Акт I (1/1)

В этой комнате температура никогда не поднимается выше двадцати градусов из-за работающего кондиционера, но сейчас здесь невыносимо душно.Как в аду.Скорее всего именно в нём они и находятся.Скрежет металла о пол совершенно невыносимо режет слух. Ритмичный, размеренный, быстрый. В такт движениям, из-за которых глаза застилает влагой?— неосвобождённой, а разум?— чувством, наполовину состоящим из гнева, наполовину?— из отвращения. Шуршит белая плёнка, расстеленная на полу, белые стены отлично отражают творящееся безумие, прямо-таки извращённая гармония.Наверняка ему больно?— ещё бы, сегодня их трое. Мнут, тискают, сжимают, имеют, вколачиваются, трахают, вбиваются, царапают, кусают, сосут, выжимают, заставляют стонать, кричать, хрипеть?— весь набор?— и ведь всё это он терпит, переносит с каким-то отрешённым выражением на лице, как будто всё это происходит или не с ним, или в каком-то навязчивом холодном и липком кошмарном сне.Так и должно быть?— окажись всё это чудовищным кошмаром, он был бы очень благодарен. Проснулся бы и забыл к середине дня.Если бы.—?Нравится то, что видишь? —?раздаётся за спиной.Дирк даже не оборачивается?— нельзя. По конкретно названным причинам и по одной маленькой, почти незначительной, но очень личной и не произносимой вслух причине. Глаза жжёт, сигаретный дым разъедает, но Дирк не позволяет себе прикрыть их на лишнюю долю секунды. Нельзя. Как будто если он опустит веки, он совершит самое кошмарное в своей жизни предательство.Он молчит, плотно стиснув зубы, до боли в челюсти.—?Нравится,?— Дирк почти уверен, что слова Хартманна сопровождает кивок головы. —?Не хочешь поучаствовать?Голос сладок, тянется, как тягучая липкая патока, наполненный ядом, переплетающийся с тяжёлым, удушливым запахом похоти.Нет. Не нравится. Кому такое вообще может понравиться…Микрофонная стойка скрипит, хотя не должна?— или скрип был в прошлый раз, и теперь разносится эхом в голове. Боже. Этот звук будет преследовать его в кошмарах вечно.Крепко перетянутые проводами руки наверняка саднит, думает Шойби, завтра кожа в этих местах будет гореть, красные полосы не сойдут ещё очень долго?— кожа у него бледная, восприимчивая. Дирк об этом не знал, да и не было причин интересоваться, но если бы он и хотел узнать, насколько нежная кожа у Питера, как быстро на ней проступают синяки и кровоподтёки от царапин и ударов, как она отзывается на пролитый воск?— то явно не таким способом.Справа вспыхивают миниатюрные сверхновые от вспышек фотоаппарата. Да, кадры выйдут несомненно впечатляющими, кривится Шойби в отвращении, которое тут же прячет?— глубоко, так глубоко, куда не засовывал даже свою ярость, ненависть и боль от всего происходящего.—?И ещё кадр. Выгнись. Да, вот так, вот так…Он прогибается, демонстрируя выступающие рёбра, обнажённое тело покрыто испариной, блестит в освещении комнаты для съёмки. Открытый, беззащитный. Уязвимый. Вспышки камеры запечатлевают, как кто-то из троих?— Шойби уже не запоминает их всех, лица расплываются, когда глаза помимо воли застилает влажной дымкой?— вколачивается в податливое тело, быстро, грубо, практически равнодушно. Влажные шлепки, стоны, рычание, бёдра двигаются туда и обратно, пальцы намертво вцепились в тазовые кости. Питер запрокидывает голову, рвано выдыхая и зажмуриваясь от боли?— на этот раз они сделали это практически на сухую?— и стискивает в пальцах холодный металл тяжёлой стойки, ловящей своими стальными боками отсветы камеры.Животные. Нет, поправляет он себя, они во много раз хуже животных.Шойби шумно вдыхает и задерживает дыхание. Воображение крутит перед глазами бодрый сплаттер, в котором он заталкивает полароиды фотографу в глотку, разрывая его челюсть, выбивая зубы и вырывая язык, и всё это в тонах красного, который отлично подошёл бы к настроению.С другими он поступил бы менее гуманно.Нельзя, уговаривает себя Дирк, нельзя проявлять эмоций. Ну пожалуйста. Нужно просто немного потерпеть, как говорил Питер. Ещё немного.?Немного? растянулось в целую вечность. Причём совершенно неожиданно, казалось на первый взгляд. До Шойби только потом дошло, что его вечность в этом аду куда короче той, которая досталась Питеру.Тихий стон вокалиста хлещет сильнее, чем удар по лицу, и отрезвляет мгновенно.Кто-то из них вцепился в длинные вьющиеся волосы, заставил запрокинуть голову и впился в шею зубами. Не то чтобы в групповом изнасиловании это было чем-то из ряда вон, просто у кое-кого пунктик на определённые действия, и, кажется, эта тесная компания знает об этом, не иначе. По-другому эти тычки по больным местам не объяснить?— они всегда делают с Питером то, что клавишник, может быть, сам бы с ним сделал, только в другой обстановке, без ударов ботинками под дых, исполосованной плетью спины, бесконечных хватаний за судорожно дёргающееся горло и уж точно бы без перетягивания запястий проводами. По крайней мере не до такой степени.Не то что бы Шойби был настолько увлечён своим вокалистом. Увлечением тут уже давно не пахло. Причина совсем не в желании.Наверное, оно?— что-то другое?— просто было.Всегда.Мысль отзывается тошнотой, желудок скручивает: когда Шойби только-только начал догадываться, что что-то не так, он откровенно не понимал Питера, смотрящего на него с неподдельным сочувствием и болью во взгляде. Он просто не мог понять, а чёртов идиот не хотел говорить, даже как-то намекнуть не пытался. На Дирка накатывала ярость?— мироздание в безмолвные свидетели, он сходил с ума от незнания, ревности и злобы. Но когда всё открылось, и тошнотворная, гадкая, мерзкая правда вылилась на него сплошным потоком, ему показалось, что в него выстрелили. Он ожидал от себя чего-то более разрушительного, казалось, он готов был задушить сначала Шпиллеса, потом и всех остальных по очереди, но слова, сказанные Питером в тот день, напрочь убили в нём какое-либо желание рвать на части и крушить черепа.?Позволь им, или всё это будет зря?.Он повторяет это как мантру, снова и снова, даже сейчас, когда один из троицы собирает в кулак волосы на затылке вокалиста и тянет за них вниз, затем хватает за подбородок и надавливает на челюсть, бьёт членом по лицу, принуждая заглотить его почти полностью, двигаясь по-животному грубо. О да, несомненно, Питер научился расслаблять горло за всё это время, но интересно, хриплый голос на одной из песен появился из-за чего-то подобного?Дирк отметает омерзительную мысль, беспощадную в своей возможности быть реальной, и подавляет накатывающую ярость, до крови впиваясь ногтями в ладони и мысленно повторяя в голове мантру: если он дёрнется и сорвётся, будет ещё хуже. Он пытался, правда пытался всё это остановить?— и его очень быстро поставили на место, заставили выработать рефлекс?— не навреди.К счастью, он понял этот механизм довольно быстро, иначе от Питера бы ничего не осталось.В какой-то момент вокалист смотрит на Дирка, и бледное, влажное, испачканное чужим горячим семенем лицо искажает гримаса отвращения и боли?— на мгновение, не больше, больше он просто не может себе позволить?— и внутри вдруг что-то обрывается, как обрывалось и раньше, поднимаясь снова, потом снова и снова обрываясь. Питер хоронит в себе воспоминания, чужие грубые поцелуи, жадные грязные прикосновения, удары, боль, унижение и это отвращение от всего раз за разом, и Шойби чудовищно больно от мысли, что в душе у него самое настоящее кладбище, в землю которого кончают, словно бросают в свежие отрытые могилы букеты белых цветов, но это ничто по сравнению с тем, что Дирк стоит в пяти метрах от него. Совершенно не в силах сделать что-либо.Шойби смотрит вокалисту в глаза, не отрываясь, вкладывая во взгляд немое ?держись? со всей силой, на которую способен.Питер зажмуривается и отворачивается, проглатывая сперму вместе с не родившимся всхлипом. Один из насильников, окончательно насытившись и выебав его в рот, отрывается и довольно похлопывает его по щеке:—?Горячая же ты сучка.Шойби кажется, что его прошибает электричеством. Волосы на затылке поднимаются, в душе умирает что-то хорошее, воскресая в голове образами очень-очень кровавого убийства.—?Хватит с него, закругляйтесь,?— голос Хартманна раздаётся за спиной, и Шойби чувствует невероятное облегчение?— скоро всё закончится. Хотя бы на сегодня, мрачно добавляет он.Другой мужчина ударяет Питера под колени, и он падает на них, громко вскрикивая?— руки, привязанные к стойке, резко распрямляются, мышцы натягиваются, вокалист практически повисает на ней, и Дирк прекрасно знает, что это очень больно. Над ним склоняются двое, и начинается обычная процедура завершения всего этого блядства.Фотограф потирает пах рукой, не переставая озарять сцену вспышками?— финальный акт, они кончают ему на лицо, и было бы так неплохо, если бы герои умерли в конце, но трагедия явно не собирается заканчиваться так быстро…Целую вечность и ещё чуть-чуть спустя за спиной Шойби раздаются шаги и хлопок двери?— очкастая блядь, ответственная за всё это непотребство, уходит, налюбовавшись вволю. Остальные застёгивают ширинки и, лязгая напоследок пряжками ремней, убираются прочь.Шойби выжидает, пока фотограф не свалит, отсчитывает ещё несколько секунд в голове?— и только тогда делает шаг вперёд.Ноги не держат совершенно.Питер висит на стойке, тяжело дыша, грудь поднимается и опускается, с него всего капает?— пот, семя, слёзы. Дирк подходит вплотную, заталкивает собственные эмоции глубоко-глубоко в чёрный подвал?— он разобьёт что-нибудь у себя дома, предварительно хорошенько надравшись?— а сейчас, прямо сейчас, он нужен Питеру в совершенно другом состоянии.Провода перепутаны так кошмарно, что возня с ними занимает несколько минут, в течение которых Шойби упорно старается не смотреть на запястья вокалиста?— бесполезно, взгляд сам собой скользит по красным полосам, по содранной до крови коже. Наконец, провода отлетают в сторону, а клавишник подхватывает абсолютно индифферентного ко всему Питера, не позволяя почти безвольному телу осесть на ледяной пол. Они оба опускаются на колени, клавишнику невероятно сильно хочется провести по скользкой от холодного пота спине ладонью?— лишь бы успокоить?— и сдерживается. Сейчас любое прикосновение покажется Питеру настоящей пыткой. Тот тяжело, рвано дышит, не предпринимая каких-либо попыток двинуться с места: больно, всё тело наверняка как сплошной комок оголённых нервов, в который вгоняют раскалённые иглы; в какой-то момент он склоняется к Шойби, собираясь уложить голову ему на колени, но вдруг замирает. Отстраняется.Собирает волю в кулак?— или то, что от неё осталось?— выпрямляется и с совершенно блядской невозмутимостью во взгляде вытирает лицо тыльной стороной ладони.—?Не смотри,?— просто и тихо говорит он, не поднимая взгляда. —?Иди, я догоню…А вот это уже слишком.Шойби тихо, но очень грязно матерится, не особо выбирая выражения, хватает вокалиста за плечи и попросту прижимает к себе, зарываясь пальцами в волосы. Он знает, как это должно быть сейчас мучительно, но всё равно делает это?— прижимаясь щекой к мокрой щеке, гладит по спине, мокрым волосам, худым рёбрам. Питер не сопротивляется, и от этого внутри сердца Дирка начинает бушевать метель, где вместо снега?— стекло: им только что воспользовались трое человек, наставив своих меток, его грубо выебали, задокументировав всё это на фотокамеру, от него несёт горечью, мускусом и мужиками, запах, от которого тошнит уже на каком-то подсознательном уровне?— и плевать. Вряд ли теперь всё это имеет хоть какое-нибудь значение. Какая разница. Дирк всё равно не уйдёт и не перестанет смотреть.—?Может быть, хватит?Шойби пытается?— чисто по инерции, заранее зная ответ?— но всё равно пытается, с какой-то обречённой горечью осознавая, насколько наивна и глупа живущая в нём надежда получить однажды хотя бы утвердительный кивок головы. И тем не менее, продолжает это делать, понимая, что вопросом каждый раз мучает Питера, всё ещё надеясь. Шпиллес шепчет до отвращения привычное ?всё в порядке?, за которое его следует прикончить на месте, хотя бы из чистого милосердия. Шойби прикрывает глаза, поглаживая свою персональную головную боль по волосам, и мягко тянет за предплечья наверх:—?