Глава Шестая - Конец ноября (1/1)

Конечно, поначалу все вышло совсем не так, как ему хотелось, как ему мечталось. В конце концов, сестра всегда была выше этих глупостей. Она по-хозяйски отодвинула впавшую во временный ступор Бонни от дверей и поставила чайник на плиту. Потом спокойно стащила с себя мокрый плащ. И только когда Максим целовал ее холодное лицо и горячие маленькие пальцы, она позволила себе поднять большие удивленные глаза на молча кричащую Бонни. И, наконец, задала свой вопрос.Маришка, безусловно, была его, Максима, главной слабостью и главной надеждой – сестренка едва доставала ему до плеч свой ранее светлой, ныне же темной макушкой, смеялась громко и могла навешать подзатыльников старшему брату еще со времен детского сада. Она красиво улыбалась – всегда широко и отчаянно, как снайпер перед ответным огнем. У Маришки было много подруг, ее размеры до сих пор были детскими, но, в отличие от Бонни, она уже перестала расти, а глаза ее всегда были влажны от росы, как казалось Максиму, - от хронического конъюнктивита, как точно знала она сама. Во всех ее движениях и поступках был смысл, даже обнимать себя она давала строго на одно мгновение, не больше. Взгляд ее был прикован к уже вернувшейся в свое розово-гречишное измерение Бонни. Ревнивый огонек в глазах говорил о нехорошем, а Максим уже был готов – случай решил по-своему.Спустя полчаса они пили чай: он сам в роли вечной хозяйки, ежесекундно проверяющий, не сварились ли сосиски, ворчащая на беспорядок и изменившиеся вкусы брата Маришка, которую интересовало, закончила ли Бонни хотя бы восьмой класс средней школы, прежде чем решила жить со взрослым – повторила она пять раз – мужчиной. Естественно тут же была и сама Бонни, которая пыталась справиться с раздражением, вызванным Мариной, с восхищением от ее сленга, московской порванной курточки и модных узких брюк, и печальный молчаливый парень Марины, о существовании которого Максим вспомнил только когда первый огонь, наконец, улегся, а тихий кашель из коридора показался совсем незнакомым. Ему понравилось, что Маришка не лезет пока в драку, а у Бонни хватает ума не зареветь от обиды и раздражения, поэтому рваные салфетки – меньшее, что он может принести в жертву двум юным фуриям. Парень Маришки деликатно молчал и все предлагал Максиму свою помощь, настойчиво и упрямо, желая не то скрыться от девчонок, не то взять процедуру готовки в свои руки, – чем, разумеется, вызвал ревность и напряжение у самого хозяина. А когда всеобщая злость достигла апогея, внезапный звонок мамы с запоздалой новостью о скором приезде сестренки развеял туман. Всем вдруг стало легко и тепло, а Маришка и Бонни уже смеялись над растерянной Максимовой физиономией, подкладывая молчаливому парню сосиски и кашу. И смеялись, смеялись много и охотно, грея большое заледеневшее сердце хозяина.Чай был простым и черным, Марина и Бонни были раздражены и отчаянно радостны, парень, которого Маришка назвала коротко и по-собачьи – Фил, был спокоен и печален, а самому Максиму до ужаса хотелось увидеть смеющуюся маленькую Лиду, чтобы хоть немножко прийти в себя. У Лиды с утра, кстати, должен был быть утренник. И, наверное, новой одинокой Юлии Сергеевне пришлось ехать на метро – ее машина без личного мастера ломается слишком часто, чтобы позволить себе роскошь забирать ребенка из детского сада. Надо было позвонить и предложить помощь – но ловить себя на мысли, что твое благое дело диктовано также и желанием спрятаться от кровожадного взгляда младшей сестренки, оказалось неприятно. Маришка лукаво косилась на Бонни, наверное, пытаясь предположить, какие именно отношения связывают девчонку и ее брата, но ответа не находила – не мог же Максим стать педофилом или лоликонщиком, не мог и не должен был, в конце концов. У самой Маришки эти отношения были пятьдесят четвертые, если не считать клубных интрижек, – по московским меркам она оставалась почти девственницей, ее это забавляло. Фил рисовал и любил хороший джаз, Маришка училась в университете и подрабатывала барменом, из общего у них были две съемные квартиры на одной лестничной площадке, не более. До Фила был Костик