IV (1/1)

Скрипнула дверь жалостно, приоткрылась маленько, из кривобокой хижины на задворенке старик вышел долгими годами жизни погнутый, работой тяжкой сгорбленный. Голова седая, словно пеплом покрытая, да сам высохший весь так, что рубаха на костях пообвисла.- Глядите, мужики, покуль жив еще наш Савелий! - басом Игнат зарадовался.- Слава Табити жив, - отозвался им старик с неохотою. А сам руку сухую к грудине поднес, да поклонился в сторону кому незримому.- Ох, Савелий, то ты со своей ересью! Никак от старых богов не отвыкнешь - уж другой бог у всех на устах. А поминать языческих кто будет, тому наш поп грех великий обещает и от церкви отлучество, - подметил Мартын.- Токмо ли твой поп ведает яко бог главнее? - обернулся к нему старик. - Других времен рожден я и в церковь твою ходить не приучен. Мне со своим богом хорошо! Он меня жалует, любит меня! По утру выйду из домашности - глядь, а заяц уж в силке, да иной раз и чё по-крупнее в неволе трепыщется.- От чего ж тощий такой, коли силок твой пустым не бывает!? - круче коников дядьки заржали.- Аки я тебе вошь в го-лову по-кажу! - посердился дед, кулаком иссохшим своим погрозил и взгляд невольно остановил на нем. Даа... был этот кулак когда-то палицы страшнее, молота тяжелее, да не грозен боле: растерял он всю силу свою воеводческую, поизносил, поистер. А, ведь, когда-то вот этим самым кулаком воев на бой подымал, за собою вел. Теперь же... эх... отмахнулся Савелий и приуныл, вспомнив невзначай былое-удалое.- Ладно, не серчай старик, мы ж по доброму - сказал Игнат грусть в глазах деда заметивши. - Смотри-ка, и медовухи тебе принесли. Ноне нашего Глебку женили - вся деревня собиралась на брячине, да тебя на гульбище не заприметили. Подумали: аль прихворал, вот и решили проведать, - налил рослый Пахом полную чару меду и Савелию протянул.- Со стола свадебного стянули, - деду подмигнул Мартын.- Ээ... не гоже тырить-то! - отодвинул от себя душистое зелье старик.- Да стол и так снедью всякой ломился, - поправил дело мудрый Селиверст.- Чай теперь не поломается, токмо крепче стоять будет! - юрко слово ввернул один из собравшихся возле стариковской лачуги холопов и покатился волной звонкий смех по устам многочисленным.- Цыц! - замахнулся Игнат на мальцов гурьбу показательно.- Да не брычи, не гневайся дед! То твоя - законная чара, с места для тебя отведенного. Ну же! За здравие молодых выпей хоть! - умягчил Селиверст. Зыркнул Савелий на мечника подозрительно и обратно мед к носу поднёс.- Ты не смотри на худобу-то мою, та худоба мне от предков досталась. Все пращуры гибкие были, жилистые - ладные вои. Самому Володару несгибаемому прямой потомок я, - гордо Савелий голову приподнял.- Верим, старик, верим. Пей чару, - притомились мужики в ожидании.- Пей ужо, - настаивали со всех сторон. Не долго уговаривали: охотый до мёду Савелий, сам трясущейся единой рукой сосуд поднял, да единым духом выпил. Хватило деду той чары: отуманился чуть, охмелел, расслаб. И вдохнулось ему теперь всей грудью - легше вдохнулось! А пахло-то сеном скошенным, овсом убранным и лошадьми, что в стайне с ноги на ногу переминались. Фырчали кони сердито, будто сами в ожидании были.- Да не хворый я, сыны! Но сил во мне все меньше: за последний год поубавилось. Чувствую не долго еще буду землю топтать - не в кою пору помру.- Не бреши дед, вон живый какой, еще и тебя сосватаем! - снова Мартын-заводила, и снова мужики пуще прежнего хохотом разразились. Осерчал Савелий, в конуру свою покосившуюся нырнуть собралси, да не пустили его: в ноги упали, челом низко к земле припадши кланялись, чтоб простил дураков нерадивых.- Чё надобно? - ворчливо спросил старик искусив последний глоток медовой живицы. Так, большой глоток, объёмный, сделавши - не уместился тот, по бороде белёной потек. - Пришли мы к тебе, Савелий, песни твои былинные послухать. Вон - мотнул Игнат головой в сторону - и молодяжник с собой привели: пущай тоже слухают, - а молодь-то собралась вокруг, да по удобнее устроилась и ждет уже сказки его, были и небылицы. - Ты нам давеча дальше рассказать обещался, - припомнил ему Селиверст.