Пошли отсюда. Хватит с нас на сегодня…На этот раз Питер соглашается?— да, действительно хватит?— с трудом поднимается и, опираясь на клавишника, с минуту просто переводит дух. Затем отстраняется, подбирает сиротливо валяющуюся одежду и неторопливо натягивает её на себя, вытирая лицо изнанкой футболки, и Шойби мысленно обещает себе: когда всё это прекратится, он отберёт все эти проклятые шмотки и спалит их к чертям собачьим.Что угодно, чтобы хоть немного очистить его.Всё что угодно.Улица встречает их лиловыми сумерками и неожиданно холодным ветром. Питер обхватывает себя за плечи, негромко ругается и ищет взглядом такси; Шойби закуривает сигарету, покусывая губы, неотрывно смотрит в спину вокалиста, решая для себя очень важную проблему. Ветер играет с непослушными волосами, треплет выбившиеся из хвоста вьющиеся пряди, и клавишник ловит себя на мысли, что нет, нихрена подобного, сегодня он точно не оставит этого умалишённого одного в пустой и холодной квартире. Лаура давно пустила всё на самотёк, когда узнала, а вот он просто так не оставит.Конечно, Питер вряд ли поймёт, и уж точно не оценит такое пренебрежение его самостоятельностью, но, в конце концов, кто его спрашивает…Шойби ловит такси вместе с ним, невозмутимо игнорируя недоумённые и красноречивые взгляды стоящего рядом Шпиллеса, так же невозмутимо забирается вслед за ним в салон, ещё более невозмутимо называет таксисту адрес Питера?— и в этот момент вокалист всё-таки пытается:— Слушай, со мной всё будет хорошо, я же не истеричка какая-нибудь, я…Дирк поворачивает к нему голову, и Питеру хватает мгновения, чтобы понять по одному взгляду: нет, Питер, нихуя не в порядке, ты не переступишь и через порог собственного дома, как начнёт крутить и выворачивать, неужели думаешь, что я тебя оставлю после такого? Вокалист чуть прикрывает глаза, возвращая взгляд?— ты прав?— и неожиданно укладывает голову Шойби на колени, произнося дрогнувшим голосом:— Я не хочу смотреть в окно.Таксист даже не удивляется?— мало ли, ближе к ночи и не на такое насмотришься, с кем не бывает?— трогается с места, приглушает какую-то попсовую мелодию, крутящуюся по радио, и едет словно нарочито медленно. Дирк мысленно благодарит его и смотрит в окно, стараясь не думать, почему Питер так легко согласился: может, и вправду не захотел оставаться один, а может, уже просто на всё наплевать, но вокалист сам развеивает его сомнения, неожиданно обхватывая руками и утыкаясь лицом в живот. Внутри Шойби во всей своей красе разворачивается целая блядская вселенная эмоций: обычно они прятали подобное не то что от посторонних?— от близких посторонних, никогда не пуская чужих на запретную территорию, которую создали на двоих негласно и не договариваясь?— жест даже не для сцены, такое просто не для чьих-либо глаз. Клавишник кладёт одну ладонь на плечо, второй бездумно поглаживает по волосам, неотрывно смотря на пролетающие за стеклом красные стоп-сигналы машин, ярко-оранжевые отблески фонарей на стёклах зданий, бесконечные чёрные провалы переулков и начинающие чернеть от частых дождей деревья, плачущие ржавыми листьями. Город в наступающей осенней ночи проносится мимо, на удивление отстранённый и будто чужой, отгородившийся от них призрачным барьером, и Дирк чувствует эту отрешённость в себе?— в них двоих: они оба с Питером где-то здесь, но в то же время не в этой реальности. Всё?— движения, звуки, люди, свет?— проносится мимо, пока они застыли в своей собственной невесомости, двигающейся в никуда.Шойби всё ждёт, когда вокалист резко вскочит, вырываясь из объятий, мало похожих на дружеские, сбросит с себя руки клавишника и шарахнется в другой конец салона, но лишь чувствует, как цепкие тонкие пальцы комкают футболку на боках. В солнечном сплетении, куда дышат так щемяще тепло и тихо, расползается совершенно невозможное чувство непередаваемой, непонятной и невыносимой тревоги: сейчас всё в порядке, Питер с ним, никто его не тронет?— не посмеет?— но… это всё так зыбко и шатко, и так ненадолго. Его всё равно отберут завтра, через неделю, через месяц?— неважно?— и растащат десятками рук.Дирк глубоко вздыхает и прикрывает глаза. Подушечки пальцев мягко мажут по щеке, ощущая там влагу.Пальцы сжимают бока крепче.—?Объяснишь или нет?Их как будто разделяет баррикада. Они друг напротив друга: Шпиллес опирается руками о стол, Дирк стоит по другую сторону, сверля вокалиста взглядом. Конечно же, уступать никто не хочет: Питер молчит, Шойби скрещивает руки на груди, упрямо вздёргивая подбородок?— жест, не терпящий возражений. Никто бы в жизни не догадался, не определил по требовательному мрачному взгляду, что это?— защита.Питер смотрит в глаза прямо, совершенно невозмутимо, словно вопрос к нему не относится, усмехается и пожимает плечами:—?А я должен?Дирк чуть щурит глаза. Посторонний бы ничего не заметил, а вот вокалист сразу напрягся?— прекрасно знает, что это самое настоящее бешенство, и ещё лучше знает, во что это бешенство может вылиться.—?Ну просто понятия не имею: свалил чёрт знает куда посреди записи, никому ничего не сказав?— записывай всё как хочешь, ни слова, блять. Ты случайно не забыл, что это твоя группа? Нахрена нас-то вот так кидать?— не то чтобы я был против внезапных исчезновений?— но не в середине процесса! Вообще-то это касается и меня тоже,?— напоминает Шойби,?— просто потому что я тоже принимаю непосредственное участие. Ничего мне сказать не хочешь?Питер пропускает тираду про запись мимо ушей, улавливая главное.—?Ничего такого, что касалось бы тебя.Скрежет зубов наверняка слышен на другом конце студии, запоздало понимает Шойби.Такого между ними никогда не происходило. Конечно, бывало всякое, с этим не поспоришь, они люди, а люди всё-таки ссорятся, но чтобы вот так?— ни разу. Холодно, отчуждённо и безо всяких объяснений.Это началось в апреле и продолжается до сих пор. Целый грёбаный месяц. Отговорки, недомолвки, побеги из студии в разгар записи: стоит только боссу лэйбла или какому-нибудь непонятному мужику появиться на пороге микшерской?— всё, хлопок дверью, можно не ждать. И так чуть ли не с самого начала работы над альбомом.Дирк никогда не был идиотом, но начиная задавать вопросы напрямую?— почувствовал себя им моментально, стоило только посмотреть на хитро улыбающуюся рожу и поднятую бровь. В конце концов, Шойби заставил себя принять это как факт, неоспоримый и непоколебимый: Питер никогда не перестанет творить какую-нибудь хуйню, и спорить с ним бесполезно и дороже для своих же нервов. Затем в какой-то момент клавишник отвлёкся, переключился на другое, перестав обращать на вокалиста внимание, а потом… а потом что-то неуловимо изменилось.Не в самую лучшую сторону.Дирк набирает в грудь воздуха, чтобы разразиться гневной тирадой, а потом напомнить, что кое-кому кое-в-чём поклялся, но затем устало выдыхает, заталкивая эмоции очень глубоко. Он прибережёт эти слова на потом, произнесёт их в более уместной обстановке, подальше от любопытных взглядов и длинных ушей. И говорит тише, чтобы не услышали остальные:—?Почему мне кажется, что это не так?Неожиданно вокалист выпрямляется, неуверенно проводит кончиками пальцев по гладкой пластиковой поверхности стола. Он прекрасно улавливает просьбу между строк?— ?расскажи, ну же, давай, я не чужой тебе, никогда не был??— и отвергает её. Отводит взгляд. Шойби прослеживает направление взгляда, замечает, что Питер смотрит на своё запястье. Под рукавом чёрного свитера что-то темнеет, но клавишник не успевает понять, что?— Питер опускает руки, словно пряча их.—?Потому что ты параноик,?— он мягко улыбается, но взгляд холоден, как лёд. —?Пошли, у нас много работы.Он срывается с места, направляясь в микшерскую?— сбегает, понимает Дирк, направляясь вслед за ним. Разговор ещё не закончен, обещает себе клавишник?— он выбьет правду из чёртового упрямца. Напоит и заставит всё рассказать, а если не расскажет так?— о, он придумает что-нибудь интересное. Набьёт ему морду, например. Или возьмёт измором. Заебёт вопросами так, что белый свет мил не станет.Лишь бы понять, что происходит, и почему такая привычная тёплая улыбка вдруг пропиталась непонятной горечью.Лишь бы узнать, что ничего страшного не произошло.Сумерки превращаются в ночь за какие-то жалкие двадцать пять минут. Шойби старается не закрывать глаза дольше, чем на пару секунд; несмотря на сегодняшний кошмар, невероятно хочется спать, хочется просто послать всё куда подальше и проспать всё на свете, и глаза закрываются сами собой. В итоге он откидывает голову на спинку сиденья и опускает веки.Ему кажется, что отрубится тут же, но сон внезапно не идёт. В темноте под закрытыми веками помимо воли проносятся гадкие, мерзкие образы-воспоминания?— стойка, перевязанные запястья, стоны… Дирк стискивает зубы и распахивает глаза. Отлично, наверняка ночь будет такой же весёлой и длинной, образно-бессонной…Мимо них пролетают фонари, и их красные отсветы в окнах хищные, смазано-глянцевые. Проходит целая вечность, такси плавно подъезжает к нужному дому, и с переднего сидения доносится сухое ?приехали?. Шойби не хочется расталкивать Питера, но, кажется, и не нужно: поднялся сам, расплатился с таксистом и, не проронив ни слова, выбрался наружу. Дирк краешком глаза замечает в зеркальце водителя выражение отвращения на худом незапоминающемся лице, устало качает головой и выходит из машины вслед за вокалистом, передёргиваясь от холодного воздуха снаружи.До дома они идут в полном молчании, так же молча добираются до двери, лестница кажется долбаным Эверестом. Питер негромко матерится, пытаясь найти ключи. Замедленное действие: худые запястья выступают из-под одежды, на бледной коже отчётливо выделяются следы от проводов, бледно-розовые линии по распухшим краям и ярко-красные посередине. Завтра кое-где проступят синяки. Шойби задерживает дыхание, а Питер, словно уловив это, отпирает дверь и затем оборачивается, смотрит прямо в глаза. В тёмных, почти чёрных в темноте глазах плещется отчаяние. Он натягивает рукава свитера на запястья, пытаясь прикрыть следы, словно если спрячет, то всё как будто бы наладится, но Дирк прекрасно знает, что это не так.В квартире темно, но не настолько, чтобы запинаться о вещи: свет фонарей просачивается сквозь лёгкие красные шторы, наполняя комнаты оранжево-красным сумраком, дарящим ложное ощущение тепла. Питер скидывает ботинки и косуху, и, ни слова не говоря, идёт в ванную. Шойби плетётся на кухню и некоторое время тратит на размышления: интересно, чашечка термоядерного кофе заставит его разнести тут всё из-за сорвавшихся нервов или просто вырубит на месте? Клавишнику всё так же невероятно хочется спать, разум тяжёл и неповоротлив, застыл как воск, и Шойби, всё-таки взяв на себя труд обеспечить их с Питером кофе, надеется, что горькое горячее пойло хотя бы немного его растопит.Из ванной доносится шум воды; Дирк смотрит на чёрную гладь в кружке, от которой поднимается пар, извиваясь белыми равнодушными змеями. За окном начинается дождь, или ему просто так кажется?— дождь выглядел бы сейчас очень… уместным. Но за стёклами висит мёртвая ночная тишина, сопровождающая течение времени, замедленное практически до нуля, холодного, как в космосе таком же отстранённом, незыблемом, безучастном.Невесомость.Они застыли в невесомости, из которой нет выхода.Дверь в ванную хлопает, затем хлопает дверь в спальню. Шойби поджимает губы и топит себя в кофе и болоте мыслей, изъязвленных, тронутых порчей. Проходит совсем немного времени, и Питер появляется снова, в своём дурацком растянутом чёрном свитере и просторных штанах?— ещё бы, спать в такой холодине без одежды себе же дороже?— садится напротив, с ультимативным стуком ставит на стол пепельницу, не менее дурацкую. Керамическая черепушка как будто по-доброму усмехается, приветливо лыбясь во все тридцать два зуба, но вот вокалист закуривает, и пустые глазницы плачут и сыплют пеплом.Шойби поднимает на вокалиста мрачный взгляд; ему хочется заглянуть в глаза, узнать, о чём Питер думает, но это невозможно, как и всегда: эта сволочь как будто чувствует, что от него ждут, поэтому и пялится в переполненную пепельницу с таким неподдельным интересом, будто там происходит по меньшей мере рождение сверхновой. Дирк понимает, что скрежетать зубами?