Акт II (1/1)

—?И ещё раз!Свист воздуха, удар.Резко, с размаха, свист, быстрый вдох?— боль и громкий вскрик.—?И ещё!Марк не жалеет сил. Хлещет больно, по-взрослому. Никаких игр. Хартманн стоит у окна, опираясь на подоконник; склонив голову набок, любуется происходящим наказанием.Звукорежиссёр размахивается и бьёт ещё раз. И без того отвратительное, разбитое, изувеченное лицо пересекает гримаса ярости, злобы и удовольствия. Свист рассекаемого кожаным воздуха. Шумный выдох, стон. И распахнутая кровоточащая вселенная в серых глазах.Питер держит его, смотрит в глаза, не отрываясь. Шойби намертво вцепился ему в бока, сжимая пальцы так, что сил нет терпеть, вот-вот треснут рёбра, не иначе, но вокалисту всё равно, он не обращает на это никакого внимания. Распахнутые глаза. Свист, удар. И ещё, и ещё, и ещё. В красных набухших глазах столько боли и гнева, что впору сдохнуть. По щекам помимо воли катятся горячие слёзы, жгут кожу сквозь одежду.Маркус довольно улыбается, это видно даже через всю комнату.Холодное довольное лицо сытой змеи.И что-то вдруг щёлкает у Питера в груди, наверное, это сердце лопнуло, сыплет бритвенно-острыми осколками, которые сейчас полетят в душу, чтобы пригвоздить её к полу?— и он неожиданно тянет клавишника на себя, обхватывая и прижимая к себе. Дирк повисает на нём, вокалист подаётся вперёд, удерживая его на весу?— должно хватить сил, ну же?— крепко зажмуривается, стискивает зубы, понимая?— сейчас, прямо сейчас?— громкое ?ещё!?, свист рассекаемого воздуха, и…Руки взрываются от боли. Перед глазами тут же вспыхивает красное марево, сильные пальцы вонзаются под рёбра. Свист, второй хлопок воздуха, удар?— скорее всего, кожа лопается, иначе Питер не может объяснить чудовищную боль. В голове ревёт чудовищный гул, кровь стучит в ушах, накатывает тошнота. Под пальцами мокро от холодного пота и крови, стон застывает в воздухе ледяным изваянием. А в голове пульсирует яростным сгустком горячее ?нет уж, я тебя не отпущу?.Марк уже входит во вкус, замахивается для ещё одного удара. Питер поднимает голову, смотрит на Хартманна?— и помимо воли, вне боли, улыбается: нихуя не сделаешь, не разлучишь нас, урод ты чёртов.—?Хватит!Звукорежиссёра перекашивает от злобы и гнева, в бешенстве он замахивается снова, но Маркус повторяет, уже громче:—?Хватит, я сказал! Иди домой.Марк шипит под нос ругательства, но останавливается, отшвыривает импровизированную плётку в сторону и, бросив напоследок испепеляющий взгляд на них, убирается. Стук ботинок по полу ебашит по ушам, дверь оглушительно хлопает. Совершенно разочарованный, Хартманн отрывается от подоконника, поправляет на себе рубашку, подходит ближе. Склоняется над Питером. И негромко замечает:—?Чувствую, с вами двумя будет очень сложно. Проявите благоразумие, а то от вас ничего не останется. А ты,?— он обращается уже к Шойби,?— веди себя хорошо. Ты же не хочешь, чтобы жена узнала, чем ты тут занимаешься, правда?Проходит ещё несколько мгновений, и дверь хлопает во второй раз?— Маркус уходит. Шпиллес выдыхает, кое-как справляется с накатывающей тошнотой и чуть отстраняет от себя клавишника.—?Шойби.Дирка колотит. Вся спина исполосована в кровь, плечи покрыты кровоподтёками, длинными и узкими. Питер чувствует, как паника накатывает?— что делать, чёрт возьми?— и тянет на себя:—?Иди сюда.Он опускается на колени, и Шойби практически падает на него, ноги совершенно не держат. Он мелко стучит зубами, закрыв глаза и уткнувшись в грудь вокалиста лицом, по-прежнему вцепившись в худые бока. Питер неловко проводит ладонью по светлым волосам, в груди вдруг становится нестерпимо тесно, перетянутые струны с оглушительным треском лопаются: Шпиллес обхватывает лицо, с которого слетели все краски, ладонями, поднимает к себе и, давясь воздухом и подкатывающими слезами, тихо просит:—?Прости, прости меня. Не молчи, пожалуйста, не молчи…—?Перестань. Всё… всё нормально.Питер отчаянно мотает головой:—?Ничего, ничего не нормально, это я виноват, я так виноват перед тобой…—?Не нужно. Успокойся, я живой…—?Шойби…Дирк открывает глаза. Вокалист оцепеневает: во взгляде столько всего, столько блядского всего, что удивительно, что он ещё жив, а не умер прямо тут. Зрачки расширены, и Питер падает в эту холодную чёрную дыру, содрогаясь и крича от ужаса?— вот, вот посмотри, что ты сделал с ним. И там, в этих совершенно невозможных глазах плещется целый ебучий океан ебучего принятия.И ни намёка на злобу, осуждение, ненависть?— любовь вонзается как крючья под рёбра.—?Не вздумай извиняться. Никогда?— никогда?— ты меня понял?Питер почему-то вздрагивает: тихий голос Шойби отрезвляет, как звонкая пощёчина. Клавишник выдыхает, резко расцепляет пальцы и с трудом отстраняется. Поднимается. Ищет взглядом футболку, находит, пытается надеть.Шпиллес не отрывает от него взгляда. И ему хочется заорать, завыть, выдрать из себя кровоточащее сердце, отдать его Шойби, чтобы тот забрал ненавистный комок себе, позволяя не чувствовать всей этой вины. Он бы разрешил?— вселенная свидетель, он с радостью разрешил бы ему обхватить руками горло и задушить, разрешил бы ему разорвать грудь и сдавить сердце в пальцах. Пусть оно лопнет, пусть он умрёт, освобождая обоих?— Дирк не виноват, это Питер их во всё это втянул. И это ему положено расплачиваться, но мир смеётся над ним, подталкивая к пропасти обоих.За окном хлещет дождь. В глубине души камни срываются с пурпурно-красного выгорающего неба и разрушают мир. Всё окрашивается кровью.Шойби, не глядя на него, выходит за дверь.А Питер остаётся подбирать с пола разлетевшиеся осколки разбившегося сердца.Шпиллес распахивает глаза, вскидывается, вырываясь из ледяных скользких цепких лап кошмара. И тут же падает обратно на стул, скривившись: в каждой мышце вспыхивает пожар боли. Да. Болит до сих пор.Свет в студии не горит. Темно, но уютно: за окнами полыхает пламя фонарей и красных стоп-сигналов машин; уже глубокая ночь, может, около часа или двух, помещение утопает в оранжевых отблесках, танцующих на стенах с каждым проезжающим под окнами авто. Шум тугих колёс по мокрому асфальту, запах мокрой пыли и листьев, заползающий в щели окон. Неудивительно, что Питер заснул прямо за столом, положив голову на руки.Кажется, несколько месяцев прошло с того вечера, хотя на самом деле от силы-то неделя, но мышцы всё ещё ноют, а с запястий так до конца и не сошли красные полосы. Питер хмурится, оглядывая студию: теперь тут даже днём непривычно тихо и пусто: Янсен и Шрадер не появляются?— делать особо сейчас нечего, второй клип они успешно выпустили, сингл тоже. Через неделю?— выход альбома, который допилен чёрт знает когда, летом ещё. Шойби…С Шойби всё очень сложно.И пойти бы домой, но нельзя. Ещё не время. Сначала?— договориться с EastWest Records насчёт выхода Eon?— а потом хоть на луну. Если, конечно, он осилит выбраться отсюда на своих двоих и добраться хотя бы до дома. А там уже и до луны недалеко…Дверь тихо скрипит, и на пороге появляется Марк.