гитара (1/1)

— Ты волшебник, Ричи. В некотором роде.Блэкмор оглядывается недоуменно на прислонившегося к дереву Роджера, закуривающего свой неизменный Винстон.— Иэн нас не выносит, но хочет петь под твою музыку. — У него воспаленные, смеющиеся глаза, не в меру старые от выпавших на долю группы передряг. Он знает, о чем говорит. — Слышал, ты тоже не прочь ему шею свернуть, да только голос у мерзавца... Дай бог каждому.Ухватив за фильтр протянутую сигарету, Ричи улыбается совсем не весело. В сущности, тут не о чем спорить. Гиллан рисуется на горизонте, согретый солнцем и растрепанный ветром, с собранными в небрежный хвостик волосами и пластырем на щеке, зевающий, сонный, в растянутой грязной футболке — домашний до невозможности. Легок на помине. На плече у него покачивается на затертом кожаном ремне блэкморовская гитара — по той лишь причине, что ему строго-настрого запрещено ее трогать. Он умеет на ней такие вещи, что без вина опьянеть можно, но нарочно бренчит примитивную чепуху. Его пробивает на смех от звучания угроз в антураже беззаботной мелодии, он провоцирует, дразнится — не сказать, что по-доброму, дергает с дерзкой ухмылкой струны, издевается, подначивает, а добившись состояния, граничащего уже с бешенством, подходит из вредности почти что вплотную, продолжая всячески нарываться по собственному желанию. Он словно хочет пощечины или чего покрепче, но не получает в ответ ничего кроме ругани.Ричи груб с ним только на словах. На то, что свято, не поднимают руку. Ему с трудом, но все же удается не среагировать остро на прозвучавшее после требований прекратить, заносчивое ?заставь меня?. Гиллан может быть очень ласковым, но предпочитает испытывать судьбу, истрепав и без того взбалмошному Блэкмору все нервы. Гиллан может лежать у него на коленях, разглядывая лениво облака из-под очков-авиаторов, но сам выбрал удирать от него по всему парку с прижатой к сердцу гитарой.— Он рядом с тобой как будто тупеет, тебе не кажется? — спрашивает как-то Гловер, когда они пьют вдвоем на террасе холодное пиво. — Такую херню творит, что стыдно становится. — Не знаю, не замечал. Мне нет до него дела.Ричи может поделиться с Роджером, какой жуткий диссонанс у него возникает при виде дурака валяющего Иэна, но решает оставить эти мысли при себе, определив их неожиданно как личные, сокровенные, или вроде того. Он с трудом переваривает его выходки после увиденного на записях со студии — нет, он вовсе не смотрел их специально, просто заняться в Лондоне было нечем. Камера, установленная напротив завешенной покрывалами стены, не сняла ничего из ряда вон выходящего, но ему по-прежнему не по себе становится от дорисованных воображением песчаных бурь и умоляющих о помощи прокаженных, превращенных в рынки церквей и иерусалимских закатов, тернового венца и бледной спины, изрезанной в кровь кнутом. Хотел бы он знать, как Гиллан, смеющийся ему в лицо солнечным днем, и Гиллан, поющий в Гефсиманском саду, сосуществуют спокойно и гармонично в одном человеке. В этом уютном раздолбае, который без стыда и совести ворует сигареты у него из куртки и топчет газоны, но не удосужился рассказать группе о столь масштабном проекте раньше времени. Ну конечно, зачем, оно же само всплывет потом где-нибудь в прессе.Ричи может сказать в отчаянии Роджеру, что ненавидит Иэна со всей страстью, на какую только способен, но сегодня он, скорее всего, промолчит.