— плохое проявление сочувствия, желания помочь, долбаной эмпатии или чего-то там ещё в том же духе, но ничего не может с собой сделать. Дирку горько?— не только от сожжённого кофе, опаляющего глотку, но и от тяжёлого привкуса горечи где-то в душе: они в ловушке, куда сами себя загнали, они один на один со змеями и драконами, и, казалось бы, после всего пройденного можно просто поговорить друг с другом?— а вот хуй, наткнись на железобетонную стену из молчания и упрямства.Дирк тянется к пачке сигарет, вытаскивает одну и долго крутит в пальцах, подушечки гладят сухие бумажные бока. Он только потом замечает, что Шпиллес неотрывно следит за ним и его движениями, перестав рассматривать предполагаемую метафизическую сверхновую в пепельнице, и ловит момент: тут же закуривает и быстро смотрит на вокалиста. У него получается?— Питер не успевает отвести взгляд, и Шойби, наконец, видит.В тёмных глазах застывает что-то такое, что очень сложно описать. Отчуждённость, чудовищный стыд, усталость, нет?— измотанность, срослись в один жуткий комок отчаяния и боли. Дирк щурит глаза, понимая, что на его лице помимо воли проступает всё, что так отчаянно пытается скрыть.И ему хочется поддержать вокалиста, сказать, что всё хорошо и что они как-нибудь переживут всё это, но, к сожалению, уже не знает, как это сделать.Слепой весенний дождик весело стучит в окно, за тёплыми, покрытыми конденсатом стёклами разливается золотистый дневной свет. Солнце глотает мир, пропуская капли воды сквозь себя, вливается в студию, облизывает тёплым светом стены, мебель, инструменты и лица.Питер щурится от лучей, падающих на лицо, улыбается, что-то записывает в черновик, перечёркивает строчки, дописывает новые, перечёркивает, записывает, полностью сосредоточенный и поглощённый своим занятием. Время от времени поворачивает исписанной стороной лист к клавишнику, сидящему напротив?— Шойби пробегается взглядом по строчкам, иногда отрицательно качает головой, иногда так же молча кивает, одобряя. Лицо Шпиллеса светится от радости, он смешно улыбается и продолжает писать. Юрген в паре метров от них закатывает глаза и продолжает разбирать синтезатор, в котором опять что-то не так звучит, но на него никто не обращает внимания?— в его синтезаторе по умолчанию всегда что-то не так звучит. К нему с фирменным непроницаем лицом подходит Йенц и ультимативно ставит пластиковый стаканчик с кофе на корпус клавишных. Янсен открывает рот, чтобы сказать, что занят, и что нет времени на кофе, и что скоро записываться, и вообще, но Йенц качает головой и советует клавишнику передохнуть, иначе содержимое стаканчика окажется на самом клавишнике. Юрген притворно трагически вздыхает, откладывает отвёртку в сторону и благодарит согруппника.Шойби улыбается. Такие дни, ничем и никем не испорченные?— настоящая редкость.Всё рушится, стоит появиться в дверях высокому худощавому мужику с пепельного цвета глазами.Дирк поднимает взгляд на вокалиста?— с и так бледного лица вдруг слетают все краски, и на несколько мгновений оно становится похожим на безучастную фарфоровую маску. Не надо быть гением, чтобы заметить это пусть и мгновенное, но отчётливое проявление страха. Затем Шпиллес вдруг обретает подчёркнутое спокойствие, выдавливает из себя насквозь фальшивую улыбку?— Шойби лучше знать, когда она искренняя, а когда нет?— как-то слишком плавно и изящно поднимается из-за стола, подходит к мужчине, пожимает ему руку, что-то быстро говорит ему, и они уходят куда-то вместе. Юрген отрывается от кофе и быстро смотрит на Шойби, который сейчас просит все высшие силы, чтобы никто сейчас не заметил, сколько бессильной злости излучает его взгляд, бестолково пожирающий пустой дверной проём.Дирку очень хочется понять, как можно что-то замутить со звукорежиссёром, а главное?— зачем. Пожалуй, он отдал бы многое, чтобы ему доходчиво объяснили, зачем Питер проводит с ним так много времени, учитывая, что до мастеринга и пост-обработки пластинки ещё очень и очень долго. И ещё больше бы он отдал за то, чтобы узнать, почему вокалист каждый раз бледнеет, когда видит этого с виду спокойного и адекватного мужика.Юрген и Йенц провожают парочку взглядом, затем многозначительно переглядываются и с невозмутимым видом возвращаются к работе. Дирк крепко сжимает кулаки, внутри всё кипит от бесполезной ярости, которой нет выхода. Где-то в глубине души он страстно желает, чтобы ему вдруг стало всё равно, как самому настоящему эгоисту, но понимает, что это невозможно.В душе бушуют гигантские чёрные волны злости и ревности. Брошенные забытые оставленные листы черновиков смотрят печально. Из комнаты исчезают краски.И Шойби становится холодно.Кофе и сигареты они приканчивают в полном молчании, совершенно не глядя друг на друга. Наконец, Питер душит окурок в пепельнице, поднимается и тихо уходит. Клавишник с тяжёлым вздохом опускает голову, ещё некоторое время сидит на кухне в полном одиночестве, затем складывает пустые кружки в мойку, гасит во всём доме свет и отправляется спать.Тёмный потолок в комнате рябит, как чёрно-серый сломанный телевизор, который не транслирует ничего, кроме помех. Тишина и пустота давят на уши просто отвратительно; он смотрит в пустой потолок, растянувшись на диване, в соседней спальне тихо, и остаётся лишь гадать, как там Питер. В голове помимо воли проносятся образы: свернувшийся в позу эмбриона вокалист тихо давит слёзы, уткнувшись в подушку?— никому ничего не расскажешь, никто никогда не догадается, какой ад творится в душе, как боль пронизывает тело, как горит содранная кожа, как в окружении десятков жадных сердец холодная тоска сжирает собственное, как всё сознание агонизирует. Пальцы помимо воли комкают подушку, Дирк подавляет желание встать и заглянуть к нему, чтобы убедиться, что Питер в относительном порядке, ловя себя на мысли, что пару лет назад такого бы он попросту не допустил?— встал бы, пришёл и просто сел рядом, и плевать, что там Шпиллес про него подумает. Тем более, что плохого бы не подумал, в конце концов, они друг другу уже давно и далеко не чужие…Он думает, что ещё можно сделать?— сейчас, когда уже слишком поздно, чтобы даже пытаться. На ум не приходит ничего стоящего, помимо мысли об убийстве целого штаба сотрудников лэйбла с последующим самоубийством, и Шойби в который раз посещает мысль, эхом вторящая словам вокалиста?— оставить всё, как есть, иначе всё, через что они прошли, окажется бессмысленным, и их просто похоронят в безвестности.Интересно, после смерти они с ним попадут в рай, за пережитое, или в ад?— за тщеславие? Мысль вызывает лишь усмешку. Питер предпочёл относиться к этому философски: душа, может, и будет страдать за все поступки против неё же, а тело… это просто тело.Дверь тихо скрипит, отвлекая от волн безысходности, накатывающих на разум. В проём заглядывает Питер, спокойно смотрит на клавишника, но не решается войти. Дирк приподнимается на диване и вопросительно склоняет голову набок.—?Почему ты остался здесь? —?прямо спрашивает Питер, прислоняясь к дверному косяку. —?Почему не пришёл?Потому что как-то всё это неправильно, идиот, думает Шойби, но вместо этого негромко отвечает:—?Не хотел тебя тревожить. Думал, ты хочешь побыть один.Шпиллес неодобрительно на него смотрит?— ?побыть один, ага, конечно, ты что, издеваешься что ли???— и улыбается. Впервые за день. По-настоящему.—?Ясно.Дирк откидывает одеяло, собираясь встать и отправиться в спальню, но Питер понимает это по-своему: быстро пересекает комнату, босые стопы утопают в ворсе ковра, забирается к клавишнику и прижимается к нему, сворачиваясь под боком, медальоны больно впечатываются в грудь, распущенные волосы щекочут шею и скулы. Тонкие руки обвивают его, и Дирку уже ничего не остаётся: он обнимает вокалиста, накрывает тонким одеялом, чувствуя, как тепло растекается по телу, выгоняя холод, который, кажется, решил поселиться в нём навечно.—?В спальне гораздо больше места,?— как бы невзначай шепчет он.Худые пальцы комкают футболку на боках. Дирк безмолвно прижимает Питера к себе крепче, слышит тихий-тихий, едва различимый, но такой правдивый ответ, от которого внутри всё переворачивается:—?Там нет тебя.И Шойби вдруг успокаивается. Как-то наплевать, что всё это слегка не свойственно Питеру, что вместо всех этих нервов, резкостей и колкостей?— вот так плавно и нежно. Он не замечает тишины; мерзкий звуковой вакуум, в который как будто погрузился весь мир, хватающий за горло и душащий день за днём, исчезает. Питер дышит в шею, нарушая холодную тишину, грудь мерно поднимается и опускается, нарушая незыблемость материи и пространства.И всё так правильно. Долбаный абсолют, в котором нет ничего лишнего.На него сама собой накатывает тяжёлая пелена сна. Сопротивляться ей не хочется, да и сил нет, и клавишник просто закрывает глаза, прижимаясь виском ко лбу вокалиста. Питер задерживает дыхание, кладёт ладони ему на грудь, и тихо шепчет почти в губы:—?Совсем как тогда. В тот момент. В клубе, помнишь?—?Да. Я никогда этого не забуду,?— негромко отвечает Шойби и гладит его по голове. —?Как-нибудь надо будет повторить.День ползёт слишком долго, муторно и тоскливо. Шойби пытается что-то написать, бесцельно протирая штаны за синтезатором, но не клеится; клавишник ругает себя последними словами, потому что в голове вместо нужных и важных вещей вертится вопрос: какого, блять? Больше всего, конечно, этот вопрос относится к нему?— у Дирка стойкое ощущение, что во всём городе они с Питером остались вдвоём, остальные словно растворились в полупрозрачном пространстве. И вот-вот Шпиллес тоже исчезнет в дымке, медленно-медленно растворится в тумане, и Шойби не успеет его схватить.Вокалист возвращается практически под конец дня, когда работа на сегодня почти закончена. За окнами уже темно, огни улиц яркими цветными звёздами маячат в черноте за стёклами; они все вместе записываются, а потом Питер второпях собирает вещи и быстро исчезает снова, коротко махнув рукой и никому и слова не сказав.Шойби это кажется вопиюще неправильным. Спотыкаясь о провода, он кое-как выбирается из-за синтезатора, быстро пересекает комнату, распахивает дверь и громко интересуется у собравшегося сбежать Питера:—?Эй, ты куда?Питер вздрагивает, останавливаясь. Медленно, словно его застали на месте преступления, оборачивается. Натянуто улыбается и пожимает плечами, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие и невозмутимость:—?Домой.Дирк нехорошо щурится. Врать?— очень плохо, Питер. Плохой мальчик.—?Может, в бар зайдём? И ты мне, наконец, расскажешь, что с тобой происходит, а? —?совершенно бестактно предлагает он.Шпиллес вдруг перестаёт улыбаться. На его лице проступает такая тоска, что внутри всё сжимается.—?Прости, я хочу побыть один, и потом… —?он облизывает пересохшие губы и спокойно выдыхает:?— Шойби, мне нечего тебе рассказывать. Со мной всё в порядке. Не бери в голову, я просто не могу подобрать слова к очередной песне, и это меня заебало, и вообще паранойя тебе не идёт,?— и, не дожидаясь ответа, разворачивается и быстро уходит, оставляя клавишника наедине с домыслами и совершенно отвратительным ощущением в душе, что что-то тут очень не так.Дирк возвращается обратно, несколько минут не моргая смотрит на свой синтезатор, решая для себя очень важный вопрос?— стоит или нет, глядя на синт так, словно он вполне может ответить. В глазах становится невыносимо сухо, чёрно-белые клавиши расплываются перед взглядом. А затем наваждение пропадает с глухим щелчком?— Йенц выключает усилитель?— и Шойби живо хватает куртку, наспех хлопает по карманам, проверяя, на месте ли ключи и сигареты, быстро прощается с парнями и вылетает из комнаты звукозаписи.Выскочив на улицу и чуть не прибив неудачно подвернувшегося сотрудника дверьми, начинает оглядываться в поисках вокалиста. Заметив высокую худую фигуру, понимает, что всё это обязательно выйдет ему боком, мысленно просит у Шпиллеса прощения и целеустремлённо направляется вслед за ним. Это моментально разжигает в венах какой-то неправильный, злой огонь. Шойби чувствует себя каким-то безумным фанатом-извращенцем, который выслеживает своего идола, чтобы потом тихо прикончить в какой-нибудь тёмной подворотне, но тут же отметает эту мысль, говоря себе, что он просто хочет убедиться, что всё в порядке. Питер идёт быстро?