- Давай, старик, сыграй уношам песнь свою про Володара крепкого, стремительного, богами отмеченного, что рожден был дважды; и про чудо-девицу, кую подле него до смерти его самой была. Мы и сушняка для того из лесу натащили - костер разожгли, чтоб теплее тебе было, да душевней нам стало.- Пошто? Эту ж сказку наизусть почти все знают, - подивился Савелий, а приятно, что в почете у мечников князя великого прадед его.- Больно люба она ушам нашим. Просим, отче, потрудись для уношей, песни, ведь, не токмо возвеличивать призваны - они душу согревают, ум острят, да жизни учат.- Сыграй отче, услади слух, окромя тебя никто так больше не играет, - оттаял старик, лестно ему стало. Чтож, подмостил себе сена, уселся кряхтя на копну, деревинку свою рядом в ноги уложил и затянул песнь бояновую. - Играть песню, играть! - закричали хором молодые холопы, задор седому бояну добавляя.Так Савелий продолжил сказ про необузданный народ, жестокий, что души губили, судьбы ломали, людей в рабов обращая и бесчинство повсюду творя; что головы храбрецов с плеч рубили, что брюхи вспарывали, да скальпы снимали с врагов поверженных; что выкашивали когда-то мечом беспощадным, повергая железом воителей в страх. А молодь, усевшись по удобнее, слушает, да мурахи по телу гоняет.Солнце краем своим земли коснулось. Ветер в дубовнике заблудивший жесткие листья на деревьях трёп, да небо их макухами подметал. От разгоревшегося костра краски вокруг стали еще гуще, еще загадочней. Почернели вдали курганы, над ними уж вороны летают - клокчат. Ночь грядёт тихая, душистая.- Скажи, Савелий, а как так Володар в мир живых возвернулся? Как смерти верной избежал? - спросил неугомонный молодой холоп.- А вот так! - развел руками старик в стороны. - Не даруй Агримпаса вторую жизнь Володару - не сидеть мне сейчас на этом вот самом месте! Родич он мой, пращур!- Молчи, Николка, не перебивай деда! Ты, Савелий, лучше про его эллинку расскажи, что такого волка дикого, степью рожденного, приручить сумела. Красива, говорят, у тебя прабабка была, - покрутил соломенный ус Селиверст.- Твоя правда! Превосходила она ровесниц и красотою, и умом, и силой, и здравием. На пятнадцатом году привезли ее купцы из Тринакрии, где была она одной из особых подневольных иеродул, коих имели в собственности тамошние жрицы Венеры. Много золота за нее выложили, на Русь переправили, а продать не могли: изъян был изобличен у товара - немой от рождения она была, да богам чуждым русичам поклонная. Таких увечных, да юродивых в те времена на тверди русской подальше от себя держать желали, гнали отовсюду, аки прокаженную - чуть гибель не постигла деву. Только один боярин нашелся, что не погнал от себя - славный был человек, справедливый. Сжалился над дщерью эллинской, у себя оставил, да к знахарке местной приставил. Вот и нашлось иноземке после всех злоключений место теплое, сытное, и дело по душе. Пообвыкла на земле русской - просторной, за годы травницей стала знатной, чем и спасла однажды Володара, супруга своего названного от смерти лютой, с того свету вытащила.Замолчал Савелий, засовался в карман, вынул от туда курево, расправил усы, да бороду, поприжмурил глаза и вспоминает далее:- А было то вот как..., - вновь зазвучал хриплый голос старого воя и уноши сели плотней.***...Горели факелы в руках скифов пламенем ярким объятые - копоть в небо долгое поднимали. Огненный свет от них захлестывал края ристалища, перемешиваясь с лучами лунными. А в центре боралища была луна хозяйкой всевластной. Собралась стая вся полукружием: лицом стоит она строгая, глазами до крови жадными сверкают резко, решительно. Жаждали волки ее - свежей, пульсирующей, так жаждали - аж во рту у себя представляли. Ахнули барабаны ударами гулкими: всю площадь заполнили - задавили ее, да ночь вокруг тем звуком ритмичным наполнили. Вот, выплюнули луки стрелы горящие в темноту непроглядную возвещая о начале схватки, и устремились пучки дротов оранжевых в высь.Встретились в битве два поколения, сошлись соперники упрямые, челом скифы разгоряченные, сапогами тяжелыми, кожаными, топчут рыхлый песок.