каждого ребёнка в лоб и щеки, снова обнимая их, крепко-крепко, зажмурившись и с улыбкой на лице, будто они могли исчезнуть. – Солнышки мои, – Она ещё раз поцеловала каждого, с улыбкой заглядывая в их ласковые горящие глаза. – Как я рада вас видеть… А где Олли? – Вдруг спохватилась она, но Саша ловко указал на дорожку возле грота, где быстрыми шажками бежала маленькая озорница Ольга. Девочка резво подпрыгивала, на её очаровательно милом личике играла обезоруживающе радостная улыбка. – Мы с папой получили ваше письмо. – Она крепко обняла подбежавшую к ней с криком “мамочка!” Ольгу. – И вы большие молодцы, что во всём слушаетесь Карла Карловича и Василия Андреевича… Дети быстро закивали, глаза каждого горели радостью. Мария заискивающе сложила руки за спиной:– Мы хотели пойти кататься на лодке, маменька, можно всем вместе? – Тут девочка обернулась на посла и замерла, всматриваясь в новое лицо. Катя, которая поглощенная разделённой детской радостью и думать про графа забыла, смущенно зарумянилась.– Конечно прокатимся, Мари, все вместе. Только сегодня у нас почётный гость – граф Пьер де Ла Ферон. – Она поднялась, оправив платье, держа Олли на руках. – Граф, позвольте представить – Александр Николаевич, Мария и Ольга Николаевны. – Милорд, крутившийся у её ног, недовольно и сдавлено “вафнул”, словно требуя, чтобы и его представили в полной форме. Посол слегка поклонился. Выражение его лица смягчилось. Пока все двинулись обратно к пристани, где ожидали наставники, граф завел лёгкую беседу с наследником. Саша, смущенный вниманием, всё же не потерялся, отвечая чётко и правильно на все его вопросы, сохраняя учтивость. Французский Александра был очень неплох для его лет – он изъяснялся вполне свободно и легко. Однако Милорд заметил, что его хозяин стал чаще чесать его за ухом – это настораживало, и пёс держался рядом, стараясь понять, что так побеспокоило его Сашу.Разговор несколько изматывал, поэтому когда к послу обратилась мама, Саша благодарно вздохнул, обещая себе нарвать ей большую охапку полевых одуванчиков. Чтобы не быть вовлечённым в беседу снова, цесаревич тут же бросился к большой лодке, начиная готовить ту к прогулке, которую так хотела сестра. – По дороге сюда, Василий Андреевич, у нас с графом возник легкий спор о том, надобно ли ребенку трудится, как к примеру мы даем трудиться в огороде Вашим воспитанникам. Василий Андреевич, Вы судите ясно и просто, скажите, как Вы думаете? – Императрица с улыбкой наклонила голову, следя за тем, как Жуковский с улыбкой легко качнул головой: – Видите ли, граф,– Мягко начал поэт, – Ребенок всегда лучше поймет то, что видят его глаза, нежели то, что действует лишь на его разум. Рассуждая о физическом опыте, представляешь нечто реальное, осязаемое,– Он приподнял руки, складывая ими воздух, как лепят снежки,– К тому же, приучаешься к размышлению, заинтересовываешь внимание и возбуждаешь свое любопытство. Для малышей, к примеру, история не может быть столь же привлекательна, как физика и естественная история – но я говорю о маленьких, когда ум недостаточно развит, чтобы заинтересоваться судьбами людей и народов, которых он видел лишь в воображении, тогда как явления физические и химические – у него перед глазами, произведения природы – налицо, и он легко может найти случай применить то, чему его учат, к тому, что его окружает. Поэтому, граф, – С доброй нотой в голосе заключил поэт, – Чтобы сообщить ученику ясные, пусть и не обширные, понятия, мне видится, что труд есть неотъемлемая часть…Посол коротко кивнул, на его глазах был заметен легкий прищур:– Приятно слышать здравое мнение мудрого человека. Позвольте узнать, Вы преподаёте… – Он вопросительно протянул последнее слово, чуть сводя брови, словно ему уже говорили, чему учит Жуковский, да вот только он позабыл. Василий Андреевич, примечая краем глаза, как ловко Саша разматывает веревку у причала, с улыбкой продолжил:– Русский язык, общую грамматику, начальные понятия по физике и химии. В моём разумении, особенное значение для правильного понимания истории – есть знание естественных наук, как подготовительной ступень. – Я дорого бы дал, чтобы у моих детей был столь мудрый учитель, как Вы. – С улыбкой произнес де Ла Ферон. – Прошу прощения, но у меня уже есть служба. – Он остановился, пропуская его вперёд в лодку, куда уже сели дети и Екатерина. – Прошу Вас, Большой пруд всегда чудесен в августе…Саша, вызвавшийся быть на веслах, довольно