— ещё бы, с такими-то ногами?— совершенно не в сторону дома. Затеряться среди прохожих получается до смешного просто.Они удаляются от студии на порядочное расстояние, как вдруг Питер исчезает в неприметной подворотне между двумя зданиями. На Шойби находит ступор; он останавливается, гадая, стоит дальше идти или нет. Под рёбра тычет правильное решение остановиться. Шойби очень даже уважает Питера и его личную жизнь, какой бы ебанутой она ни была, но. НО. Огромное такое ?но?, размером с грёбаный транспарант.И Дирк решается.В узкой подворотне пусто и темно, в конце маячит выход на другую улицу. Шойби уверенно идёт вперёд, по сухим пыльным кирпичным стенам ползут красные отблески, словно где-то впереди полыхает пожар.В каком-то смысле так и есть, думает клавишник, закусывая губу и разглядывая красный неоновый фасад гей-клуба. В высоких витринах на фоне красных подсвеченных бесстыдным багрянцем штор извиваются худые юноши в боди, топах и коротких латексных мини, у дверей?— характерная тусовка, да ещё и немаленькая. И как в тех дебильных фильмах, которые Шойби терпеть не может, сквозь эту расступающуюся толпу проходит вокалист и исчезает за дверью.Очень смешно, Питер. Ты очень, очень плохой мальчик.Первое, что приходит ему в голову?— развернуться и пойти домой, а по приходу?— напиться, прилагая все усилия, чтобы обо всём забыть, а потом долго-долго, возможно, до конца жизни ржать над Шпиллесом и подкалывать его при любой возможности. А в груди отчаянно при этом бьётся комок?— давай, зайди, узнай, ты же ведь хочешь. Дирк пытается остановить себя на этом месте, на мысли, чего ему хочется, а чего нет, но собственные чувства уже давным-давно его предали, сдали сердцу с потрохами и перестали об этом жалеть.Красный свет опьяняет.Дирк решается во второй раз и, стараясь сохранить полную невозмутимость, делает шаг вперёд из тени подворотни.Его заливает красным сиянием, в котором все купаются, словно в блядском кровавом океане. Клавишник идёт вперёд, смутно думая, будут приставать или нет. Происходящее сейчас больше веселит и вызывает любопытство, чем напрягает, в конце концов, с Питером и не в таких местах побываешь…В клубе шумно, тесно от посетителей, всё утопает в пряном аромате сигаретного дыма и красной подсветке. Шойби протискивается к барной стойке, кивает бармену, заказывает пинту тёмного и совершенно невзначай интересуется, не проходил ли тут высокий брюнет с длинными волосами в кожаной косухе и с идиотской подвеской в виде крабовой клешни. Бармен пожимает плечами, хмурится, припоминая, а затем кивает в сторону:—?Питер, что ли? Переодевается, наверное. Знакомый?Переодевается? Очень интересно…—?Да вроде того,?— Шойби улыбается и подмигивает:?— Не говори, что спрашивали. Пусть будет сюрпризом.—?О,?— парень выразительно шевелит бровями,?— ну ладно,?— и многозначительно добавляет:?— Питер обожает сюрпризы.Клавишник усмехается, расплачивается и отходит к стене, прижимается к ней спиной, разглядывая извивающуюся в танце толпу. Синтетическая музыка отдаётся в голове неоном, совершенно не режет слух, сигаретный дым щекочет ноздри. Посетители проходят мимо, кидают заинтересованные взгляды, улыбаются и как бы ненароком касаются плечами. Шойби старается не обращать на это внимания, в этом нет ничего такого, и всё равно?— как-то уж всё слишком непривычно…Проходит несколько минут, Дирк ищет взглядом среди парней и девиц Питера, и наконец, находит.Он проходит в центр зала, в самую гущу танцующих, которые задевают его плечами, прикасаются пальцами, совершенно ненавязчиво, не-обещающе и безо всякого подтекста проводят ладонями по спине, плечам, груди?— Шпиллес среди них, в той самой кофте с перьями поверх сетчатого топа, волосы забраны в два хвоста?— он между них всех, желающих и желанных, двигается плавно, извивается под медленную тягучую томную синтетику, плывёт в этих волнах. Раскрепощённый, открытый, ни намёка ни на уязвимость, ни на беззащитность?— глаза плотно закрыты, губы распахнуты, пальцы рассекают пространство вокруг, так же касаясь мужчин и женщин, голова запрокинута?— и Шойби кажется, что впервые видит его настоящим, подлинным, а не копией оригинала, который очень тщательно ото всех скрывает. Дирка вдруг посещает мысль, что наверняка даже Лаура обо всём этом не имеет ни малейшего понятия, не говоря уже об остальных. Питер продолжает плавно двигаться?— он просто стоит на месте, мягко покачивая бёдрами и поводя плечами?— и в этом полу-танце полу-позировании скрыто столько подтекстов, оттенков, эротики и какого-то вопиюще неприкрытого совращения, что пальцы на ногах поджимаются сами собой.Клавишник понимает, что лучше бы сейчас ему просто взять и уйти?— если Питер сказал, что хочет побыть один, то почему бы и нет, может, снимать мужиков?— это такой своеобразный способ релаксации, но в груди вдруг поднимается горячая волна. Она вздымается до горизонта сознания, накатывает и захлёстывает обжигающим потоком, в котором Дирк захлёбывается от возмущения. И ещё, кажется, понимает, что уйти он должен, чтобы не натворить чего-нибудь очень лишнего.А в голове долбит яростное нет уж, нет уж, нет уж?— если он и уйдёт отсюда, то исключительно с вокалистом, и никто его не остановит. Потому что. Плохо это или нет, Шойби не знает, и сейчас на это ему глубоко наплевать?— это в голове помимо желания: подойти, оказаться на их месте, на месте их всех. Прикасаться пальцами к плечам, забираться подушечками в эти чёртовы дырки блядской сетчатой кофты, вести по ключицам, хищно, вниз, разорвать тонкие ниточки к хуям, расстегнуть штаны, сжать член и просто смотреть на это лицо, на крепко зажмуренные глаза и распахнутые в немом крике губы, пить смертельную отраву, эти чистые, неподдельно искренние эмоции чужого удовольствия, сплетающегося с собственным, умирать, воскресать. Это как игра в русскую рулетку, где вместо одного патрона заряжены все шесть, и один из них стопроцентно разнёс башку, потому что клавишник уже этого не отрицает.Его тянет.И внизу живота тоже тянет, образы перед глазами делают пьяным, хищным, ненасытным, и он в полной, тотальной, абсолютной заднице.А потом пустая пинта оказывается на ближайшем столике, и ноги сами несут Шойби в центр толпы. И он бы с радостью убил Шпиллеса?— чисто ради того, чтобы не испытывать сейчас этого… всего. Дирк уверенно подходит вплотную, с секунду смотрит на спину и плавно двигающиеся бёдра, а затем мягко кладёт горящие ладони Питеру на плечи, сжимает пальцы, тянет на себя.Питер даже не вздрагивает. Откидывает голову на плечо, крепко прижимается спиной, открывает шею. Ладони скользят по бокам Шойби?— он ведь даже не видит, кто это?— двигается, полу-танец, полу-секс, и это заводит, и это одуряет, сносит крышу начисто. Дирк перемещает ладони на его бёдра, тискает плотную кожу обтягивающих штанов в пальцах, прикрывает глаза, выкидывая из головы мысли, чем же, всё это блять закончится, когда Шпиллес повернётся и увидит. Он склоняется, прижимается к горячему лбу виском, в ответ ладони с тонкими длинными пальцами гладят бока, предплечья, запястья?— горько, где-то там глубоко в душе, под плотными слоями накатывающего красного марева плещется горечь: сколько раз такие прикосновения доставались другим?Он запрещает себе думать об этом. Ладонь Шойби поднимается выше, от бёдер к груди, а вторая, чуть погладив живот, устремляется к паху.И там, очень, очень горячо и твёрдо.А потом Питер чуть поворачивает голову и открывает глаза, продолжая счастливо улыбаться.Дирк ожидает чего угодно?— воплей, мата, паники в тёмных глазах?— кроме вот этого. Шпиллес медленно разворачивается к нему, умудряясь при этом не разрывать тесного контакта, прижимается ещё плотнее и кладёт ладони ему на грудь, продолжая смотреть в глаза?— ни тени страха, стыда, возмущения: чистое, неприкрытое, вопиющее бесстыдство, лёгкое удивление, восхищение… и голод.А потом пространство как будто схлопывается в ебучую сингулярность. На секунду в его глазах мелькает понимание?— всё, обратной дороги уже не будет, они только что пересекли точку невозврата, и дальше?— только падать. Он быстро смотрит на губы Шойби, затем поднимает взгляд, и Дирк начинает мысленный отсчёт до неизбежного, гадая, кто сдастся первым.Шпиллес проигрывает. Закрывает глаза. Тянется к нему, прижимаясь губами, целуя. Шойби тоже закрывает глаза и падает вслед за ним, а на губах расцветает привкус алкоголя и горечи. Он чуть склоняется, обнимает и прижимает к себе так крепко, что Питеру должно быть больно, и чувствует, как вокалист запускает пальцы ему в волосы. Поцелуй не похож ни на один из тех, что были у них до этого: раньше они просто друг друга дразнили?— на сцене, на афтерпати, на вечеринках, раскрепощённые и полупьяные, мы-же-просто-друзья. И сейчас всё так по-другому, потому что нет ничего лёгкого, резкого, привычно-беспечно-пьяного и детского?— губы сливаются мягко, слишком неторопливо, слишком большая отдача, слишком долгий, терпкий и нежный поцелуй.Спустя вечность они отстраняются друг от друга?— одновременно?— и молча смотрят друг другу в глаза. Шойби улыбается, и на лице вокалиста вдруг отчётливо проступает что-то такое, чему клавишник никогда не мог дать названия.До этого момента. После которого уже ничего не существует, потому что они уже одновременно сталкиваются губами, и от прежней нежности не остаётся какого-либо следа.Как добираются до дома Питера, Шойби не помнит, да и Питер, наверное, тоже. Они тяжело заваливаются в квартиру, на пол летят вещи, и Дирка тут же толкают к двери, прижимают к ней; они яростно целуются, прикусывая друг другу губы и сплетаясь языками, одной рукой Питер поворачивает ключ в замке на два оборота, другой стаскивает с клавишника куртку. Шойби тихо рычит, кое-как скидывает ботинки, отталкивает от себя вокалиста и всё-таки снимает с себя куртку, отбрасывает в сторону. Шпиллес успевает?— и когда только?— стащить и обувь, и кофту с перьями, хватает Шойби за руку и тянет в спальню.До кровати так и не добираются?— стоит только двери в комнату закрыться, клавишника припирают к ней?— Шойби уже не против такой привычки, слишком хорошо, слишком остро и нетерпеливо?— Питер падает на колени, торопливо расстёгивает молнию дрожащими пальцами, путаясь в ремне и матерясь, резко стягивает штаны вместе с бельём и обхватывает член горячими губами. Шойби запрокидывает голову, впечатываясь затылком в дверь?— похуй, что больно, не до этого вообще?— подаётся вперёд, вцепляется сильными пальцами в плечи вокалиста и двигается, быстрее, глубже, сильнее, и этого мало, чудовищно, ужасно, возмутительно мало, ему нужно больше, куда больше. Питер словно читает его мысли, резко поднимается, впивается в губы, на языке привкус соли, тянет, тянет на себя. Они падают, оказываясь на полу; пока вокалист снимает блядскую сетку, Шойби стягивает футболку и практически одним движением сдирает с него узкие обтягивающие штаны, пуговица летит в сторону, и им так восхитительно наплевать на это, что они не испытывают ничего, кроме какого-то ребяческого восторга. Шпиллес скалится, откидываясь на жёстком полу, бесстыдно разводит ноги перед ним, и у Дирка окончательно отключается какое-либо сожаление по поводу и без. Он прижимает его к полу, горячий член упирается в живот, заставляя последние тормоза протяжно скрипеть, и где-то в голове проносится мысль, что так быстро нельзя, или Питер, скорее всего, будет писать весь альбом стоя. Он засовывает пальцы ему в рот, шипит, когда Шпиллес больно их прикусывает, отчаянно подавляя стон, потому что эта сволочь умудряется не только их грызть, но и перекатывать жарким влажным языком, вылизывать, стонать, выгибаясь навстречу ладони Шойби, обхватывающей член и плавно двигающейся вверх-вниз. И спустя секундную вечность он уже вталкивает в него мокрые пальцы, смотря в распахнутые чёрные глаза, огромные, как вселенная, чёрные, обжигающие, умоляющие и такие влюблённые.