С лица уже давно сняли последние швы: Дирк тогда не пожалел сил и постарался раскрасить физиономию звукорежиссёра так, что наложили не менее дюжины стяжек. Теперь на их месте тоненькие, неприметные белёсые полосы. Если не знать и не присматриваться, можно вообще ничего не заметить. Но Питер помнит. И Марк тоже помнит. Вряд ли когда-нибудь забудет.И уж точно не даст им с Шойби забыть.Звукорежиссёр раскрывает рот, тонкие узкие губы искривляет насмешливая ухмылка:—?Вот ведь шило в заднице. Дался тебе этот альбом.Вокалист смотрит на него совершенно спокойно. Ну да, ещё бы не дался, он, между прочим, ради него спину гнул, и не только за синтезатором. Столько всего нетрадиционного перепробовал, чтобы его записать, всяких там приёмов, техник нахватался?— и всё ради того, чтобы всё закончилось побыстрее.—?Если хорошо постараешься,?— Марк подходит к нему вплотную и как бы невзначай поправляет на нём рубашку,?— выпустим послезавтра, а не через неделю… —?он с сухим щелчком расстёгивает верхнюю пуговицу, проводит большим пальцем по губам Питера и заглядывает в глаза: серый пепел, не холодный, не тёплый?— сухая гадкая мёртвая пыль. —?Как раз хватит времени, чтобы… подготовиться к релизу и всё такое…Питер задерживает дыхание, не отрывая взгляда от узловатых пальцев, больше напоминающих когти?— длинные, цепкие, острые, синяки оставляют только так. Мужчина довольно улыбается, отходит на шаг и ненароком интересуется:—?А где твой любовник? Опять поссорились?В солнечном сплетении моментально скручивает. Шпиллес усилием воли подавляет эмоции и сухо шепчет:—?Не знает, где я. И я не знаю, где он.—?Ну и славно, меньше проблем будет,?— скалится этот невыносимый чёртов ублюдок и доверительно добавляет:?— А то знаешь, не хочется как-то портить интимную атмосферу встречи?— ну и мрачного же типа ты себе нашёл, а? И где ты его только подцепил? Эй-эй, не надо так на меня смотреть.Смысла спорить и что-то доказывать всё равно нет, пусть думает, что хочет. Питер набирает в грудь воздуха, чуть щурит глаза?— больно просто блядски?— и тихо выдыхает. Затем молча идёт за развернувшимся и направляющимся к двери Марком. В конце концов, он сам ему позвонил. Машина проста в использовании: хочешь, чтобы заработала быстрее?— прояви инициативу и сразу же дай ей то, что она хочет, пока не затребовала больше.Уже у двери звукорежиссёр останавливается, вытаскивает из кармана длинную чёрную плотную ленту и ехидно усмехается:—?Готов?Питер кривит губы не то в усмешке, не то в отвращении, но кивает. Марк завязывает ему глаза, открывает перед ним дверь и грубо толкает в спину. Шпиллес делает шаг, второй, шаря руками перед собой, предсказуемо запинается о порог, но упасть ему не дают?— кто-то подхватывает его под локоть, моментально выпрямляет, отстраняется и ненавязчиво подталкивает в спину.Питер идёт вслепую. Пространство вокруг него ограничивается исключительно воздухом и полом, и кажется, что он холодит стопы даже через ботинки. Вокалист неуверенно куда-то идёт, вроде бы, бесконечно долго, понимая, что это какой-то коридор. Ладонь, невероятно холодная, касается его между лопаток и мягко направляет по неведомой дороге в неизвестность. Дыхание сбивается?— Питер порядочно нервничает, ситуация ему абсолютно не нравится. Конечно, Хартманн пообещал, что если вокалист будет вести себя тихо, держать язык за зубами и не скажет ни одного слова?— его и пальцем не тронут. Конечно же, это всего лишь игра, но, как и у любой всего лишь игры, здесь есть всего лишь правила.Внезапно его останавливают. Питер неуверенно топчется на месте, слепой, дезориентированный и несколько напуганный грёбаной неизвестностью. Блять, что ж происходит-то. Его хватают за плечи, как-то грубовато и оттого так знакомо, и тут Питер поневоле напрягается. Начинает подозревать?— что-то здесь не так. Он шумно втягивает в себя кажущийся вибрирующим воздух, и в нём тоже витает что-то неуловимо знакомое. Шпиллес перетряхивает память, пытаясь понять, где чувствовал этот запах, известный, понятный, знакомый до боли, но его так некстати отвлекают: цепкие пальцы быстро-быстро расстёгивают на груди пуговицу за пуговицей. С него снимают рубашку, потом стаскивают ботинки?— кто-то подозрительно долго возится с ними, как будто ботинок не видел?— потом остальное. Прохладные пальцы скользят по его коже, в прикосновениях не чувствуется ни агрессии, ни опасности, но Питеру холодно и неприятно, на него накатывает нетерпение и раздражение?— чего тянуть?Кто-то словно читает мысли?— его снова ведут куда-то бесконечно далеко, и он старается изо всех сил сохранять спокойствие, но пальцы на ногах поджимаются помимо воли. Он в абсолютной темноте и неизвестности, и это давит на уши похлеще стотонного пресса.А потом перед ним отчётливо скрипит дверь, на секунду холодные ладони стискивают плечи?— слишком по-блядски знакомо, слишком ободряюще?— и Питера толкают вперёд. И он бредёт в пугающую неизвестность, снова и снова, в холодной пустоте, где раздаются несколько голосов.Под повязкой теперь по-настоящему черно: скорее всего, в комнате или приглушён свет, или где-то включена настольная лампа. Неестественно тихо. Он проходит куда-то вперёд, его останавливает чья-то рука, и властный голос Хартманна взрывается над ухом:—?На колени.Питер послушно опускается, ожидая чего угодно. В животе вдруг неприятно скручивает: одному богу известно, что сейчас с ним сделают, и вокалист абсолютно уверен, что точно ничего хорошего. Перед глазами начинают мелькать картинки, он почти видит себя со стороны, раздираемого кем-то из многих, крепкое тело вколачивается в него сзади, пальцы хватают за горло, душат, мнут, тискают, вдавливаются в податливую плоть. А потом к нему кто-то подходит, Питер отчётливо слышит лязг пряжки ремня прямо перед лицом, и на него вдруг накатывает всепоглощающее отвращение. Ну конечно. Неужели всё так до безобразия просто?—?По часовой стрелке,?— говорит Маркус.Питер вслепую кивает, закрывает глаза под чёрной повязкой, хотя и так ничего не видно?— не более чем слабая, ничтожная защитная реакция: ничего не видеть, зажмуриться и отстраниться?— протягивает руки к человеку перед ним, нащупывает уже вытащенный член и обхватывает губами.Он не думает, сколько их будет?— вряд ли меньше, чем двое или трое?— и просто работает головой, отчаянно выгоняя из головы все мысли. Мерзко и гадко, а ещё до одури холодно. Ледяной пол обжигает, плечи сводит, ребра облизывает прохладный сквозняк, заставляя дрожать. Губы горят, глотку опаляет чужое семя, оставляя на языке привкус отвратительной солёной горечи. А затем всё как-то слишком быстро заканчивается, он отстраняется, ползёт куда-то вправо и на ощупь находит следующего мужчину, отчего-то трясущимися руками расстёгивает штаны, и всё повторяется заново. Отрезвляющий леденящий холод пола и омерзительный огонь на губах. И где-то там, на самом дне души, плещется этот ёбаный океан отчаяния.