Легкомысленно бьется Куница, словно, в пляске веселой танцует, самонадеянный больно, да дерзкий - шибок удар получил во-усысе. Сразу рот заволок жидкой, слюною голодной, да вперемешку с кровью пурпурной, раздразнив пустющий живот. Выругался он сквернословием, сплюнул под ноги небрежно. Чтож, будет теперь зверь проворнее, умеючи уклоняться научится.И замелькали ножи, словно, когти тигра взбешенного. Лезвия их полумесяцем точенные - колют, режут, желают врага сокрушить, до чрева добраться намерены.Разрезало жало быстрое кожный покров дряхлеющий, разорвало плоть мягкую - то Куница край серпа своего острого прямиком всадил Яру в бровь. Кровоточит рана над глазом единичным, заливая его вязкой жижею, до того сильнюче истекающая, что мешает противнику зрить. Наугад, вслепую Яр тычет, попасть хоть бы куда думает. Да уж не тут было-то! Напал Куница свирепо: рвал тело клинок его, да с зазубриной, плоти куски выдирая из глазом обнищавшего вожака. Затрепетал Яр, забеспокоился: победу скорую Куницы приметивши; понял, что неповоротлив уже, грузен, медлён, за проворством волчонка не поспевает. Тут молодость против опыта. Тут хитростью ему надо бы: улучил момент, выродок, и ударил исподтишка.Не уловило ухо скифское, молодое, легкого звона металла - оружия своего остробокого, Яром поднятого незаметно с земли. Не признало оно хозяина, сталью холодной обратилось против него; от удара того хрустнуло, хлюпнуло, чавкнуло и последний разящий парню горло рассек.Пошатнулся он ошарашенный, от боли нежданной скорчился, колени сами подогнулись смирительно и Куница пал, в землю упершись хребтом. А победитель встал над сраженным, башнею над ним возвышается, да волчью пасть разверзает, из глотки огрызаясь немилостливо.- Глупец! Проучил я тебя все же! Были желания твои непомерны, возгордился ты времени раньше, вот и повержен теперь - неразумный, подыхай теперь аки собака! Кинулась кровь из парня дырявого темно-багровым потоком; калейдоскопом размазанным быстро картинки перед ним понеслись. Шумно и бранно повсюду сделалось: други его не верили и сквозь свои стенания призывали Куницу зачинать новый бой. Но не чувствует себя он более, глаза желтые под лоб закатилися, дернулся пару раз ослабленный и бездыханный затих.Брызнул сноп искр победоносных в воздух прозрачный: битвы ожесточенной возвещает исход роковой. Барабан громко грянул и все громогласно, кто в веселье, а кто безучастно, воле Ареса воздались хвальбой.***И нет больше света для Куницы - во мраке кромешном одинок остался. По сторонам очи дерет беспомощно, аки заяц растерянный мечется. Но разверзлась тропа перед ним долгая и фигура в дали худощавая вышла, очами полыхая неярко, мутноватым сиянием ему освещает путь. Ступил на него парень, а дорога-то вся кровью залита, и ведет через травы обугленные, да по спекшемуся песку. "Должно пожарище некогда здесь было знатное", а дальше хижины, избы из мрака хаотично ему являются и родная степь, людскими трупами заваленная, погубленными его рукой.Посыпалось сверху густое снежное крошево. Околел Куница под порывом ветра холоднючего, ударившего в тело одеждой незащищенное, грозящего изморозить его намертво. И воздух затрещал, в колесо обратился, вихрь закручивая над головой.- Волшбу творишь? - кинул он, но фигура в ответ молчала. А смерч-то все рос, стремительный, - небо с землею замешивая, наматывая на себя пыль и песок. - Узнал я тебя! Над побежденным куражишься? Ну, забирай, коль унесёшь, - и руки раскинул готовый отдаться, а фигура черная бурю вокруг него крутит, словно веревками обвивает, да к землице пригнуть силится, но стоит Куница не сгибаемый, точно каменный столб стоит.- Что, волчья ты сыть - собака степная! Еще ли будешь сопротивляться? Хвастун! Вот накажу я тебя, вразумею! Еже желаешь, давай потягаемся! Позрим, в деле ты каков! - И силу вихря удвоила против прежнего. Завыла воронка вихревая, от звука того в ушах закладывало. Окромя свиста и визга вот уж не слышно ничего.Захлестнул, захватил, в себя парня втянул: вокруг вьется проклятый, совсем красным сделавшись. Мелькают в пыли рваные клочья одежды, обломки мечей, ошметки плоти: части рук, части ног, да волосья оскальпированные. Засмердело гнилью. Тут уж каждый вдох ему дается с трудом. Запах едкий стал почти осязаем, окуривая снаружи и проникая в нутро. Ну, теперь-то задрожал Куница, чувствует: колотится тело от страха, понимает - не выпустит из себя смерч.