А потом худые рёбра Питера врезаются ему в грудь, горячая кожа обжигает, по всему телу проходит дрожь, как от грёбаной лихорадки, и Дирк слышит громкий протяжный стон, когда входит в него. Питер обхватывает его ногами, требовательно надавливает пятками на крестец, смотрит совершенно безумными глазами, вряд ли понимая, что происходит, хотя совершенно не пьян?— а зрачки во всю радужку, как у последнего наркомана. Шойби двигается в нём нарочито медленно, плавными толчками, и вокалисту, кажется, так нравится куда больше?— время тянется медленно, как тягучая патока, растекается, льётся на спину расплавленным мёдом, и они плывут в нём, намертво приклеенные друг к другу. Питер обвивает руками за шею, выгибается навстречу, целует, снова и снова, вцепляясь пальцами то в волосы, то в бока, то в задницу?— повсюду больно, наверняка наставит синяков, но на это тоже наплевать. Дирк впивается в шею губами, затем прикусывает мочку уха вместе с колечками, и Шпиллес стонет ещё громче, прижимаясь к Шойби крепче?— всё очень медленно, плавно и одновременно?— быстро, резко, практически грубо. И Питер вдруг кричит, выгибаясь в прошивающем всё тело спазме, выплёскиваясь Дирку в ладонь, и вслед за ним уже тихо стонет Шойби, последними резкими толчками достигая оргазма и выталкивая сознание куда-то очень далеко.Он утыкается лбом в лоб вокалиста, и тот, задыхаясь, тянется к его губам. Недоцелованный ненасытный маньяк какой-то, думает Шойби, целуя Питера, время от времени отрываясь, чтобы выдохнуть. Они оба совершенно измотаны, тела бьёт мелкая дрожь?— до этого такого никогда не было?— и Шойби пытается подняться, но Шпиллес не пускает, прижимаясь и обнимая за плечи, всё так же обхватывая ногами. Дирк всё ещё в нём, и вокалист словно стремится это продлить, оттянуть момент разделения как можно дальше. Клавишник чуть отстраняется от него, насмешливо смотрит в такие кристально трезвые и счастливые глаза и мягко улыбается.Питер улыбается в ответ, той самой невозможной-всё-объясняющей-само-за-себя улыбкой и прикрывает глаза, утыкаясь губами в его плечо.И на остальной мир как-то глубоко и счастливо наплевать.Проходит крошечная получасовая вечность, Шойби уже спит, и Питер рассматривает во сне лицо, спокойное и безмятежное теперь лишь во сне, да и то не всегда. Подушечки пальцев мягко скользят по линии скул, шее, пробираются под воротник футболки, гладят ключицы.Запястья саднит. В горле тоже саднит, потрескавшиеся губы тоже больно, болят перенапряжённые растянутые мышцы плеч, болят рёбра, болит искусанная шея, болят ноги. Ещё сильнее болят руки и бёдра. Питеру кажется, что на нём нет живого места, всё тело?— один сплошной синяк или оголённый нерв, но это так незначительно, так ничтожно по сравнению с тем, какую боль причиняет ему Дирк, каждый раз стоящий в паре метров от него, молча прожигающий взглядом.Если бы он только знал.Если бы он только мог это представить.Питер честно думал, что вполне может остаться один в спальне. По крайней мере, он искренне в это верил. Не маленькая истеричная девочка, кто тут мужик в конце концов.И, конечно же, сдался.Сошвырнув одеяло на пол, вскочил, тихо выругался, заламывая руки, понимая, что Дирк был так прав, так чудовищно прав, когда сел в такси и поехал с ним?— его действительно скрутило, стоило оказаться дома. Один на один с собой и с целым грёбаным калейдоскопом воспоминаний о сегодняшнем дне: накатывало-накатывало?— и накатило, захлестнуло и утопило в волнах отчаяния и боли.Боль-боль-боль, стойка скрипит, скрежещет, и это так режет слух, кожа на запястьях натягивается, сейчас лопнет, разорвётся, хлынет кровь. Не смотреть в сторону, ещё немного и всё закончится, не смотреть на него, зажмуриться, лучше застонать, выпустить боль наружу. Ему больше не больно оттого, что его грубо ебут?— он так растянут, что в него, наверное, войдёт эта чёртова стойка?— а вот остальное тело ноет, саднит, ломит, колет…Не смотреть, не смотреть, не смотреть.Не удержался.Лицо в синих отсветах озаряют белые вспышки. Светлые глаза смотрят с ненавистью.Нет, поправляет себя Питер, не так.Шойби смотрит на всё это с ледяным спокойствием, маскирующим отвращение и ненависть, в глазах ярость, воющая, бессильная и сейчас такая бесполезная, способная пожирать только саму себя. Питер знает, что это именно ярость, встречался с ней уже не раз, отлично помнит, что бывает, если довести Шойби до опасной черты.А потом Дирк смотрит ему в глаза, и Питер видит, видит, но не может описать эту эмоцию, эту умирающую в светлых глазах вселенную. И там, за стальной стеной спокойствия, в горячей пылающей клетке ярости, в которую посажена чёрная обскура ревности, в самом её сердце тихо-тихо стонет от боли беззащитная душа.Вот теперь больно по-настоящему.Внутри?— как битое стекло. Режет.Режет до крови.Не смотри. Прошу тебя. Не делай больно себе.Не смотри на меня… такого.Он всё-таки уговорил себя не бежать из спальни так быстро?— не то Шойби подумает, что вокалист совсем свихнулся, хотя видят боги?— недалеко. Довольно долго стоял у двери, испытывая к себе ненависть за сомнения: стоит или нет? Конечно же, Дирк пустит его к себе, что за дебильные вопросы, что за ересь, что за мысли?— и ненавидит себя. Потому что они заставили его колебаться. Сомневаться в нём.Питер прижимается к Шойби ещё сильнее. Что-то в глубине души сжимается в крохотный комочек, напуганное, кричащее на пределе лёгких о помощи, тянется вот к этому эзотерическому панку с добрыми тёплыми глазами: цвет радужек холоден, а вот взгляд греет, греет солнцем и, кажется, вызывает воспоминания о тёплом августе, дожде сквозь свет, щека к щеке, они мокрые и залитые смехом. Питеру горько?— горечью пропиталось всё вокруг, не вымыть, не выветрить, от неё нет никакого спасения, как от назойливого моросящего дождя, льющего прямо в душу, где всё тихо, пусто, серо, небо как жёваная обёрточная бумага. И он пришпилен к этому небу, распят на нём, замерзает от чужих прикосновений?— но потом приходит Дирк и снимает его оттуда, держит в руках мягко и нежно, как хрупкую бабочку. Положит руку на плечо. Обнимет. Согреет.Успокоит.И горечь пропадает. Ненадолго, но этого хватает, чтобы чуть ли не переродиться заново?— вокалист бы всё на свете отдал, чтобы узнать, как клавишнику удаётся это проделывать с ним годами.Если бы он только мог представить, как много это для него значит.—?Если бы ты только знал,?— шепчет он, прижимаясь губами к щеке клавишника.Там, куда он катится по наклонной плоскости вниз, нет ничего, кроме белых разламывающихся небес. Питер падает в зияющую слепящую дыру, в пустоту, откуда нет возврата, он разогнался слишком сильно, ступил, сглупил, споткнулся?— и теперь в свободном падении. Ждёт удара, ждёт, когда перестанет падать и разобьётся, но этот момент всё не наступает и не наступает.Его просто-напросто держат за руку над пропастью.И он ждёт, когда Шойби отпустит, разожмёт пальцы и позволит упасть, избавит от невыносимого, чудовищного чувства вины перед ним, раз за разом обманывая себя, говоря себе, что Шойби его никогда не простит.А на самом деле хочется упасть на колени, свернуться в клубок нервов, боли, слёз и орать-орать-орать, драть когтями кожу на плечах и спине, мучить, истязать себя, рыдать, вопить, выть с надрывом?— потому что клавишник даже не потребует извинений. Он не позволит извиняться. И у Шпиллеса никогда не будет этого шанса на спасение, на эту ебаную исповедь и отпущение всех грехов?— Дирк не даст ему даже попытаться. Скрутит, выбьет дурь, завалит на кровать?— всё что угодно, кроме признания, которого панически боится. И Питер знает, что это не поддержание шаткой и зыбкой иллюзии, что всё нормально. Не самопожертвование и не эгоизм, это нечто более глубокое, необъяснимое, что-то такое, о чём он никогда не спросит.В светлых глазах неуловимого цвета это всё равно можно прочитать. В любой момент времени, даже сквозь боль, обиду, гнев, ревность?— это всё равно проступает, как огромные пятна крови на белоснежном полотне, так же отчётливо, ярко, резко или доносится едва уловимым эхом, что звенит отголосками на краю сознания, почти неуловимым, дразнящим, манящим. Невозможно убежать, невозможно спастись.Питеру и не хочется, но в этом ему нравится лгать себе. Он привык давать надежду чему-либо?— в последний момент, на краю пропасти?— и искренне считает, что и с ним должно быть так же. Это ведь справедливо, правильно? Конечно же, нет. Конечно же, он знает. Что всё не так, и что Шойби его никогда-никогда не отпустит, в пространстве мира, вне гравитации и воздуха, они будут плыть в вечность, взявшись за руки. Двусторонняя связь, провод, по которому кто-то пустил ток, включив свет: разорви провод, и обе лампочки потухнут. Но продолжает говорить себе, что однажды это случится, лампочки лопнут от скачка напряжения, и он обретёт свободу.В конце концов, он тоже человек, право имеет. О том, что он точно так же держит Шойби без каких-либо шансов отпустить, Питер даже не думает. О том, что сжигает его на костре вместе с собой, тянет в глубину, где они захлёбываются, сталкивает в пропасть пустого чёрного космоса, где у них лопаются лёгкие, он не хочет даже думать. Потому что.Это всё в воздухе. Пропитанном какой-то невероятно осязаемой блядской взаимностью.Кажется, что комната заполнена прозрачной водой.Весь день кажется, что люди вокруг открывают рты, как холодные рыбины, но вместо пузырьков воздуха вырываются слова.Они говорят, говорят и говорят, обсуждают каждую деталь, время от времени переглядываясь и улыбаясь друг другу. Шойби с Юргеном придумали гениальный саунд, и ему не терпится обсудить изменения в одной из песен, которые перекроят готовый материал чуть ли не целиком. Шойби его поддерживает?— всегда поддерживает?— и предлагает выпустить именно её в качестве сингла. Плевать, что жёсткая по сравнению с остальными?— она первая, она яркая, они так хотят?— и точка.Маркус Хартманн сидит за столом, подперев щёку кулаком, тепло улыбается и смотрит на них то ли скучающе, то ли с умилением. Но Питеру немного неуютно под этим взглядом, потому что он отчётливо видит в глазах хозяина лэйбла кое-что такое, что ему категорически не нравится.Алчность.Хартманн смотрит на Дирка голодными глазами, просто пожирает и наверняка придумывает, и придумывает в своей извращённой голове что-то особенное, не иначе как. Шпиллес быстро смотрит на Шойби и вдруг понимает эту алчность, жадность, голод. Клавишник вздёргивает подбородок, в серо-стальных из-за резкого дневного света глазах застыла уверенность, которая если что?— превратится в упорство, а потом и в упрямство, и он добьётся того, чего хочет. Непоколебимость, тщеславие, сила. И эта восхитительная, раззадоривающая, опьяняющая, практически ощущающаяся кожей аура властности?— Питер сидит рядом, касаясь плечом его плеча, чувствует его запах, и кожу продирает этим блядским метафизическим электротоком.Это… заводит. Одуряет. Опьяняет. Срывает башню начисто.Маркус кивает, неожиданно легко соглашаясь со всем. Белый свет, льющийся из окна, отбеливает и обезличивает его; он лениво откидывается на спинку стула и говорит, что всё устроит, можно не беспокоиться, и Питера неожиданно прошибает холодный пот. Они ещё немного обсуждают детали, и Хартманн их отпускает.Дирк, улыбаясь, смотрит на вокалиста, и тот старается выдать искреннюю улыбку, но у него не получается. Он бросает негромкое ?иди, я догоню?, клавишник пожимает плечами, поднимается и идёт к двери, напоследок посылая ему ободряющую улыбку. А потом Шойби уходит в микшерскую, оставляя Питера с Хартманном один на один.Питер сидит, как на иголках, смотря кроличьим взглядом на удава в очках. Маркус сцепляет пальцы в замок, некоторое время смотрит на Шпиллеса, хитро прищурившись, а затем как бы невзначай спрашивает:—?Ну и как давно вы спите вместе?Питер давится воздухом.—?Что?—?Да только слепой бы не заметил,?— улыбается Маркус, и в приветливом оскале нет ничего хорошего. —?Вам обязательно сидеть так близко друг к другу?Вокалист моментально напускает на себя небрежное равнодушие. И почти не лжёт:—?Мы просто друзья.Действительно, после того вечера они больше не были вместе. Ни разу. Ни лишнего прикосновения, ни слова?