Он стоит у телефона, сложив пальцы в молитвенном жесте и прижав их губам. Красная трубка ловит тусклый блик от окна, Питер сверлит взглядом крохотное светлое пятнышко. Быстро, пока сам же не передумал, протягивает руку вперёд, хватает трубку, накручивает номер, ждёт, ждёт, ждёт… Когда гудки сменяются знакомым голосом, он сбрасывает звонок и качает головой. Не смог.Опять.Слабак.Трубка с грохотом опускается на телефон, а Питер проклинает себя за трусость. Чёртов тупой идиот, надо позвонить, сказать всего несколько слов, выслушать справедливую ругань, а потом, если что, получить по морде?— но, по крайней мере, всё будет честно. Внутренний голос нашёптывает: даже не думай, не смей оставлять его в неведении, он же потом с тебя шкуру спустит, если не хуже. Шпиллес кусает губы, снова тянется к трубке; холодные пальцы касаются красного пластика?— и замирают.Питер вдруг думает: а что он скажет? Шойби, я понятия не имею, на что подписался, но если я поеду в студию, где меня, возможно, выебут так, что я ходить не смогу, то альбом выпустят раньше и всё это блядство закончится? Ты только не переживай, я уже в порядке. Да, с головой у меня тоже всё в порядке.Нахуй. Питер бессильно опускает руки, качает головой и уходит к окну, за которым снова умирает серое небо, затянутое в саван облаков. Он прекрасно знает, что если не скажет обо всём Дирку, тот его попросту задушит, потом воскресит, а потом опять задушит. А потом сделает очень-очень больно, ещё больнее, чем все мужики, которые были у него до этого вместе взятые?— он посмотрит Питеру в глаза, и Питер умрёт от этого взгляда. Нет ничего хуже, чем вот это маленькое предательство: они бредут сквозь их персональный ад на двоих уже который месяц, они столько всего пережили вместе?— и он опять захлопнет перед Шойби дверь, в которую клавишник и так устал стучаться. Что, если Дирк подумает, что всё это бесполезно? Что, если больше не захочет постучаться?Скорее всего, после этого уже ничего не будет. Бессмысленные пластинки, бессмысленные потуги, бессмысленная жизнь. Конечно, у него будет Лаура, целая группа и всё такое. У него будет всё, это прекрасное в своей бессмысленности и бесполезности всё, которое рано или поздно утечёт через пальцы, потому что будет уже не нужным. Глупо всё иметь, когда у тебя вместо сердца чёрная дыра, жрущая чувства. Когда можно распахнуть душу для тепла и света, но в ответ будет лишь мёртвая тишина и темнота.Питер отворачивается от серой хмари за окном и вновь бросает неуверенный взгляд на телефон. Ну же. Номер помнишь, Дирк наверняка дома, он даже не сильно тебя отругает за идиотский поступок, уже привык давно за столько лет жизни бок о бок. И Шпиллес уже готов оторваться от подоконника и сделать правильную вещь, как вдруг его останавливает вспыхнувший перед глазами образ: потемневшие от гнева, горя и боли глаза. Каждый блядский раз, когда Шойби смотрит на то, как Питера раздирают на куски жадными холодными потными пальцами.Шойби не знает, какой огромной волной боли окатывает Питера в такие моменты, как он каждый раз умирает, снова и снова, а потом давит в себе это, душит, заталкивает в подвал, где уже тесно от демонов и чудовищ. Как вина хлещет плетью из острых хребтов, оставляя на душе кровавые рваные раны, как его всего выворачивает наизнанку и раздирает от кошмарной, жуткой, леденящей паники. И меньше всего на свете он хотел бы увидеть этот взгляд снова.Питер глубоко вздыхает и закрывает глаза.Затем идёт к телефону и, до боли закусив губу, набирает номер дрожащими пальцами. И когда на другом конце срабатывает автоответчик, тихо говорит, чтобы Шойби завтра не шёл в студию, там будет нечего делать. Он надеется, что Шойби поверит в это, не распознает сигнала тревоги и не принесётся в студию. Недоговаривать и утаивать правду от Дирка невероятно трудно и больно, это самое настоящее преступление. Но по-настоящему лгать ему он никогда не умел. Да и не пытался.Равнодушия Питер боится, как огня?— холодного, спокойного, отстранённого, разворачивающего грудную клетку острыми пальцами со скрюченными когтями. Страх перед равнодушием со стороны Дирка он боится даже описать?— но этот страх понятный, о нём можно рассказать, его можно объяснить и даже когда-нибудь победить. Смириться с ним при желании. Но перед проклятым страхом сделать Шойби больно он абсолютно бессилен.Всё тело саднит, рёбра болят от напряжения. Он едва может дышать, с трудом сдерживая стоны и тошноту?— кажется, глотку сейчас точно разорвут. Повязка практически сбивается. Тусклый свет проникает через узкую щёлочку, но Питер всё равно не открывает глаза, не хочет видеть, кто это, вновь и вновь повторяя мантру, что ему всё равно, кто. Движения быстрые, грубые, резкие?— его ебут практически в горло, на сухую, вцепившись в волосы с такой силой, что впору заорать. Губы практически онемели, зубы сводит, и Питер мысленно просит, чтобы всё это закончилось побыстрее.Вечности и вечности спустя семя затопляет глотку; всё тело вдруг сковывает от холода, и Шпиллес понимает, что своих коленей он уже не чувствует. Он послушно сглатывает сперму, отстраняется от пятого?— или шестого? седьмого? —??кого-то? и вдруг слышит где-то недалеко позади себя ехидный голос Маркуса:—?Ну вот и всё.Питер шумно выдыхает и без сил садится на пол, слыша, как раздаются шаги?— люди выходят из помещения, дверь хлопает несколько раз, и этот звук эхом раздаётся в сознании. Питер вдруг чувствует себя невероятно опустошённым, грязным, использованным, он обнимает себя за плечи и передёргивается от холода. Его никто и пальцем не тронул, но ощущения ещё хуже, чем в тот раз, когда его поимели втроём. Кто-то подходит к нему и помогает подняться, ладонь мягко скользит по холодной спине, останавливаясь на пояснице, и Шпиллес снова чувствует в этом прикосновении что-то невыносимо, до скрежета зубов знакомое.Голос Хартманна снова разносится в комнате:—?Не знаю, что заставило тебя оторвать задницу от кровати так скоро и в таком состоянии, но я впечатлён. Неплохо, определённо неплохо. Альбом выйдет послезавтра, как я и обещал. Можете идти.Питер вдруг замирает. Он чувствует себя полностью парализованным, не может сдвинуться с места или совершить хоть какое-либо движение. Его охватывает такая паника, от которой всё внутри сжимается до микроточки и коллапсирует в опустошённом разуме, где бьётся одна-единственная фраза ?можете идти? и невероятно гигантский рой мыслей, вопящих миллиардами голосов в унисон: нет, нет, пожалуйста, нет, не надо, только не так.Дверь хлопает с оглушительным звуком во враз помертвевшем пространстве; он очень медленно тянет руку к повязке и стаскивает её негнущимися пальцами.И чувствует, как его начинает трясти.Шойби молча смотрит на него, не убирая ладони с поясницы. Питер встречается с ним взглядом, и его словно ножом прорезают?