следил, как учитель и посол осторожно вступали в деревянный плот – в его воображении сейчас он являлся не цесаревичем, а капитаном, смело бороздящем моря. Для полного вида не хватало пилотки и карты с компасом в руке. Однако внезапно видение рассеялось – когда Жуковский последним сел в лодку, та, под его весом на левой стороне, сильно накренилась, зачерпнув немного воды. Сергей дернул за рукав Адлерберга, и они быстро наклонились на противоположный борт, Виельгорский даже свесился к воде, Олли испуганно спрятала лицо в ладошках, Маша обняла сестру, а Катя подала наставнику руку, чтобы тот мог спокойно сесть. Крен усилился, Сашка понял, что нужно было действовать – его экипаж был в опасности быть намоченным водой. Быстро развернувшись, он смело схватил отпорный крюк, бывший на дне у носа лодки, и оттолкнул своё деревянное судно от берега. Металлический крюк, как у багра, немного звякнул о доски, когда Саша взялся за оба весла, напирая, чтобы толкнуть лодку вглубь пруда. Вода поддалась и судно, выровнявшись и более не кренившись, заскользило. В этот момент цесаревич, хоть и был увлечён методичной греблей, всё же заметил на себе цепкий взгляд посла. Саша решил не подавать вида – вдруг ему показалось. Улыбнувшись, он снова налёг на вёсла, с интересом рассматривая игру воды. На душе было спокойно и легко.?***К седьмому часу, в Екатерининском дворце уже было по-вечернему тихо, атмосфера уюта нагоняла сон, несмотря на то, что детское время наступало лишь через два часа. После дневной лодочной экспедиции, дети ещё некоторое время гуляли по парку, то играя в догонялки, прятки, то идя степенно рядом с взрослыми – чаще всего к Саше обращался посол. В какой-то момент цесаревичу даже стало казаться, что это часть экзамена, что он должен был сдавать в скором времени Карлу Карловичу и Василию Андреевичу в присутствии матушки и бабушки.Вздохнуть свободно, без оглядки, мальчику удалось как раз только в начале седьмого, когда посол, раскланявшись и рассыпавшись в комплементах, наконец сел в карету и уехал, а затем, с интервалом в минут шесть-восемь, к крыльцу подкатила карета с императорским вензелем и к всеобщей радости в дворец вошел Николай Павлович.И кажется всё сразу встало на свои места. Катя с улыбкой вышла из гостиной в коридор. В большом зале рядом с отцом, подперев свои очаровательные головки кулачками, сидели Мари и Олли и внимательно слушали, как Николай читал им вслух сборник сказок. Адини, прободрствовавшая ещё после дневного сна пять часов, вновь задремала в детской. Пройдя в светлую галерею – большой зал, предназначенный для торжественных дипломатических приёмов, балов и светских раутов, самая огромная зала во всём дворце – Катя с теплотой припомнила, как в детстве эта комната казалась ей столь же большой, как целый мир.У восточной стороны, усевшись на пол, мальчишки раскладывали исписанные листы в каком-то странном, только им понятном порядке. Серёжа с особым вниманием что-то подсказывал Виельгорскому, который задумчиво записал что-то в тетрадке. Сашка Адлерберг грыз уголок пера, рассматривая получавшуюся игру. Не заметив среди них сына, Катя несколько взволнованно подошла к ним осведомиться, где он. Но мальчики, переглянувшись, замялись и не дали точного ответа. Сердце взволнованно забилось, словно желая произнести вслух вопрос “где же Саша?”. Екатерина обошла южное крыло, заглянула в оранжерею, справилась у камердинеров и горничных, которых повстречала на пути, но ответа не было.– Где же Саша? – В какой-то спутанной удивлённой тревоге спросила она саму себя вслух. Её руки рассеянно поднялись, касаясь шеи и по тонкой золотой цепочке сомкнулись на кулоне, который подарил ей Николай и который она носила не снимая вот уже много лет. В окнах уже были видны оранжево-жёлтые облака, предвещающие закат. – Его Высочество изволили в парк выйти, так сказывались, – Внезапно раздался тихий тёплый старческий голос из дверного прохода. Катя резко обернулась, встретившись глазами с приказчиком. Сердце её вдруг наполнилось радостным спокойствием, что выразилось в голосе:– Ах, как славно, что Вы мне подсказали, Дмитрий Семёнович. Давно ли он вышел? – Да быть может ещё десяти минут не минуло. – После некоторой задумчивости, что сопровождалась легким прищуром, ответил он. – Далеко уйти не мог бы.