— как будто оба выяснили всё для себя, отделались от навязчивого желания, которое долго-долго преследовало. Потрахались-разбежались-точка. Но всё равно что-то такое незавершённое осталось. Недосказанное. Неправильное. Неприемлемое. Шпиллес хорошо это понял, когда утром открыл глаза, улыбнулся себе под нос и повернулся к Шойби, чтобы скинуть с него одеяло, поцеловать под пупком и провести языком мокрую дорожку от живота до шеи?— как хотел всегда, как представлял, как видел это сотни раз под закрытыми веками?— но наткнулся на пустую половину кровати. Внутри вдруг что-то оборвалось?— он вскочил с постели, наспех замотался в одеяло и протопал на кухню?— ну, а вдруг?— а потом и в ванную, и в гостиную, и даже на балкон, блядь, чтоб все прохожие увидели событие утра, голое и в одеяле. И никого. Пустая квартира. И сердце гулко и быстро колотило об рёбра. И там тоже вдруг стало пусто, больно.Шойби ни разу об этом не заговорил, да и не старается, а Питер совершенно по-идиотски не может подойти и спросить?— а что это вообще было? Там, в жарком душном тесном клубе и потом у него дома на полу чёрт возьми, а потом и на кровати и… и это жжёт, проедает чёрные дыры в душе. Неправильно. Так не должно быть. Неужели он не понимает, насколько дорог Шпиллесу, насколько тот боится потерять его? И этот совершенно чудовищный взгляд, который посылает ему клавишник: тёплый, печальный?— словно ещё секунда?— и Шойби подойдёт и всё скажет, наконец-то.Но нет.Не в этой жизни, идиот.Питер и сам уже не понимает, что с ними происходит: ведут себя как влюблённые подростки, а не как взрослые, умные и адекватные мужики. Бедные Юрген и Йенц, тяжело, должно быть, видеть это каждый день и неизменно покрываться фейспалмами в количестве.Хартманн пожимает плечами и любезно соглашается, отвлекая Питера от совсем не нужных сейчас мыслей:—?Конечно. Просто друзья.Это бьёт посильнее хлыста. Под столом руки сами собой сжимаются в кулаки, ногти, впивающиеся в ладони до боли, оставляют красные отпечатки. Маркус продолжает вежливо улыбаться, почти мечтательно: конечно же, запись сингла открывает просто широчайшие возможности, о чём он не забывает напомнить.Но зачем он вообще спросил о…—?Ладно, не бери в голову. Я думаю, я действительно смогу всё устроить,?— он смотрит на вокалиста практически по-отечески. —?И даже обеспечу хорошие отзывы, главное, постараться записать всё хорошо, всё ведь в ваших руках, правда? Марк вот в восхищении, например, ему понравилось с тобой… работать, другие тоже… ну знаешь, в восторге. Ты умеешь находить с людьми общий язык. А в нашем мире правильные связи?— это главное, так ведь?Питер натянуто улыбается и кивает. Хартманн снова растягивает рот в улыбке, и между его зубов разверзаются ворота в преисподнюю:—?Тогда продолжайте записываться. Я позвоню, когда нужно будет… поговорить с нужными людьми.Питер даже не отвечает?— всё равно не нужно. Как будто кто-то у него спрашивает. Он ещё раз утвердительно кивает, плавно поднимается из-за стола и идёт к двери, стараясь держаться прямо. Не приведи боги показать, выдать хоть одним движением, насколько он устал и напуган этим вопросом о Шойби.И практически на пороге его настигает задумчивое:—?И всё-таки на твоём месте я бы не упускал такой… шанс. Такая сила, такое тело… Не говори мне, что не думал об этом.В глазах словно темнеет. Сердце проваливается куда-то в холодную пустоту, страх острыми тонкими ледяными пальчиками пробегает по позвонкам, пересчитывая каждую косточку. Питер очень медленно оборачивается и, надеясь, что чудовище не уловит, не почует этого страха, тихо, но очень твёрдо говорит:—?Даже не думай. Ты его не тронешь.Хартманн снова пожимает плечами.—?Как хочешь. Всё ведь в твоих руках, правда?—?Правда.Он выходит из комнаты, плотно прикрывая за собой дверь. Не разбирая дороги, идёт в микшерскую, ноги не гнутся, всё тело охватывает ступор, в то время как в голове горячо, там адски жарко и сухо, и мысли хлещут, как дождь из камней?— это всё-таки произошло. Теперь Хартманн в курсе, он его раскусил.В микшерской свет приглушён, там тепло и уютно. Шойби о чём-то оживлённо переговаривается с Юргеном; увидев на пороге Питера?— улыбается. Питер улыбается в ответ, практически любуясь: живой, вдохновлённый, скалится, скалится, как скалится жизнерадостное солнце, захватившее власть после долгой тоскливой и холодной зимы. Ничего не знающий. Такой спокойный. И хочется закрыть глаза и, распахнув их, увидеть его не здесь и не сейчас, а несколько лет назад?— сон, почти сон, омывающий сознание?— они оба на берегу моря, и мягкие волны будут омывать босые их стопы. Дирк будет смотреть куда-то вдаль, затем опустится на песок и просто взглянет на Питера, и этого хватит. И он склонится над этим солнцем, вопьётся в губы, выпьет свет, наконец-то согреваясь. Но Шойби вдруг отворачивается к чёртовому пульту, и спасительное наваждение пропадает. Клавишник оказывается полностью поглощён микшированием вместе с Янсеном, они о чём-то негромко спорят, пока скучающий Йенц как-то неприкаянно настраивает гитару перед записью и бросает ревнивые взгляды на Юргена.А у вокалиста внутри словно коктейль из измельчённых лезвий и бетонного крошева. Вертится, крутится, бьёт, кромсает, режет, и так больно, больно, больно…Шпиллесу хочется вырвать из себя этот клубок из тревоги, бритв и острых камней, отбросить подальше, подойти к Дирку, броситься этому невозможному человеку на шею и всё рассказать, давясь и захлёбываясь слезами, а потом увезти его отсюда куда-нибудь очень-очень далеко, но понимает, что поздно. Чудовище нашло брешь в броне, нашло уязвимое место. И если оно захочет, то воспользуется слабостью незамедлительно.А оно захочет.Всё очень, очень плохо.Шойби просыпается не оттого, что уже практически утро, а оттого, что кто-то рядом старательно душит в подушке рыдания.Он открывает глаза?— предрассветный сумрак висит в комнате серым полотном, скрадывая острые углы, размывая краски прозрачным сольвентом, и в этой серой взвеси, в застывшем моменте времени в непосредственной близости, вцепившись пальцами в спасительную подушку, тихо рыдает этот невозможный чёртов идиот.Дирк безмолвно приподнимается, отрывает Питера от подушки и прижимает к себе. Вопрос ?что случилось? кажется очень неуместным и неправильным, всё верно, никаких вопросов. Только хуже будет, проходили уже. И тишина вдруг срабатывает: вокалист утыкается лицом ему в грудь, уже не сдерживаясь. Клавишник поражается этой странной выдержке?— прошло, кажется, несколько вечностей вместо жалкого полугода, а он… вот только сейчас. Это очень больно?— захлёбываться слезами при ком-то, перед кем сдерживал эту блядскую истерику так невероятно долго.—?Ну всё, хватит. Тише ты, тише…Шойби успокаивающе гладит по волосам, пропускает пряди через пальцы. Питер поклялся ему, что как только всё закончится?— сострижёт нахрен, чтобы никто больше не наматывал их на кулак, подчиняя, подавляя, заставляя. И хотя волосы будет жалко?— Дирк абсолютно с ним согласен.Глупость и тщеславие всё похоронили.—?Тише, я здесь. Я здесь, я рядом с тобой… Иди ко мне.Он обнимает, проходится ладонями по напряжённой спине. И Питер, без того вжимающийся в него, ещё сильнее заходится в плаче, ещё сильнее жмётся к нему, и это так глупо и так больно. Шойби больше не успокаивает словами, молчит?— слова неуместны и бесполезны?— позволяя просто выплакаться, гладя по голове. И это освобождает, очищает от мыслей и тяжести сегодняшнего дня и многих-многих дней до этого. А потом он слегка отстраняет от себя, берёт внезапно дрожащими пальцами за подбородок и целует искусанные горячие губы с привкусом соли и слёз. Чувствует ответ, судорожный всхлип, настойчивость и дрожь, раскрывает губы, впускает в себя. Немое обещание, что всё будет хорошо.Ну хоть когда-нибудь.Проходит совсем немного времени, и Питер успокаивается. Кое-как выдыхает, расслабляется в руках клавишника, неловко гладит по щеке. Дирк тихо обещает, что завтра они никуда не пойдут, ну всё к чёрту, и вокалист безмолвно кивает, соглашаясь. Шойби этого хватает, чтобы успокоиться самому, и он ещё долго ждёт, пока Питер заснёт. Затем осторожно поднимается, стараясь не потревожить вокалиста, и уходит на кухню. Не включая свет и не раздвигая штор, варит себе кофе, уничтожая последние сигареты из своей пачки. Во рту горько от крепкого табака, но теперь мало что не содержит в себе привкуса горечи.Дым извивается в сумерках серыми змеями, щекочет, наполняет комнату мутным туманом.Сон больше не придёт.И кофе на вкус как грязь.—?Будешь кофе?—?Ага.Небо сегодня на удивление хмурое, слишком холодно для первой недели июня. Они с Питером идут в студию, отмеряя путь шагами от остановки в городе, в котором сегодня словно всё застыло. Стазис до ужаса неприятен, и Шойби как нутром чувствует, что такая неподвижность?— очень ненадолго, что-то сегодня произойдёт. Его душит чувство неопределённой тревоги, от которой хочется избавиться, но он старательно его подавляет, говоря себе, что это знакомый мандраж перед будущим выступлением на фестивале и последующим через месяц туром, он и вправду параноик, вокалист точно в этом прав. Питер рядом непривычно тихий и задумчивый, можно сказать, что едва переставляет ноги и как-то тоскливо смотрит на виднеющееся недалеко здание студии. Шойби пытается понять, почему, но безрезультатно.Они покупают кофе в кофейне, идут в студию, двери за ними захлопываются неожиданно резко и громко, звук неприятно режет. Дирк считает до трёх и приказывает внутренней тревоге заткнуться.Кофе кажется на удивление невкусным. Питер говорит, что с кофе всё в порядке и настороженно смотрит на клавишника, в глазах застывает явное беспокойство. Тот мотает головой, говорит, что всё нормально, и они двигаются дальше.День идёт медленно, неторопливо, минуты уходят по каплям в пространстве, где всё слишком тяжёлое и неповоротливое. В солнечном сплетении до сих пор крутит, Шойби не понимает, что с ним происходит. А в голове бьётся странная, непривычная, сбивающая с толку мысль: сегодня.Он стоит за синтезатором, когда его ?сегодня? превращается в ?сейчас?.Всё заняты делом: Юрген и Йенц возятся с гитарами, Питер залипает в Cubase, бодро щёлкая мышкой, многострадальный синт спокойно отдыхает, пока Янсен занят другим инструментом. Торопиться некуда?— сингл благополучно выпущен, собрал неожиданно хорошие отзывы, и теперь, после этой маленькой победы, во времени образовался небольшой буфер, в котором можно спокойно поработать и поразмыслить над чем-то новым.Всё будто застыло в невесомости, но вот происходит толчок?— и всё двигается.Дверь бесшумно открывается, и на пороге появляется уже ненавистный Шойби звукорежиссёр Марк, подходит к Шпиллесу, склоняется над его плечом и что-то томно шепчет на ухо, улыбаясь. Питер вздрагивает, резко оборачиваясь, в глазах на секунду застывает страх. А потом всё так же неторопливо плывёт дальше?— вокалист поднимается и идёт вместе с этим мудаком к двери.Шойби замечает, как снова?— снова?— так по-блядски многозначительно переглядываются Юрген с Йенцем, и что-то внутри него щёлкает с оглушительным звуком.—?Ребят, что вообще тут происходит? —?спрашивает он из-за синта, кивая на закрывающуюся дверь.Клавишник с гитаристом синхронно вздыхают, сочувствующе глядя на Дирка. Затем Йенц опускает взгляд, а Юрген, пожимая плечами, тихо говорит:—?Шойби, это же очевидно.Шрадер тут же вскидывается и, словно извиняясь, быстро добавляет:—?Брат, да брось ты, записи это не вредит, мы тут втроём неплохо справляемся, и к тому же если что мы с Юргеном вас обоих прикроем…Остального Шойби уже не слышит?— в глазах темнеет, душу затягивает чёрно-красным грозовым облаком. Он осторожно, из последних сил сдерживая гнев, выключает синтезатор, подчёркнуто спокойно и неторопливо идёт к двери, уже на пороге оборачивается и говорит согруппникам, что отправляется за кофе. Те кивают уж как-то слишком понимающе, и Дирк выскальзывает из комнаты.Десятки коридоров с тысячами дверей, за какой из них?Шаги быстрые, слишком громкие, попадающиеся на пути сотрудники лэйбла шарахаются в стороны?