— и Дирк это замечает, видит эмоции вокалиста, уже ничем не сдерживаемые и не скрываемые, поэтому отрицательно качает головой и тихо-тихо говорит:—?Не говори ничего, ладно? Просто… просто молчи. Поговорим обо всём потом.И только сейчас Питер чувствует это по-настоящему?— как душа срывается и летит, летит, летит в хищно распахнутые челюсти сквозящей чёрной пустоты, продуваемой ледяными иглами ветра. Он закусывает губу так сильно, что чувствует, как лопается тонкая кожа под зубами. Глаза помимо воли застилает прозрачной стеной, и за ней, размытый и неясный, Шойби отворачивается и быстро уходит. И уже на пороге, не оборачиваясь, негромко бросает:—?Увидимся.Дверь на этот раз закрывается совершенно бесшумно.Прозрачная стена смазывается и проливается, катится по бледным щекам. Питера вдруг отпускает неведомый паралич; он слетает с места, вмиг находит одежду, сваленную в кучу на офисном столе неподалёку, торопливо натягивает на себя, путаясь в рукавах и тихо матерясь, нацепляет ботинки, не особо стараясь их зашнуровать, и вылетает из комнаты.Тёмный коридор невыносимо пуст. Сбежал-таки. Шпиллес запоздало понимает, что шанс найти и догнать Шойби сводится к нулю в этой тишине и темноте, но всё равно упрямо идёт вперёд, отчаянно подавляя подкативший к горлу комок. Он добирается до студии, где оставил свои вещи, живо подхватывает их и несётся к выходу, несмотря на то, что мутит просто нечеловечески. На улицу он вылетает, чуть не прихлопнув самого себя дверью, быстро оглядывается, вытянув шею, пытается разглядеть в ночной тьме и скупом слепом свете оранжевых фонарей клавишника, проходит несколько метров вправо, затем быстро передумывает, идёт обратно, бежит влево, матерится, снова возвращается обратно, мечется перед дверью, расхаживая туда-сюда, охваченный страхом и сожалением. Наконец, он решается и бежит вниз по пустой улице без единого прохожего, отчаянно надеясь, что Шойби ещё не успел поймать такси.А потом его скручивает от спазмов в желудке, глаза застилает чернотой, и Питер, крепко зажмурившись, уже не может побороть мучительную тошноту. Его резко ведёт в сторону, выворачивает белёсым семенем на ближайшую стену какого-то здания, под крепко зажмуренными веками моментально вспыхивают невыносимо яркие химическо-цветные круги, но ему становится немного легче. Всё, от горла до желудка, горит, словно внутренности разъедает кислотой. Спустя несколько секунд он отплёвывается, вытирает рот ледяной ладонью и, кое-как отодрав себя от стены и сделав пару неуверенных шагов вперёд, вдруг обнимает себя за плечи.Питеру невероятно холодно, но с тем холодом, который объял всё его существо, даже нечего и сравнивать.Домой он добирается практически под утро. Подъём по лестнице отнимает последние силы, и всё, чего он хочет, добравшись почти до нужного этажа?— упасть прямо за дверью своей квартиры на пол и вырубиться, послав всё к чёрту.Он не глядя, поднимается на свой этаж, пытаясь нашарить в кармане ключи, и вдруг замирает на предпоследней ступеньке.Шойби стоит прямо перед ним, привалившись спиной к двери и прикрыв глаза. Пальцы обхватывают горлышко приконченной на две трети бутылки дешёвого алкоголя. Он в стельку пьян, его чуть покачивает, словно Шойби сейчас спит, каким-то образом поддерживая вертикальное положение. Несколько бесконечно долгих секунд Питер смотрит на него, не смея даже пошевелиться, лихорадочно соображая, что делать. Наконец он плюёт на последствия?— хуже всё равно не будет?— и, преодолевая последнюю ступеньку, подходит к Дирку.Шойби поднимает веки, молча смотрит почему-то кристально трезвыми глазами на вокалиста. Тот хмурится, протягивает к нему руку, забирает бутылку и начинает пить прямо из горла, шумно глотая, обливаясь и захлёбываясь обжигающим пойлом. Глотку как будто кошки дерут, на глазах мгновенно проступают слёзы, Питер давится отвратной выпивкой, но это куда лучше, чем просто стоять и бездействовать, в конце концов, на сухую заканчивать сегодняшний грандиозный кошмар —просто бесстыдство какое-то. Бутылка быстро пустеет, Шпиллес шумно выдыхает, морщась, отставляет её в сторону. Поднимает взгляд на практически бесстрастное лицо Шойби, с холодным интересом наблюдающего за его действиями, и тихо говорит:—?Пойдём домой.Дирк делает шаг в сторону; Шпиллес быстро отпирает замок и заходит, оставляя дверь открытой. Не оборачиваясь и не глядя на Шойби?— он знает, что тот никуда не уйдёт?— заходит внутрь, скидывает ботинки, отправляет рюкзак в угол и стягивает с себя косуху. Затем на ходу снимает футболку и отправляется в душ, где долго-долго стоит под упругими хлёсткими струями, обжигающими кожу и горячими как лава, но не приносящими никакого тепла. Ему настолько холодно, что он не может согреться?— Питер не знает в чём дело: то ли это холод, застывший вокруг и просачивающийся с улицы через любые, даже самые крошечные дыры и щели, то ли холодом пропиталось всё его существо. В какой-то момент вокалист понимает, что вода уже давно выключена, а он сам втыкает в кафельную стену ванной довольно долгое время. Очнувшись и справившись с оцепенением, Питер, наконец, вылезает из душа, наскоро вытирается и выползает из ванной.Во всей квартире до странного тихо. Шпиллес быстро проскальзывает в спальню, так же быстро одевается и отправляется на поиски клавишника.Шойби обнаруживается на полу гостиной, прижавшийся плечом к дивану и смотрящий на окно, в открытую форточку которого врывается ветер, шелестящий материей тёмных плотных штор. Питер перебарывает малодушное желание по-тихому свалить к себе в спальню и просидеть там до конца времён, подходит к окну и резко распахивает шторы, впуская в комнату мёртвый искусственный свет фонарей. Захлопывает форточку, бросает быстрый взгляд на тоскливый тёмный город, который скоро съест бесцветное утро, а затем идёт к Шойби и опускается рядом, обхватывая руками его колени.Шойби молчит. Смотрит перед собой из-под чуть прикрытых век, изредка хмурясь, словно где-то там, в этой чудесной светлой голове проскальзывают не менее хмурые мысли, и снова молчит. Взгляд проходит сквозь вокалиста; Питеру начинает казаться, что он сейчас просто свихнётся от этого невероятно неправильного и жуткого молчания, ему ужасно хочется, чтобы всё сдвинулось с мёртвой точки хоть в какую-нибудь сторону: неважно, врежет ему сейчас Дирк или нет, но он резко вскидывается и обхватывает его лицо ладонями.—?Не молчи,?— тихо просит он.И происходит тот самый нужный коллапс, после которого в белой пустоте взрывается мироздание, и вселенная начинает свой бег, разверзаясь во все стороны первозданной непроницаемой тьмой.Шойби словно просыпается от долгого и тяжёлого сна, и без того тёмные в черноте комнаты радужки темнеют ещё больше. Дирк перехватывает запястья вокалиста, намертво сжимает и, глядя прямо в глаза, тихо спрашивает:—?Почему ты мне ничего не сказал?