Катя с улыбкой поблагодарила его и быстро пошла к лестнице. Вне дома воздух был чуть прохладнее, но полон остаточного тёплого веяния солнца. Ветра не было, лишь раз в час можно было по высоким веткам уловить лёгкое короткое дуновение, но не более. Катя, глубоко вздохнув, мягко ступала по тропинке. От деревьев и кустов, обрамляющих дорогу, ложились на траву мягкие и уже длинные тени. В звенящей летней тишине изредка слышались одиночные трели птиц. И если бы она не была остаточно взволнованна и чуть неспокойна от внезапного исчезновения Саши – а быть спокойной, если твой ребёнок пропал, навряд ли представляется возможным для матери – то девушка смогла бы с лёгкостью проникнуться и по-детски восхититься полностью этим природным покоем, что окутал вдруг весь Екатерининский парк.Всё же она улыбнулась, догадываясь сердцем, куда мог отправиться Саша. Ей вдруг разом вспомнился весь день, особенно катание на лодке, и Катя решила, что непременно спросит сына об этом моменте – что он чувствовал и о чём думал. Отчего-то это показалось ей важным, особенно важным как для неё, так и для Саши, но чётко объяснить себе причину этого чувства Екатерина, как ни старалась, не могла. Ни разу не остановившись по пути, она скоро дошла до садового павильона – невысокого, но чрезвычайно уютного лазурного “Грота”, углы которого были украшены рустованными колоннами. Обойдя павильон, в тот момент, как только открылся вид на Большой пруд, Катя облегчённо и радостно улыбнулась. Александр сидел тут, на расстеленном мундире на траве у кромки воды, поджав к груди колени. В его кучерявых русых волосах играли блекло-золотые косые лучи уже почти заходящего солнца. Подле своего хозяина, свернувшись калачиком, лежал Милорд. Сеттер лишь изредка одиночно бил пушистым хвостом, словно для вида – показывая этим всем возможным зрителям, что могли видеть его и его хозяина из парка или павильона, что несмотря на то, что в основном Милорд пребывал в сладкой дреме, он, всё же, не был легкомыслен и лишен положенной преданному псу настороженности. И нечто чрезвычайно спокойное и умиротворённое внушала вся эта картина.Мальчик, положив подбородок на сложенные руки, отстранённо следил за гладью воды. Однако в большей степени он был занят не окружающим, но внутренним. Да, это были не привычные Солнечные горы, куда они с родителями отправлялись каждое лето. Да, Царское село тоже было не менее поэтически прекрасно, но ведь это были перемены! Перемены всюду… Они окружали его, подстерегая за каждым углом. Саша уже и боялся загадывать что-то наперёд, с декабря он неохотно смотрел дальше завтрашнего дня, а если и думал о следующем, то только мечтательно-робко, опасаясь. Новые обязанности и новая судьба казались ему удивительными: когда-то он думал, что дослужится до звания генерал-инспектора, командира гвардейской дивизии – как отец – или станет шефом артиллерии – как дядя Михаил, а теперь всё вдруг резко поворачивало к престолу и короне. Быть императором, быть главой целой страны, что на карте мира выделялась большим и необъятным пятном.Саша зажмурился и попытался представить себя в короне и мантии, как был папенька на коронации, и… не смог. Выходило всё как-то нелепо, странно и смешно, словно карикатура какая-то. “Просто нужно подрасти, я пока ещё слишком маленький для такого” – Саша едва улыбнулся своим мыслям, распрямляя ноги и упираясь руками в траву, чтобы взглянуть на птиц, которые вдруг показались в небе,– “Вот вырасту, буду как папенька – высокий и статный, может тогда хоть немного буду походить на императора...” – Проследив за тем, как птицы плавно, следуя друг за другом, скрылись за высокими и далёкими деревьями парка, Саша, с улыбкой потрепав приподнявшегося вдруг Милорда за ушком, задумчиво добавил про себя, словно проводя черту на сегодня, – “Да, славно будет, всё для страны моей буду делать, дай Боже…”Когда мелкая галька зашуршала отчётливее, мальчик обернулся. Милорд замер, чуть навострив уши и ровно дыша. Но через долю секунды он добродушно забил пушистым хвостом по траве, узнавая Катю.