— наверняка лицо сейчас перекошено от ярости, мельком думает клавишник. Ну и ладно. Ну и хорошо. Им-то, по крайней мере, ничто не угрожает.Шойби ненавидит себя.Он ведь так ничего не сказал Питеру с того случая в клубе, а тот даже не попытался спросить. Ничего. Сам виноват. Ничего-ничего-ничего, всё же в порядке, чего он злится-то? Они ведь даже не… Да к чёрту, Питер?— не его собственность, а даже если Дирк так и считает, то с хрена ли? Никто никому ничего не говорил. Никто никому ничего не должен, в конце концов, они взрослые люди, у них обоих уже есть пара. Вроде как. А даже если Шойби и выдумал у себя в голове что-то такое большее, нечто существующее между ними чуть ли не с первой встречи?— ну так давно бы всё и объяснил Питеру, как его простреливает каждый раз, когда происходит подобное, как кипит кровь на сцене, когда вокалист проходится пальцами по его плечам, как сгорает душа каждый раз, когда Питер на него смотрит, улыбается и тянется к нему, тянется и тянется, годами, блять. С того самого раза, когда им было по шестнадцать. Это не говорит ровным счётом ничего, правильно ведь?Да?Шойби распахивает одну дверь за другой?— кому-то сегодня он сорвал запись, кому-то важное собрание?— наплевать. За одной из них происходит то, что никогда не должно происходить, ни в этом мире, ни в каком-либо другом. Не в его, Шойби, вселенной.Дирк распахивает кладовку, где держат старые записи, полуразобранные инструменты, кассеты и километры плёнки?— он бы пропустил это пыльное захламленное помещение, вот честно?— заглянул чисто случайно. Для галочки. И собирался уже закрыть, как вдруг увидел.Сначала он не понимает?— много-много материи, багряной, как умирающее небо в закат, неясные в темноте движения и шуршание шёлка, блядская сетка, обтягивающая тонкие ноги, совершенно внезапно?— туфли. А в следующую секунду, услышав сдавленный стон, такой до боли и скрежета зубов знакомый, протягивает руку в чёрную утробу комнаты, на ощупь находит выключатель на стене и врубает свет.Запрокинутая голова. Открытое незащищённое горло, в которое впиваются губами до кровоподтёков, широко разведённые ноги. У Шойби вдруг кружится голова, а к горлу подкатывает тошнота.Внутри всё обрывается.Задрав на нём платье, Марк держит крепко, до белизны на костяшках пальцев вцепившись в бёдра, двигается резко, торопливо и грубо, а Питер стонет, как дешёвая шлюха, закрыв глаза и подаваясь навстречу.Перед глазами всё чернеет.Дирк двигается сам по себе, и словно со стороны отстранённо наблюдает, как хватает Марка обеими руками, оттаскивает от Шпиллеса и на секунду заглядывает в замутнённые пепельные глаза, в которых так быстро удовольствие сменяется пониманием, а потом?— ужасом. А затем Питер, кажется, что-то кричит ему, но Дирк не слышит, потому что размахивается и со всей силы врезает Марку по лицу.—?Стой! Не делай этого, нет, Дирк, хватит!И ещё раз, и ещё и ещё, и красные следы остаются на содранных костяшках.—?Перестань!Всё горит, пылает, кипит в волнах ненависти?— этот уёбок посмел посягнуть на Питера. Плевать, что он вовсе и не собственность Шойби, нет-нет, Питер ведь ему не принадлежит, он как-то совсем никому не принадлежит, и определение ?мой? тут вообще рядом не стояло. Но он продолжает и продолжает вбивать кулак в лицо Марка.И вдруг всё заканчивается?— не потому что он останавливается, а потому что неожиданно сильные руки хватают за плечи, больно сдавливают пальцами и оттаскивают от сжавшегося в клубок на полу тела. Шойби рвётся к нему, намереваясь всадить ботинками по рёбрам, его не отпускают, и он шипит, стараясь вырваться, но держат на удивление крепко.Марк судорожно всхлипывает; оставляя на полу кровавые разводы от разбитого лица, быстро поднимается и, хватаясь за стены и путаясь в штанах, поднимается. Над ухом взрывается хриплое ?уходи отсюда, живо!?, и Дирк, наконец, просыпается от красно-чёрного кошмара. Звукорежиссёр сплёвывает красным, что-то шипит, грязно матерится и, вытирая разбитый рот ладонью, убирается к чертям.Шойби вдруг чувствует спиной, как быстро бьётся сердце прижимающегося к нему Питера. Медленно оборачивается. И охуевает.Он никогда не видел его таким напуганным. На бордовое блядское платье, чулки в мелкую сеточку и туфли он как будто не обращает внимания?— в глазах вокалиста столько ужаса, что хватило бы на всю студию. Питер что-то орёт ему, кажется, спрашивает, какого хуя он творит, что он всё испортил, истеричка какая-то просто, и тут Шойби захлёстывает вторая волна ярости.Вокалист отлетает к стеллажу, хватаясь за лицо. Дирк моментально подлетает к нему, поднимает и, намертво прижав к полкам с пыльным хламом, коротко ударяет в солнечное сплетение?— всего один раз, но этого хватает, чтобы Шпиллес тут же сложился пополам?— недостаточно, чтобы причинить особый вред, но хватит, чтобы сделать очень больно. Шойби не даёт свалиться на пол, властно берёт пальцами за подбородок, поворачивает искажённое болью лицо к себе и спрашивает сквозь зубы:—?Какого хрена?!Мотает головой, зажмуривается.—?Какого хрена, я тебя спрашиваю?!Питер упрямо молчит, хватая ртом воздух. Шойби разочарованно качает головой, и вокалист получает в наказание невероятно болезненный тычок под рёбра?— стонет от боли, задыхается, но молчит. Это выводит Дирка из себя, он замахивается для ещё одного удара, и тут Шпиллес хрипло выдавливает:—?Не надо…—?Не надо?! —?рычит клавишник. —?Может, ещё скажешь отпустить к этому уроду, который тебя ебёт, как блядь дешёвую?Питер мотает головой, отводя взгляд:—?Нет, нет, всё не так, я объясню…—?Да что тут объяснять?! О нет, смотри на меня,?— клавишник хватает его за волосы, грубо фиксирует его голову прямо перед собой. —?Посмотри на меня и скажи мне, что это не то, о чём я подумал. Ну давай, удиви меня.—?Нет. Стой. Всё не так, это действительно не то, о чём ты подумал, совсем не это, нет… Так… нужно. Просто поверь мне, ладно?Дирк тянет его на себя, и в глазах вокалиста мелькает слабая надежда?— может, он ещё выйдет отсюда живым, но клавишник впечатывает его в стеллаж во второй раз и шипит:—?Поверить? Во что? Знаешь,?— говорит он уже тише, вдавливая вырывающегося Шпиллеса в полки,?— я ждал, когда ты мне расскажешь, всё это чёртово время. Думал, наша клятва для тебя ещё хоть что-то значит, спрашивал, что с тобой случилось, чёрт возьми! Ты сам не свой, ты стал совершенно другим, а я как полный идиот ждал, я думал, ты вспомнишь о том, что пообещал мне. Думал, это для тебя важно. Кажется, я ошибся.Он чувствует, как Питер расслабляется?— вокалист больше не пытается сопротивляться. Внезапно и без того бледное лицо становится похожим на восковую маску?— ни единой эмоции, бескровное, застывшее. А потом оно оживает, его перекашивает гримаса отчаяния, и Шпиллес неистово мотает головой:—?Нет, не так, всё не так, правда! Нет, блять, вовсе нет! Я не забыл, я… всё расскажу тебе, только успокойся. Не кричи. Я расскажу, клянусь.Шойби с силой отталкивает его от себя, и вокалист опять испытывает на себе все прелести встречи затылка с пыльными полками, которые ну просто охуенно твёрдые и жёсткие. На Дирка вдруг находит?— не отвращение, не злоба и не ревность, а всепоглощающая усталость. Три с половиной месяца расспросов, доёбывания и просьб вдруг наваливаются неподъёмным грузом, пригвождая к полу. Питер кое-как выпрямляется, с отвращением стягивает с себя через голову платье, отшвыривает в сторону?— Шойби не смотрит, отворачивается и просто-напросто выходит из кладовки, захлопывая за собой дверь.—?Шойби!Из-за двери доносится приглушённый зов?— стой, не уходи! —?но Дирк даже не оборачивается, удаляясь по коридору. В микшерскую он врывается, открывая дверь пинками, ни слова не говоря, проходит мимо удивлённых Юргена и Йенца, забирает свои вещи и так же молча уходит, игнорируя возмущённые возгласы согруппников.У выхода он встречает Питера, уже в нормальной одежде. По левой скуле ползёт тёмное пятно, которое наверняка станет ещё больше спустя пару часов, тонкие бескровные пальцы всё ещё держатся за живот. Вокалист неуверенно топчется у дверей, и, заметив клавишника, кидается к нему.—?Шойби, я…—?Отъебись.Шпиллес застывает на месте. Дирк проходит мимо него, толкает дверь и уже собирается выйти, как вдруг его хватают за запястье?— крепко, больно.—?Это совсем не то, что ты думаешь,?— неожиданно твёрдо говорит Питер. —?Я ничего… —?он смущается и отводит взгляд,?— …ничего к нему не чувствую. Так… так нужно. Потому что… потому что мне нужно это делать.Шойби кажется, что в него выстрелили. Какая-то ничтожная часть его сознания вдруг раскрывает перед ним невероятную, невозможную, крайне неправильную мысль, но Дирк отметает её, как неправдоподобную. Питер не может.Он ведь не такой.Он не может быть таким.Неправда.Видимо, Питер что-то такое понимает по его взгляду, мечущемуся по худому бледному лицу, и говорит совсем тихо:—?Я всё тебе расскажу, только… не делай этого. Не уходи, хорошо?Дирк сверлит взглядом тёмные глаза?— горячие, обжигающие. Шпиллес не отпускает его запястье?— всё правильно, теперь он не отпустит и не даст ему сделать какую-либо глупость?— и круговыми движениями гладит большим пальцем выступающие под кожей голубые венки. Шойби прошивает его острым, колючим взглядом, и вокалист щурится, словно от боли, но правильно истолковывает угрюмое молчание:—?Пойдём напьёмся?Они идут в полном молчании до остановки?— слишком рано, чтобы ловить такси. Шойби негромко спрашивает, в какой бар они потащатся, но Питер мотает головой:—?Нет. Пойдём ко мне.Дирк вопросительно смотрит, и вокалист пожимает плечами:—?Никто не говорил, что мы пойдём в бар. Такое просто не для публичных мест.Клавишник отстранённо кивает и больше не задаёт вопросов. До дома добираются так же молча, совершенно не глядя друг на друга. Питер пялится в окно, словно нарочно не поворачиваясь левой стороной лица, а Шойби не отрывает взгляда от своих ботинок. В голове настоящий кипящий океан жутких мерзких мыслей. И это ужасное, несравнимое ни с чем тяжёлое ощущение, что всё только что покатилось в пропасть.В глазах уже щиплет от сигаретного дыма. Время перевалило за пять утра, но за окном всё ещё темно. Начало октября завывает ветрами в сточных желобах, сорвавшиеся потерянные листья бьются в стёкла.Холодно.Керамическая пепельница-черепушка переполнена, глазницы всё ещё сыплют пеплом, словно плачут, а зубы скалятся в приветливом оскале победителя. Шойби подарил её вокалисту на какой-то праздник, уже и не помнит, на какой. И хотя у Питера таких наберётся с десяток, а пепельница Лауры стоит чуть ли не на самом видном месте, пользуется он исключительно этой.Это греет.Из комнаты, где спит Питер, ни звука. Дирк выползает из-за стола, выбрасывает окурки в урну и возвращается обратно. Всё начинается по новой с наполовину опустошённой пачки Шпиллеса; вот вокалиста он бьёт по рукам, чтобы не курил слишком часто, а себя так просто не остановишь. Дымные кольца ползут по стенам, сталкиваются с едва ощутимым сквозняком, дёргаются и распадаются в агонии.Остывший кофе по-прежнему отвратителен на вкус.Шойби перебирается к окну, открывает форточку, чтобы проветрить крохотную кухню, а затем возвращается в комнату, плотно прикрывая за собой дверь. Питер крепко спит, обнимая подушку, одеяло сбилось. Клавишник подходит ближе, опускается на краешек дивана и протягивает к вокалисту руку. Убирает волосы, закрывающие лицо, виновато гладит подушечками пальцев скулу. Синяка на ней нет уже очень-очень давно, но призрак всё равно остаётся в памяти обоих.В спальне темно. Плотные тёмные шторы почти не пропускают хмурый дневной свет, сумрак сглаживает черты и растворяет в своём полупрозрачном полотне тёмное пятно на щеке вокалиста. Шойби даже не жаль.Он стоит на пороге, испытывая острое желание просто уйти и напиться в хлам в одиночестве. Питер сидит на полу, прислонившись спиной к кровати, разливая по стопкам что-то крепкое, в темноте не разберёшь, что. Затем отставляет бутылку в сторону, несколько секунд смотрит в пространство перед собой и, наконец, поднимает на клавишника взгляд.Дирк скрипит зубами, но подходит, садится напротив него, забирает стопку и, не глядя, опрокидывает в себя. Питер, словно сиамский близнец, проделывает то же самое одновременно с ним, морщится от обжигающего глотку пойла, шумно выдыхает и наливает ещё.