Питер сглатывает и сглатывает снова, ему кажется, он не сможет ни проглотить, ни выплюнуть проклятый блядский комок, внезапно подступивший к горлу: в глазах Шойби столько гнева, боли и отчаяния, что хватило бы на многие и многие годы вперёд. Но боль здесь, вся и сразу, режет, режет обоих до крови. И Шпиллес пытается подобрать слова, но понимает, что у него не получится: все слова и выражения мира на любом языке вряд ли смогут описать, почему он так поступает. Он смотрит Шойби в глаза и мысленно просит мироздание, чтобы Дирк перестал спрашивать, чтобы заглянул в его разум и узнал все мысли в этот момент, смог прочесть по одному взгляду, в который Питер вкладывает всё самое искреннее, на что сейчас способен.—?Почему ты снова всё решил за меня? —?клавишник сжимает пальцы ещё сильнее, так крепко, что вокалисту кажется, будто кости сейчас треснут, наклоняется и тихо-тихо, практически шёпотом, выдыхает ему в губы:?— Думаешь, что-то изменится оттого, буду я всё это видеть или нет?У Питера перехватывает дыхание, кажется, грудь сдавили железными обручами. Он распахивает рот, пытаясь вытолкнуть из себя хотя бы слово, но воздух застревает в горле. Под сводами черепа исступлённо бьются бессвязные обрывки фраз, которые могли бы его оправдать и объяснить?— ?я не хотел…? ?нет, это не то, что ты думаешь…?, ?я не хотел сделать тебе больно…??— но стоит ухватить одну из них, тонкие ниточки связей распадаются, и всё снова обрывается. Шойби неотрывно смотрит в глаза, его лицо близко-близко, и Питер медленно тонет в черноте зрачков, не в силах двинуться, безвольно опускаясь в глубину, откуда нет возврата. Дирк с силой сдавливает запястья вокалиста, заставляя кривиться от боли, отнимает ладони от своего лица и приподнимается; выпустив Питера, вдруг кладёт руки ему на плечи и надавливает, принуждая лечь на пол. Шпиллес не сопротивляется, послушно раздвигая перед ним ноги, он не смеет сказать даже слова против?— он не имеет права противиться чему-то могущественному, чему-то властному в этих обманчиво-спокойных прикосновениях. Что-то происходит в это самое мгновение, кажется, будто время останавливается, пространство вокруг исчезает, в нём вообще ничего нет, кроме человека, нависшего над ним и пришпилившего к полу одним только взглядом. Он ждёт, мучительно долго ждёт, застыв в неизвестности, зависнув в мёртвой материи?— ждёт неизвестно чего, чего-то такого, что должно сейчас схлопнуть события и запустить процесс?— неважно, какой?— главное, чтобы это кошмарное, чудовищное бездействие закончилось. Шойби лежит на нём, не предпринимая каких-либо действий, и именно это заставляет нервы Питера до предела натягиваться. Вот-вот лопнут все разом, и случится непоправимое. Каким-то образом вокалист находит в себе силы набрать в грудь воздух и уже собирается выдохнуть его вместе с невероятно постыдными, рассекречивающими словами, но Шойби опережает. Дирк склоняется над ним и обхватывает пальцами за подбородок, и Шпиллес чувствует, как по всему телу проходит нервная дрожь. Во взгляде клавишника нет ничего хорошего, ни намёка на сочувствие или тепло?— там нет ничего, кроме всепожирающей ярости.—?Перестань мне лгать,?— Шойби быстро скользит пальцами по его скуле, Питер ощущает страшное напряжение, сделавшее мягкие подушечки твёрдыми, ледяными, шершавыми как наждак. —?Хватит, ты что, совсем слепой, неужели думаешь, что я не вижу? Ты что, действительно считаешь, что я могу тебя просто так оставить с ними одного? Что я не выдержу, да? Что буду считать тебя настолько мерзким и грязным, что больше никогда не захочу тебя? Что мне всё осточертеет, и я перестану тебя любить, да? В этом всё дело, так ведь? Так почему ты просто не скажешь это мне? Или тебе настолько невыносимо от мысли, что мы влюблены друг в друга?Его пальцы перемещаются на судорожно дёргающееся горло, обхватывают, чуть сжимают. Секунды начинают бежать с невероятной скоростью, и Питер считает, видит каждую из них, но по-прежнему не может выдавить ни слова. Он понимает, что должен сказать хоть что-нибудь, чтобы этот застывший кошмар закончился, чтобы дать знать, что он бы никогда так не подумал, но ему словно сшили губы, вырвали язык и отобрали голос, и единственное, что он может?— распахнуть рот и хватать воздух, потому что неожиданно его становится очень мало. Шойби наклоняется к нему ещё ближе, хотя кажется, что ближе просто невозможно, и шепчет:—?С этого дня у нас новое правило: ты говоришь мне, когда идёшь к ним. И да помогут тебе все высшие силы, если солжёшь мне хоть раз.А потом он резко вскидывается и, не говоря ни слова, уходит. Дверь хлопает так, что статуэтки на комоде рядом падают. Из прихожей доносится шорох?— Дирк торопливо одевается?— ещё один хлопок дверью?— и тишина.Питер не понимает. Отказывается понимать, как у него получается. Но поднимается, растирает шею, проносится по всей квартире и пулей летит за входную дверь, прямо босиком. Ледяной пол обжигает стопы, шершавый бетон царапает гладкие подушечки пальцев, холод радостно распахивает ему навстречу свои объятия, но Питер почти не чувствует, ему восхитительно наплевать на это.—?Шойби!Грохот ботинок по лестнице?— быстрый, громкий.Ни за что.—?А ну стоять!Ни за что, блять, ты не сбежишь от меня, не выйдет.Шойби успевает спуститься на целых три этажа, прежде чем Питер нагоняет его, хватает за плечи и, резко разворачивая к себе и толкая к стене, хватает за воротник куртки.—?Отъебись!Дирк вырывается, больно бьёт по рукам, а потом впивается в запястья и сжимает с такой силой, что кисти немеют, но Питер вцепился намертво, держит крепко и смотрит в наполненные яростью глаза с такой бешеной самоуверенностью, что аж зубы сводит.?— Хочешь правил? —?неожиданно рычит вокалист. —?Так вот тебе моё?— ты никуда не уходишь, понятно? Никуда, ни шагу в сторону, хочешь быть со мной в этом блядском аду?— так будь рядом!На секунду лицо клавишника становится абсолютно нечитаемым и лишённым всяких эмоций. Питер сжимает кулаки крепче и выплёвывает сквозь зубы:—?Надо быть полным долбоёбом, чтобы не понимать, зачем я это сделал! Не восьмилетняя девочка, блять! Можешь понять или нет? Неужели трудно, а? Что я должен был тебе сказать, что? ?Дирк, извини, но сегодня меня скорее всего выебут, зато мы выпустим этот альбом раньше, и всё это блядство закончится??! Это ты хотел услышать? Скажи!Шойби потрясённо молчит, что-то такое мелькает в его взгляде, но Шпиллес не замечает, полностью охваченный эмоциями. И кажется, уже не может остановиться.—?Меня всё затрахало не меньше! Во всех смыслах, блять, я чувствую себя ёбаной дешёвой шлюхой постоянно! Но как будто этого мало! Хочешь знать, в чём причина? —?он почти кричит, совершенно не замечая ничего вокруг. —?