- Смилуйся! Прозрел я, внял сколь велико зло мною сотвОренное, сердце, молю, от груза отсечь.- Не честь тебе, а бесчестье - еже желаешь легко убежать от ответа!- Так чего же ты хочешь? Чего ждешь? Бичуй меня, выстегай, убей, умертви - ибо жизнь мне теперь обуза.А кольца вихря тугие становились все уже и уже, стягиваясь вокруг дрожащей души.- Аки потешник! Аки мешок с костями! Да умери ты пыл свой! Поступки дурные - достойные смерти, но ее от руки моей до себя не ищи. Открою секрет: не твоей смерти был час, не тебе суждено было сгинуть. Но рассудит судьба: кто погибели сегодня избёг - Норной всеукрощающей будет все же настигнут! Ниспровергайся обратно ты в ад свой - дальше живи - пусть глухая, спертая жизнь будет тебе наказанием. Иди, - так глаголила ему фигура, взмахнув вослед смертоносным мечом.***Слабый мерцающий свет огонечка маленького едва раны освещал кровоточащие. В кибитке, над истерзанным телом склонившись, чародейка сидела: богам своим молитвы читала. Долго сидела так - многие ночи, вот уже и щетиной мужское лицо обросло. Но сидит она, ноги затекшие потирает, да травы целебные жует-перемалывает, слюной смачивает и к ранам прилагает, жизнь тем спасая изувеченного.- Отче мой! Вождь огнепылкий! Помилосердствуй за службу тебе долгую, преданную! Скифа спаси - сына Ареса: нечестный Яр его тяжко уметил.И погибнул бы волк отважный от руки подлой под натиском, и сгорел бы без остатка в костре для него сложенном, кабы не призвала немая своего покровителя, да не пришел бы тот во спасение, силу свою в ее руки уверенные вложив.Угасила колдунья свежестью, влагой прохладною лик парня горящий, в испарине. Пламенем многоязыким, ожерельем огненным окружила его, а тот огонь, что во длани сжимала, вкруг выи израненной припекла. После, смыла дева чад и копоть с Куницы и дурманом трав тело нагое обволокла.И вздрогнул парень болью простреленный, стон вырвался из его ожившей груди. Очнулся волк, вздохнул волк, и хрипло, и тяжко задышав, наконец.- Что, больно милый, сейчас, сейчас, - речь утешная в голове слышится, словно, быстрина течет-разливается. В горячем поту липком, в состоянии полузабытия, глаза приоткрыл, да впился жадно в женский лик, что колдовал над ним.- Ты ужо прости меня, вот еще немного поприжму и легче станет. Яко он тебя! - По привычке своей, по добродушности, рану Кунице немая перевязывала, да опомнилась опосля, вспорхнула смущенно ресницами и в сторону взор отвела.- Чародействуешь? - выдавил парень сиплостью.- Рана теперь не вельми глубокая, затянется потихонечку, а вскорости и совсем заживет. - Что со мной?- Язвён был чуть не до смерти. Кровью много тек. Похоронить тебя уж хотели, а ты все живой. Тот, что Олкаба - добить предлагал, да успела я тебя увезти.- Дай помереть! Сам поплатился за горячность свою, за несдержанность.- Не помрешь ты! Не дозволю! Выдюжу!- Пошто тебе это?- С виду мертвый, а сердце бьется, да душа еле теплится - не отлетает. Тако богу было угодно не забирать тебя, потому есть еще причина быть здесь.Тут она больно на раны жала. Закусив губу, вздрагивал Куница от каждого ее прикосновения ни зойка не издавая, ни стона.- Ты ужо потерпи: промою рану твою водой чистой, да живицей помажу, как прежде станешь. Жизни в тебе много. Вон, тело како крепкое, дюжее - тако все стерпет! - и зарделась сама, будто маков цвет.- Не стать мне теперь прежним, - обронил незаметно Куница и приумолк, сон растаявший в предрассветной дымке припомнив. Растаял тот сон, а след свой глубокий в Кунице оставил.- Почему слышу тебя? Как речёшь мне рта не раскрывая?- Знать-то души мы родственные.- Ложь это - ведьма ты!- Нет, просто немая.- А рисунки твои?- Так не сама ж себе сделала! - и прослезилась глазами.Крепко задумчив стал парень, а подумавши, вдруг, спросил:- Как тебя звать-то?- Кудряна.Усмехнулся в мыслях себе Куница: "А, и точно!" - глядя на кудри ее по плечам разбросанные.- Не из русичей ты! От чего имя тако? - Было иное имя, да забылось оно, во времени потерялось. Да я и вспоминать его не желаю: ни к чему старое перетряхивать. Вот и твое имя теперь иным будет, коли рожденный ты заново...