Говорить начинает только после четвёртой.Это началось месяца три назад, практически сразу же, как они подписали контракт и начали записывать пластинку. Питер был весьма и весьма воодушевлён, вдохновлён и был чудовищно счастлив работать с мажор-лэйблом, и в этой суматохе просто не обратил внимания на слова Маркуса, что можно пойти дальше и записать просто великолепный альбом, сорвать хорошее эфирное время для клипов, попасть в топ и получить славные отзывы от критиков, да и стоить это будет всего ничего.Затем идёт пятая, и Питер очень долго молчит, просто держа полупустой квадратный стакан, рассматривая Шойби сквозь прозрачные стеклянные бока. Дирк поднимается, уходит на кухню за пепельницей, а вернувшись, вдруг видит вокалиста в дверях, совершенно напуганного, и в глазах снова стоит это блядское чёртово ?не уходи?.Они опускаются на пол прямо у двери, шестая, а потом седьмая, и они охуенно трезвые при этом. Питер всё молчит и молчит, и Шойби, наконец, не выдерживает:—?Хватит. Просто расскажи мне, хорошо?И начинается.Шпиллес набирает в грудь воздуха, выдыхает, прикрывает глаза и негромко говорит, теперь уже не затыкаясь.?Всего ничего? оказалось совсем не материальной платой, и сначала Питер просто спал со звукорежиссёром, чтобы тот помог им с записью, а потом началось настоящее веселье. Марк вот любил девочек, мальчиков в платьях для девочек?— особенно, и Питер подумал, что это как-то уж слишком, и попробовал отказаться, но тут же выяснилось, что Маркус хорошо умеет находить правильные слова.Конечно, идея с переодеванием ему не понравилось, но Марк и Хартманн в два голоса твердили, что это совсем ненадолго, к тому же, группа готовится выпустить сингл?— неужели Шпиллес не хочет хвалебных отзывов и высокие места в чартах? А когда альбом набрал обороты, и запись пошла легче, звукорежиссёр вдруг решил пойти чуть дальше и доверительно рассказал Питеру, что ему очень нравится душить партнёра, бить по рёбрам и выворачивать запястья?— ну конечно, это игра, и совсем не всерьёз. Шпиллес решил потерпеть это метафизическое ?ещё немного?, каждый раз пряча под рукавами свитера синяки на запястьях. А после того вечера с Шойби что-то случилось, что-то изменилось, неуловимо и неизбежно, и в какой-то момент вокалист просто не выдержал и, когда Марк сделал слишком больно, засветил мудаку в лицо.О чём пожалел почти в тот же момент.Хартманн простил его на первый раз, объяснив будто непослушному ребёнку, что так с сотрудниками мажор-лэйбла не работают, и впервые озвучил то, что враз отрезало его от прежней нормальной жизни: если он откажется?— то они разорвут с группой контракт, всё это выплывет наружу, и Маркус приложит все усилия, чтобы похоронить группу. Шпиллес рассмеялся ему в лицо и послал подальше, решив, что всё это неудачная шутка. А через несколько дней Лаура закатила ему скандал, залепив хорошую пощёчину и швырнув в лицо пачку фотографий, на которых он был с Марком в самых недвусмысленных позах.И как бы совершенно невзначай в тот же день ему позвонил Хартманн и предложил всё забыть и начать сотрудничество с чистого листа, конечно же, на условиях лэйбла. Сотрудничая не только со звукорежиссёром, но и с другими… людьми. И очень-очень тонко намекнул, что если Питер будет себя хорошо вести, то подобного никогда не повторится.Они приканчивают вторую половину бутылки. Шойби терзает сигарету в пальцах, стараясь переварить услышанное, и не может. Ему очень хочется не верить, сказать, что всё это бред полнейший, ну Питер и выдумщик блять, но не получается. И он долго молчит, стараясь хоть как-то осмыслить это, а в голове упорно воспроизводится один и тот же вопрос: ну почему, почему он ничего не сказал?—?Ну и… —?Шойби кусает губы, пытаясь подобрать слова. —?Ну и что мне со всем этим делать?Худое лицо совершенно спокойно, алкоголь словно смыл с вокалиста напряжение.—?Ничего,?— голос у него ничуть не дрожит, вот только непривычно тихий и… блёклый.И Дирка срывает:—?Да в жопу! В жопу твоё ?ничего?! Нахуй нам всё это надо, Питер, ты что, совсем больной? —?Шойби неверяще смотрит на него. —?Нет! Нет, и не смотри на меня так, я не позволю им делать это с тобой! Они же тебя просто-напросто используют, как шлюху какую-то! Нет. Так нельзя. Мы расскажем обо всём Каю, он найдёт выход, он сможет расторгнуть контракт, найдёт нам кого-нибудь другого, он…И вдруг происходит невозможное.Шпиллес моментально вскидывается, оказывается близко, до невозможности близко?— ещё чуть-чуть, и можно прикусить ему губу?— хватает за плечи и горячо просит:—?Нет, прошу тебя, не делай этого, не говори ему! Они действительно нас всех похоронят, и альбом, и всё, что мы попытаемся написать после. Не надо. Пожалуйста. Шойби,?— он кладёт совершенно ледяную ладонь ему на щёку, впивается отчаянным взглядом пьяных тёмных глаз,?— нет. Мы уже сделали так много, альбом почти готов, и я просто не могу… пустить всё под откос. Позволь им или всё это будет зря.Дирк смотрит на него, не может даже пошевелиться, и чувствует себя так, словно из души вместе с хлором вымыли все эмоции. Холодная ладонь на щеке согревается, Питер склоняется ещё ближе и шепчет практически в губы:—?Я просто хотел, чтобы у нас вышел замечательный альбом, хотел, чтобы мы вышли из андеграунда, поднялись выше и… Я идиот, знаю, и это того не стоит, но я не знал, что так получится, что так всё выйдет, и… и мне так жаль. Я не хочу этого всего, это отвратительно, мерзко, чудовищно несправедливо, я ненавижу всё это, но у меня нет выбора. Больше нет. До тех пор, пока не закончим с этой пластинкой.—?Питер…Он пытается отстраниться, но вокалист обхватывает его лицо ладонями и не отпускает.—?Они все.… То, что они со мной делают?— это… не трогает меня, для меня они ничего не значат, но ты…Дирк всматривается ему в глаза, старается отыскать намёк на неискренность и не находит. Что-то в глубине души радуется этому, затаптывая голос разума и совесть.—?Я не знаю, что Хартманн со мной сделает после… сегодняшнего. Но я уже сказал, чтобы не вздумал тебя трогать, когда он…—?Когда он что? —?еле выдавливает из себя Шойби, приготовившись услышать худшее за день, хотя, кажется, худшего он и не слышал.—?Когда понял, что я… Я не знаю, как он догадался. Что ты?— то самое место, по которому можно ударить больнее всего. Для меня. Я… Ты ведь понимаешь меня, да?Похоже, именно в этот момент Шойби понимает, что он чертовски пьян и ему хватит, потому что мерещится уже невесть что. Он резко встаёт, опрокидывая пустую бутылку, и вылетает из спальни с твёрдым желанием свалить отсюда как можно дальше. И уходит?— Питер смотрит на него через всю прихожую, вцепившись взглядом?— ?не уходи??— бессильно наблюдая, как Дирк одевается и хлопает дверью. На лестничной клетке холодно и темно?— почти ночь, а они и не заметили?— улица встречает его ветром, запахами асфальта, выхлопов и кофе из кофейни за углом, работающей допоздна... и неожиданной мыслью, бьющей посильнее удара под дых.С этой мыслью он поднимается по лестнице ещё быстрее, чем спускался. Распахивает дверь, которую вокалист ещё не успел запереть, быстро скидывает ботинки и куртку, всё прямо на пол?— не сейчас, не время?— заглядывает во все комнаты, ну где же ты, затем всё понимает, идёт в спальню, открывает дверь и сталкивается с Питером, вылетевшим навстречу.Оба замирают на месте и смотрят друг на друга как будто впервые. И молчат, словно боятся что-то сказать. Или не хотят. Или просто уже не нужно. Питер решается, делает первый и последний шаг, уничтожая какое-либо пространство между ними, кладёт ладони на плечи, доверчиво прижимается всем телом, и Дирку кажется, что своим теплом он обжигает через два слоя одежды. Мысль бьётся, пульсирует в голове, ставится на повтор: ?ты больнее всего для меня?, а ещё бьётся сердце, быстрее, чем обычно, сильнее, чем надо, и у Питера?— тоже, и господи, думает Шойби, это всё так неправильно, это же просто помешательство какое-то. Так ведь не должно происходить, это же невозможно, это всё должно находиться там, где помешательству и положено существовать?— в безумных мыслях, мечтах, тягучих влажных снах?— где угодно, только не в реальности и точно не между ними. Так просто не бывает. Но он смотрит на вокалиста, не отрываясь, утопая в этих тёплых объятиях и чёрных глазах?— и там, в бездне двух чёрных солнц, Шойби, наконец, видит её.Чёртову невыносимую, невероятно отчётливую, практически осязаемую взаимность, от которой внутри всё ломается, переворачивается и плавится. Питер вдруг щурится, словно Шойби делает ему больно, гладит по плечам слишком осторожно, бессловесно признаваясь ему в любви, целует в уголок рта, а затем трётся щекой о его щёку, и это крохотное проявление нежности говорит больше, чем бесполезные слова.Где-то там, глубоко, на самом-самом дне начинает разгораться пламя, согревая странным, таким непривычным теплом?— это что-то другое, отличное от жара зубастой похоти. Это куда хуже. Куда страшнее и опаснее. Магическое, величественное, неподвластное им обоим никоим образом чувство. И Шойби склоняется к Питеру, полностью принимая это, целует тёплые сухие губы, чувствует ответ и закрывает глаза. Вокалист крепко сжимает в пальцах футболку на его груди, тянет на себя, и они вслепую толкаются к кровати, опускаются на холодные простыни. И всё так неторопливо, медленно, осторожно: Шойби задирает его свитер, открывая бледную грудь и впалый живот; он мягко гладит и целует синяки, мелкие точечные отпечатки от его костяшек пальцев. Питер судорожно вздыхает, чуть приподнимается, запускает пальцы под одежду клавишника, тянет её вверх, ну чего ты ждёшь…Они занимаются любовью медленно, неторопливо, без прежней крышесносящей всепоглощающей ярости, и это кажется куда круче, чем было что-либо до этого; Питер тихо стонет, когда Шойби начинает двигаться в нём быстрее, и целует его шею и плечи, впивается ногтями в спину. Кожа под пальцами горит, кажется, от прикосновений на ней вспыхивают и угасают звёзды, и Питер выгибается навстречу и безотчётно шепчет его имя, крепко зажмурившись и запрокидывая голову. А потом открывает глаза, встречается с Дирком взглядом, и больше не разрывает зрительного контакта. И они падают в небо, разбиваясь вместе.Стараясь не потревожить вокалиста, Шойби забирается на диван, заползает под одеяло. Там тепло и совершенно безопасно, и он сворачивается в клубок вокруг Питера, обнимая его со спины. Шпиллес во сне нащупывает его ладонь, прижимает к сердцу. Оно бьётся ровно, спокойно; Дирк зарывается лицом в мягкие волосы, утыкается носом в шею и закрывает глаза.На границе сна и реальности он думает, как хорошо было бы, если бы не существовало ни боли, ни всего происходящего, отравляющего их жизнь. Они, наверное, смогли бы прийти к этому как-то по-другому. Рано или поздно. Но сделанного не вернёшь и не сотрёшь из памяти, им обоим придётся жить с этим.И это вдруг так удивительно: несмотря на весь кошмар, они всё равно вместе. Варятся в одном котле с демонами и чертями, загоняющими трезубцы под рёбра, заходятся в крике от чудовищной боли, один на один с целым несправедливым и жестоким миром, который яростно желает втоптать их в грязь, раздавить, сломать, опорочить. И они летят в пропасть, уже не ожидая, что кто-то их подхватит, но всё равно боятся расцепиться и отпустить друг друга.Потому что это куда страшнее всего остального.Хлещет дождь.За окнами хмурое серое небо, огромное, как седой океан, который сейчас бесконечно далеко.Спустя два дня они стоят перед белёсой дверью в кабинет хозяина EastWest Records. Питер шумно сглатывает, переминается с ноги на ногу, набирает в грудь воздуха и выдыхает. Несмотря на понатыканные всюду кондиционеры, ему чудовищно душно.—?Не нужно этого делать, пожалуйста,?— быстрый взгляд в сторону и затаённая надежда, что он всё-таки согласится. —?Ты… ты не должен.Шойби поворачивается, смотрит, не отрываясь, и его глаза серые в этих полу-сумерках. Печальные и такие прекрасные. И в них столько же боли, режущей, сжимающей сердце холодными стальными пальцами.—?И не думай,?— тихий шёпот кажется оглушительным. —?Я иду с тобой.