Мне горько, плохо, больно, дурак! Каждый чёртов раз, когда ты смотришь на всё это, когда ты видишь меня таким! Ты что, не понимаешь, чёртов идиот, что у тебя всё на лице написано? Что я всё это вижу, вижу каждый раз, и я сдохнуть готов, лишь бы ничего этого не было, лишь бы тебе не было так по-блядски хреново! Я ничего не сказал, да? Конечно я ничего не сказал! Чтобы ты хотя бы раз не видел, не чувствовал этого кошмара на своей шкуре, чтобы тебе не было так больно! Чтобы ты не думал, что я действительно такой, каким ты видишь меня с ними, потому что в таком случае ты даже на меня не посмотришь. И всё закончится. Рухнет. Ты представляешь, что тогда со мной будет?На секунду в голову приходит совершенно идиотская мысль: сейчас было бы неплохо театрально развернуться и уйти, он же королева драмы, как-никак. Но, встретившись с совершенно серьёзным взглядом Дирка, Питер отметает дурацкую идею. Видимо, нервы всё-таки сдали, иначе подобная хрень даже в голову бы не пришла, а остальную хрень он даже и сказать бы не решился. Не то что проорать вот так в лицо. Тем более Шойби.Крепкая хватка чуть ослабевает, и Питер тоже чувствует, что его понемногу отпускает. Шойби молчит и не двигается, настороженно смотря на него, чуть хмурится. Вокалист качает головой и, наконец, выдыхает:—?Ты идиот. Потому что подумал… неважно. Просто нет. И да, и нет. Я всего лишь хотел защитить тебя от этого хотя бы раз. Да. Но… —?он всё-таки отпускает его и опускает руки. —?Я никогда не думал, что мне невыносимо от одной мысли, что ты и я…Питер осекается.Он до сих пор не может сказать этого вслух. Ну что за долбанный пиздец.Шойби не предпринимает никаких попыток помочь, но и не пытается сбежать. Просто стоит на месте и смотрит в глаза, застыв в ожидании. И всё ещё держит за запястья. Питер отводит взгляд и ругает себя самыми последними словами. Дирк вот молодец, просто восхитительное чудо: он-то смог это принять и сказать, а Шпиллес?— жалкий трус и слабак, слишком дорожащий своими свободой и независимостью.Вот только нет у него нет ни свободы, ни независимости?— его сердце давно выдрано и отдано Шойби в руки, а сам Питер уже давно и крепко подсел. Смысл всё это скрывать.Наверное, его просто нет? Теперь?— точно нет?—?Это больно. Постоянно страшно, что когда-нибудь?— рано или поздно?— всё закончится, потому что ты не выдержишь и просто плюнешь на всё это блядство,?— Питер поднимает на него взгляд,?— но это не значит, что ничего нет. Что меня этот страх останавливает. Ты же сам говорил, что тебе достаточно на меня посмотреть и увидеть, о чём я думаю. Так посмотри сейчас. Посмотри на меня и скажи, что ты действительно видишь всю ту любовь, которую я к тебе испытываю. Которую испытывал всегда. Разве можно чувствовать к тебе что-то другое? Нет,?— он мотает головой и поправляет себя:?— Разве я могу чувствовать что-то другое к тебе? Мы?— пара. Мы всегда ей были. Не говори мне больше, что мне невыносимо от этой мысли, это просто-напросто жестоко.Внезапно вокруг становится на удивление тихо. Шум, до этого ревевший в ушах и вихрь мыслей, ему вторящий, пропадают, и повисает звенящая тишина. И реальный мир, который Питер до этого не замечал, обрушивается на него со всей силой: тишина исчезает, и он слышит отдалённый гул проезжающих машин, бормотание телевизора за стеной, жужжание лампы под потолком, видит, как из-за перебоев в сети мигает свет этажом ниже, чувствует запах сырости и пыли. Он с какой-то кристальной точностью понимает, что только что сказал, и понимает, что реальность никуда не делась.Мир точно не исчез.А потом он запоздало замечает, что его трясёт от холода, и он практически не чувствует своих ног. Передёргивается, отводит взгляд и отходит от Шойби на шаг, второй?— и, ни говоря ни слова, разворачивается и начинает медленно подниматься по лестнице. Ему почему-то не хочется смотреть на клавишника, не хочется даже знать, как тот поступит, что сделает и куда пойдёт: не сейчас. Ну пожалуйста. Чудовищный день, измотавший окончательно, обрушивается на плечи, и Питер просто возвращается обратно.Спать. Упасть на кровать?— да хоть на пол?— и отключиться. На пару-тройку вечностей.Где-то там в темноте лестничной клетки, далеко-далеко позади раздаётся шум шагов; ближе и ближе, а потом?— тепло. Шойби мягко останавливает его уже за порогом квартиры. Захлопывает ногой дверь, обхватывает со спины и обнимает.—?С ума сошёл, босиком шататься,?— почти неслышно шепчет на ухо Питеру. —?Совсем дурак.Шпиллес отстранённо кивает, прикрывая глаза и мысленно соглашаясь. Действительно дурак. Чем только думает? Вообще идиот. Совсем поехавший.А грудь рвётся от боли. Питер не понимает, откровенно не может понять, почему он сейчас вообще жив, почему его сердце ещё целое, а не изорванное к чертям на тысячи мелких кровавых клочков?— всё это так неправильно, так невозможно и нелогично. Ну чего он, а? Не понимает совсем, что ли? Зачем пришёл, зачем он изматывает его, зачем мучает? Шойби, ты же такой на самом деле добрый, зачем так… жестоко.Из глаз вдруг брызжут слёзы, горячие, невероятно обжигающие, постыдные до невозможности, и он резко разворачивается, практически выкрикивая яростное ?ненавижу!? обхватывает руками настолько крепко, будто от этого зависит его жизнь, утыкается лбом в плечо Дирка и начинает быстро говорить, давясь слезами, захлёбываясь в плаче и повторяя раз за разом, что ненавидит, ненавидит их всех вместе взятых, вместе с собой, вместе с тем, что он, дебил, наделал, что он так виноват, так ужасно, невероятно, чудовищно виноват перед ним и не хочет причинять эту боль, снова и снова умирая от невероятного раздавливающего чувства вины. И ему хочется кричать, орать и выть?— лучше бы Шойби его прибил к полу, раздел и выебал, разодрал к чертям всего, чем вот так. Шойби качает головой, видимо наконец-то понял, что Питер у него просто-напросто законченный идиот и безнадёжный тупица, а не философ и эзотерик, обнимает, гладит по влажным щекам и спокойно шепчет:—?Ничего. Всё хорошо. Мы переживём это. Не нужно себя ненавидеть, верни мне моего самовлюблённого Питера, я к нему как-то больше привык.Это служит последней каплей, которая просто переполняет край: Питер на секунду поднимает на него взгляд, а потом замолкает и просто тихо плачет, даже не пытаясь успокоиться или как-то скрыть, насколько он измотан и слаб. Шойби отстраняет его, быстро скидывает куртку и ботинки, затем тянет за собой, ведёт в спальню, где бережно укладывает на кровать, ложится рядом и прижимает к себе. Питер изредка всхлипывает, слёзы безмолвно катятся по бледным щекам, и Шойби так же безмолвно оттирает их. И ждёт.В голову приходит дебильная мысль.Им, наверное, стоит пожениться после этого.Он начинает тихо смеяться сквозь слёзы?— ну всё, приехали, наконец-то крыша окончательно съехала?— Дирк осторожно спрашивает, что случилось, и Питер, давясь смехом и душащим комком в горле, высказывает ему свою идиотскую глупую мысль, и тот вдруг подхватывает истерику, начиная смеяться вместе с ним. Он качает головой, тихо соглашаясь с ним?