– Ты ушёл один, не сказавшись, я волновалась,– Екатерина улыбнулась, чувствуя лёгкую вину за то, что нарушила его личное пространство,– Извини меня, я… – Нет, не страшно, совсем не страшно. Я сам виноват – надо было предупредить вас с папенькой,– Быстро проговорил Саша, чувствуя ход беседы. Ему вдруг стало так радостно от того, что она пришла сюда, его сердце словно чувствовало – так и должно было быть. – Посидишь со мной? Катя кивнула. Погода всё ещё была пригожей, а когда она подошла ближе к кромке озера, то существенно ощутила, что у нагретой за день воды воздух был приятно теплее. Саша быстро подвинулся, садясь на траву и уступая ей место на мундире, на что она замотала головой:– Пустяки, сиди, сиди. – Девушка, оправив складки платья, нежно обняла его, легко касаясь губами виска. – Отчего ты убежал сюда? На лице мальчика на мгновение появилась тень глубокой задумчивости, впрочем, он тут же радостно улыбнулся: – Не знаю… – Саша перевёл взгляд на гладь воды, копошась в причинно-следственных связях своих поступков. – Сегодня было всего так много – мы столько гуляли, учились, играли, потом приехал граф и эта лодка… Знаете, он так странно на меня смотрел, маменька, – Катя улыбнулась, ещё раз целуя сына в висок. Её необычайно тронул Сашин легкий доверительный тон и то, с какой свободой он посвящал её в тайне переживания своего сердца. Мальчик не уточнял, как то свойственно детям, о ком говорил, но это было так ясно, как день, – Так странно смотрел, словно я держал весла вверх ногами или ещё что похуже – вдруг перевернул бы лодку, а ведь ничего страшного и не было… А быть может, я просто мнителен, – Рассмеялся Саша, грустно улыбаясь, – Мне иной раз кажется, что я ужасно мнителен. Это дурно… Они помолчали. У пруда было чудесно тихо, и только издалека, из сердца парка слышалось одинокое пение кукушки. Александр, несколько подумав и припомнив изначальный вопрос, продолжил:– Просто… всего было так много сегодня. И я хотел это обдумать и понять – правильно ли я поступал… – Он мягко улыбнулся, будто понимая, что это правильно, но в то же время немного стыдясь этого – словно поступать правильно вдруг стало преступлением – и затем стыдясь своего же стыда. – К тому же Милорд просился гулять, вот я и подумал, что быстро схожу сюда, а потом обратно – так быстро, что никто и не заметит… – Да, сегодня был сложный день. – Катя осторожно и нежно взъерошила светлые волосы сына, улыбкой отзываясь на его серебряный смех. – Я горжусь тобой, Саша…Блеклые косые лучи скользили по высоким деревьям парка, быстро редели, уступая место сумеркам. Вечер вступал в свои законные права, погружая все подвластные ему земли в лёгкий полумрак.Саша бежал впереди матери, размахивая толстеньким прутиком в стороны – за веткой резво, изредка задорно гавкая, прыгал Милорд. Его пушистые уши развевались от каждого движения, и Саша заливисто смеялся. И если бы сейчас, в это самое мгновение – от момента разговора у пруда и до самой ночи, кто-нибудь внимательно всмотрелся в глаза мальчика, то любой, даже самый меланхоличный наблюдатель обязательно отметил бы, что глаза цесаревича горели и светились необычайно. Светились так, словно сквозь голубую радужку виднелась радостная и чистая детская душа, готовая от своего счастья обнять весь мир.Милорд снова высоко прыгает, на этот раз – поймав прутик зубами, и Саша покорно выпускает ветку из рук, признавая поражение. Ему было так весело и так легко. И он столь сильно желал сохранить это чувство и это ощущение жизни в своём сердце навсегда. Когда они подходят ко дворцу, Катя примечает, что на крыльце, опираясь о высокие витые бортики, в тени застила, стоит Николай. Он всё также был в мундире, расстёгнутом от жары. Русые кудри чуть неровно ложились, обрамляя лоб. Он задумчиво следил за сыном, на его лице играла теплая улыбка. И Катя вдруг ощутила на глазах слёзы – слёзы искреннего и столь простого счастья. Что-то тяготившее её вот уже долгое время, что-то тёмно-недосказанное от всей новой обстановки и обязанностей вдруг разом отошло, слетело и её сердце радостно забилось с новой силой. И она постаралась запечатлить всю эту сцену, наполненную столь домашним, столь нежным, в своей памяти навсегда, чтобы даже в самую зимнюю морозную стужу ощущать тепло истинной любви. Когда они поднялись на крылечко, Саша первым вбежал в дом, Катя же остановилась подле мужа, беря его за руку. Император с улыбкой поднес её запястье к губам и нежно поцеловал. Девушка шагнула ближе.– Спасибо Тебе, Ники, милый. – Вдруг тихо-тихо говорит она с улыбкой. Николай на мгновение замирает, внимательно всматриваясь в лучистые зелёные глаза. И как только он собирается спросить, её чувство радости передается ему и он понимает её, понимает отчетливо. Понимает так ясно и верно, ведь их сердца открыты друг для друга и целостны, будто были созданы в единый момент. Они связаны самым высшим и самым чистым чувством на свете – истинной и нерушимой любовью, которая способна победить самый сильный шторм.