— вот как только издадут альбом, так и сразу под венец, а потом можно будет сразу умереть в один день и на пике славы, и Питер гладит его по лицу, говоря, что дебильные у него шутки, а сам чувствует, как щёки Дирка пересекают тяжёлые тёплые капли.И ему становится жутко.У него пропали все слова, ему жутко, холодно, больно, и он не может ничего сказать в ответ.Лаура бегает по его квартире, то ругаясь, то крича, то разбрасывая и распинывая вещи?— потом снова их подбирая и ругаясь ещё яростнее. Как попало засовывает в сумку, в бешенстве заталкивая вываливающуюся и не желающую заталкиваться одежду. Хватит с неё, ну всё это нахуй.Питер молчит. Отстранённо смотрит на истерящую женщину, и ему кажется, что всё это происходит не с ним. Этакий сторонний наблюдатель чужой трагедии. Лаура справляется с последней вещью, выпрямляется и бросает на него полный укора взгляд, а он не может и слова вымолвить. И лицо у него, кажется, вообще без эмоций. Так странно. Он-то думал, что будет вопить и кричать ещё громче, а нет, даже бровью не повёл. Совсем, наверное, совесть потерял.Или окончательно выгорел.Она что-то ему говорит, вроде как опять ругается: начиная от ?почему ты мне ничего не сказал?? до ?да как ты мог вообще дойти до такого, блядь ты продажная??, а он спокойно на неё смотрит и отрешённо думает: ну когда уже уйдёт? Он, наверное, сварит себе кофе и позвонит Шойби, напросится к нему в гости или вытащит его куда-нибудь, ну хоть куда-нибудь?— неважно, куда и зачем?— и постарается вообще ни о чём не думать. Дирк немного расшевелит его, и к утру будет всё как обычно. Лишь бы ночь пережить. Может быть, две.Лаура вдруг затыкается, пристально смотрит ему в глаза, а потом качает головой, подхватывает сумку и молча выходит из комнаты. Слышатся стук каблуков, затем громкий хлопок дверью?— и тишина.Питер закрывает глаза. Медленно опускается на пол и вытягивается на мягком ковре в полный рост. Глубоко вдыхает и выдыхает.Улыбается.Ну вот и всё.Её хватило на две недели. Что-то перемкнуло в ней, когда она бросила ему в лицо эти ужасные снимки, и от прежней Лауры осталась лишь злая, вечно раздражённая женщина. Она постоянно спрашивала, как так могло получиться, что не нашёл в ней, что нашёл во всех этих мужиках, и в чём она виновата, а он не мог объяснить, что дело вовсе не в ней. Она вопила и упрекала его в эгоизме и невероятном цинизме?— ещё и песню ей с альбома посвятил, извращенец несчастный?— а он обхватывал себя за плечи и уговаривал себя не сболтнуть и не подначить, что стоит глаза разуть и увидеть, где прямым текстом написано, кому и что посвящено. Потом они ругались и орали друг на друга какое-то время уже не переставая?— а потом она поняла. И озвучила?— вот на что ты готов ради своего детища, тщеславный ты ублюдок.У него хватило совести промолчать насчёт Шойби. Воли, чтобы не опускать руки?— уже нет.И всё начало распадаться на части.Питер смотрел, как рушится их совместная жизнь, и мысленно вёл отсчёт до неизбежного; в глубине души всё завывало и умоляло удержать её?— но в какой-то момент он внезапно понял, что больше не хочет. Что ему это больше не нужно. Что он устал от постоянных скандалов, обвинений-извинений, невыносимых жгучих слёз, постоянной лжи и просто хочет покоя и тишины.Наконец-то дождался.Идиот. Господи, какой же он идиот.Тишина становится невыносимой и начинает давить спустя полторы минуты.Стены сжимаются вокруг него бетонным кольцом, заставляя подняться с пола и подойти к телефону. Подрагивающими пальцами он набирает номер, который выжжен на памяти клеймом; спустя несколько секунд слышится голос, который бальзамом льётся на изорванную душу.Питер объясняет, что случилось, и тихо просит?— приходи, пожалуйста, я так не хочу оставаться один. Шойби понимающе и сочувствующе вздыхает, ворчит, что жена рано или поздно или убьёт его, или предложит жениться на вокалисте, а потом так же тихо соглашается и говорит, что будет через час.И тишина внезапно отступает. Она по-прежнему давит на душу и резонирует в холодном пространстве опустошённой комнаты, но теперь ему не так жутко.Он ждёт. В нетерпении варит кофе, обжигается о горячий металлический край турки, ругается, смаргивает набежавшие слёзы, зажмуривается, шумно вдыхает носом и мысленно говорит себе ?стоп?.Лаура ушла. Разве не этого он ждал? Разве не об этом думал?— когда всё закончится, когда все эти истерики и ругань прекратятся? Разве не этого он последние месяцы так отчаянно хотел?Питер задерживает дыхание.Хотел. Ждал с нетерпением этого хлопка дверью и тишины. У него теперь есть покой и тишина, да, наконец-то.Выдыхает.Почему так паршиво? Потому что здесь нет Шойби, тихим шёпотом говорит ему внутренний голос, и Питер открывает глаза, мокрые, бессонные и такие уставшие, и всхлипывает.В самом деле.Он, на самом деле, понял всё сразу, как только его увидел. Ну там, глубоко внутри себя, там, где сворачивается дымными эфемерными кольцами внутренний голос. Конечно же, он к нему не прислушался и покачал головой?— нет, это глупо?— а глаза сами собой скользили по скулам, невидимые руки обхватывали за плечи, пальцы зарывались в гриву волос, и гладили подушечками выбритые виски, губы изучали губы, бёдра прижимались к бёдрам, душа подставляла горло другой душе. Всё пронеслось мимо его внимания, быстро, бесшумно, чтобы его сознание ничего не заметило, оставляя глупым, взволнованным, смущённым подростком, потерявшимся в своих эмоциях?— и надёжно укрылось на самом дне чёрных вод. Затаилось. Ждало. Временами всплывало, выглядывало из-под непроглядной тьмы образами и лицами во влажных, сбивающих с толка снах, показывая их задыхающимися от жара, ловящими воздух распахнутыми ртами, стонущими, просящими, шепчущими, катающимися по кровати, отсасывающими, занимающимися любовью. И Питер знал. Всегда. Не обязательно осознавать, чтобы что-то знать, чувствовать, переживать, ощущать на кончиках пальцев?— оно просто жило в нём. Невидимое. Скрытое. Чтобы потом открыть Питеру правду в нужный момент?— бабочки в его животе прорвали стенки, вылетели синим роем наружу, осели на его теле и начали разъедать кожу. А когда они разъели его до костей и проникли в голову, то взялись за душу.Он испытал всю гамму эмоций, когда до него дошло, что он влюблён не во всех девчонок своего курса и соседних заодно, не в восхитительную и всё понимающую Патрицию, и даже не в музыку и собственные идеи?— а в собственного друга. Паника. Восхищение. Стыд. Влечение. Гнев на самого себя. Радость. Раздрай. Эйфория. Страх. Волнение. Сомнения.Всё, кроме удивления. Он был напуган и дезориентирован, не понимал, как это могло произойти?— но удивлён не был. Всё, что он оставил самому себе?— роль пассивного наблюдателя, отстранённо смотрящего, как вся его душа замирает от одного упоминания имени. Питер раньше не понимал, как это нельзя совладать с самим собой, что за глупости, человек сам волен выбирать, как ему жить и кого любить?— и всё в подобном роде, что вертится у подростков в их светлых и незамутнённых головах. А потом понял, что можно. Научился признавать, что-то, что внутри него стремится к Шойби и то, что осознаёт, что такое стремление может вылиться в чудовищные, кошмарные последствия, находятся в одном теле и одной душе.Конечно же, первым делом он приказал себе заткнуться. А потом долго рыдал в подушку, узнав, что у Шойби появилась подружка.Стая плотоядных голубых морфо?— он почему-то представлял скопища этих прекрасных тварей в животе именно такими?— оказались умнее, чем он сам, и скрылись обратно на дно, облепили душу плотным слоем и затаились. Иногда шевелились?— прикосновение, взгляд, улыбка, ободрение. И в один чудесный момент развернулись, услышав правильную команду. Наверное, они поняли всё гораздо быстрее, когда Питер с Шойби поклялись друг другу. Разум омывали теплом слова. А морфо в глубине души понимали?— это просто слова, за которыми прячутся другие бабочки.Больше не чужие.Питер вытирает щёки тыльной стороной ладони и устало выдыхает. Тишина давит, такая громкая, такая тяжёлая и невыносимая, и ему кажется, что эта жуть никогда не закончится. Он варится в ней, в тишине и собственном соку, который моментально разъедают стаи синих бабочек?— мысли наслаиваются одна на другую, чудовищное наслоение невысказанного и неозвученного. Понимает, что да, он этого ждал?— но за желанием тишины и покоя стоит кое-что совсем другое.Когда Шойби приходит к нему, кладёт руку на плечо и разворачивает к себе, голубые морфо разъедают последние лоскуты самообладания на его лице. Он уже давно не плачет, слёзы перестали катиться по щекам?— Дирк никогда не узнает и не увидит его слёз, только не эти, не из-за этого?— и взгляд у него совершенно спокойный, обрадованный даже, а в душе опять огненная буря из неозвученных вопросов, не потушить-не затопить: ты останешься? ты останешься на ночь? со мной, в моей постели? останешься насовсем? насовсем со мной?Шойби улыбается и шутит, что для равновесия его должны выгнать из дома. Или пафосно уйти и уничтожить снисхождением. Питер смеётся вместе с ним, утыкаясь ему в плечо, и сотрясается в сухих подступающих рыданиях, пряча их за смехом?— а потом уже не до него. Дирк поворачивает его лицо к себе, смотрит в глаза и говорит прямо.Тишина обрывается.—?Хочешь, я останусь?Питер может только моргать и краем сознания улавливать слова, пока бабочки настоящим роем разрывают изнутри лёгкие, ползут вверх по горлу, оплетают язык и говорят за него, тихо перебивая и удивляясь.Шойби читает мысли. Питер ждал, хотел, чтобы она ушла, чтобы оставила его в покое, чтобы было тихо, чтобы наконец-то он мог спать спокойно. Не один. Только не один. С ним. Вдвоём. Да, именно так. Он прикусывает губу, смотря куда-то в сторону, перед глазами всё расплывается. Ему хочется сказать: пожалуйста, останься. Не уходи. Останься со мной насовсем. Он молчит, не в силах открыть рот и заключить Дирка в клетку из облечённых в слова желаний и невыразимого отчаяния. Шойби это не нужно?— Питер эгоист и редкостная сучка, но на этого человека его эгоизм распространяется в совершенно другом плане. Да, он никому его не отдаст, ни одна женщина и ни один мужчина в мире не даст Шойби того, что может дать ему Питер. Не в его, чёрт возьми, вселенной.Но это не значит, что Шойби ему принадлежит.—?Нет. Нет, я справлюсь сам.Он никогда не посмеет уничтожить возможность дать ему уйти. Он прикончит себя раньше. Конечно, в основном из-за невозможности существовать без него. Но Дирку совсем не обязательно об этом знать. Морфо темнеют, превращаются в непроглядные тени и убираются прочь в чёрные воды, раздосадованные, но такие понимающие, и Питер отчаянно желает, чтобы они передохли все по одной в мучениях?— но Шойби не оставляет ему шанса. И кто кому не оставил шанса уйти?Питер очень, очень тихо, единственный раз коротко всхлипывает, когда Дирк обнимает его и просто говорит?— идиот. Он говорит что-то ещё, кажется, эти урчащие тёплые вибрации в его горле призваны осуждать и выговаривать, но Питер не слышит. Просто кивает, пока его трясёт, пока Шойби гладит его плечи, сжимает так крепко, что становится больно. Он закрывает глаза, и стаи голодных и истосковавшихся бабочек вылетают из его рта.—?Останешься? Со мной, насовсем?—?У меня есть выбор?Питер резко вскидывается, поднимает лицо, смотрит с таким выражением, что Шойби хмурится?— не случилось ли чего-то страшного или жуткого? Он мотает головой?— как можно о таком подумать?! —?и возвращает взгляд, требовательный, разгневанный и испуганный.—?Идиот,?— повторяет Шойби. —?Не потому что тебе нужен кто-то, кто сможет помочь пережить этот кошмар. Потому что я люблю тебя, дурак. Ты что, не знал?Питер шумно сглатывает, не отводя взгляда. Знал. Глубоко внутри?— знал. Всегда. Не ожидал услышать это вживую?— никогда не ожидал, даже думать себе об этом запретил. Потому что обратной дороги не будет, это навсегда, это приговор. Не для него?— на себя он давно болт положил, смирившись с тем, что чувствует. Не обязательно показывать самому себе это смирение перед истиной, как она есть: надо дать себе иллюзию, будто шанс освободиться от этих эмоций ещё есть?— жизнь становится чуточку проще, главное, верить, что свобода всегда под рукой. Для Шойби же это равноценно добровольному прыжку в объятия плотоядных синих бабочек?— сожрут и ничего не оставят, Питер утянет его за собой на дно, потому что Шойби не отступит.Без шансов.Пожалуйста, можно он сейчас умрёт?—?Нет, ты знал,?— Дирк мягко гладит его скулу ладонью, обхватывает, и взгляд у него теплеет. —?И я знал, что ты знаешь. Так что давай не будем сейчас делать вид, что это было для нас загадкой все эти двенадцать лет, и ты просто примешь это, как… не знаю… Нечто само собой разумеющееся.Питер кивает. Второй раз за день у него пропали все слова, и он ничего не может сказать в ответ. Он запечатан в самом себе, отчаянно желая проорать на пол-вселенной?— и я люблю тебя, люблю, люблю! —?но не может. Морфо догрызают его сердце, и он смотрит на Шойби совершенно сухими глазами.—?Да.Питер спрашивает одним взглядом.—?Да, останусь. С тобой. Насовсем.В груди скапливается достаточно воздуха, чтобы ответ вырвался сам собой, но Дирк прижимает пальцы к его губам и мотает головой.—?Скажешь, когда сможешь. То есть… ты понимаешь,?— он почему-то улыбается, и улыбается не так печально, как стоило бы. —?Эй, посмотри на меня… Тебе не нужно говорить, всё и так видно, просто… мне не нужно слышать, чтобы знать, что ты влюблён в меня не меньше.Питер кивает едва уловимо. Тихо-тихо выдыхает. Укладывает подбородок на плечо Шойби, ведёт ладонями по спине, сжимает в пальцах ткань просторного чёрного свитера и прикрывает глаза. Дирк гладит его по голове, тихо шепчет, что любил, любил всегда, но гнал мысли и эмоции, пока просто не признал, потому что идиот, и Питеру хочется заорать: он тоже.Совершенно безнадёжный, влюблённый идиот.