с двадцатью татуировками, а еще раньше – скромный Сима, в очках и с недописанной кандидатской. Маришке иногда казалось, что будет сложно вспомнить всех, кого она пускала в свой странный мир, но шлюха из нее выходила плохая, а верная женщина – и того хуже. Она все еще помнила имена, клички, номера, районы, в которых ночевала, ловила взгляды, занималась любовью и поливала кактусы, – но уже не помнила эмоций и отчаянья, когда очередные роковые отношения подходили к логическому концу, молодость брала свое. Отца она тоже почти забыла, зато прекрасно помнила, как гордилась старшим братом, когда тот получал диплом и проходил собеседование, помнила его теплые широкие колени и старый свитер, в котором можно было прятать от мамы слезинки и разбитый телефон. Будь у нее возможность отдать ему свое счастье целиком и полностью, Маришка бы не думала ни секунды. Она не любила его больше жизни, как иногда бывает в подобных семьях, но была ему благодарна, а благодарность имеет свойство напоминать о себе в нужные и ненужные моменты. Когда, например, он спокойно объявляет ей и матери, что будет помогать отцу, или, как сейчас, когда на нее смотрит потенциальная сноха, за возраст которой брату светит задержание по статье. Знать бы еще, как правильно реагировать на такие вот счастливо-отчаянные глаза девчонки, по виду еще школьницы, совсем непохожей на ту, что была с ее братом раньше, пусть недолго. Маришка вздыхает и протягивает кружку за новой порцией чая, пока ее молчаливый парень рассказывает Бонни об арт-концепциях.Спать они лягут, конечно, в зале – но сначала Марина навестит маму и потащит за собой Фила с его карими, как ванильный кофе, глазами. Позовет она и Бонни – почему-то не Максима даже, а Бонни – и будет тянуть ее за алый рукав, пока та не упрется ногами и пальцами в дверной косяк и не придумает сто тысяч и одну отговорку.

- Странная она… Верни ее маме, государству и школе, - неловко пошутит младшая сестра, пока Максим будет кутать ее в шарф и палантин.- Она тут просто… временно, Марина, - негромко попытается он объяснить, но смеющейся девочке будет уже все равно, она слетит вниз по старой лестнице, и вскоре ледяной дождь заставит ее тонкие, не видные обычному глазу крылья скрыться. Фил улыбнется Максиму на прощание и растворится вслед за своей музой – музой ли… До Фила музы были у самой Марины, взрослеет девочка.А остается еще куча дел: ужин и спальные места для гостей, а назавтра обсуждение планов, в понедельник Максиму придется оставить сестренку и Бонни наедине – и лучше бы им не убить друг друга да накормить обедом несчастного художника. Одним движением он расстилает чистое покрывало на помятой спинке дивана, старательно не замечая воспаленных от невыплаканных слез глаз Бонни. Максим помнит с детства: плачущих детей не стоит жалеть, иначе они совсем не успокоятся. Наводить порядок можно ровно до тех пор, пока в спину не летит смятая рубашка, а Бонни не начинает плакать уже совсем громко, отвечая на немой вопрос о причине плача путаными объяснениями. Впрочем, не такими уж и путаными. Бонни не хочет возвращаться домой – но модной Марины просто-напросто боится, как семиклассница – выпускницы. Ей кажется, стоит Маришке настоять на своем – и теплый шарф Максима будет сорван с ее тонкой шеи, как будто возможно это, как будто это станет когда-либо возможным.Позавчера Лида упала, когда спускалась с мокрой горки, – гримаса на детском личике, плавно переходящая в плач, до сих пор у Максима перед глазами. Но Юлия Сергеевна не стала брать дочку на руки, а спокойно позвала к себе, чтобы отряхнуть и надеть на озябшие пальцы перчатки. Может быть, стоит и на руки Бонни натянуть перчатки, чтобы она успокоилась? Максиму хочется пообещать ей, что Марина ничего никому не расскажет, Максиму хочется дать ей слово, что она может остаться в доме, – но разве стоит говорить об очевидном? Бонни и без того в каждом вздохе этого дома, в каждом уголке квартиры, в каждой складке на портьерах, в каждой пыльной рамке с воспоминаниями детства. Дом его давно уже пал под натиском ее маленьких ног, а внутри него самого большие ее глаза с застывшим на полувздохе немым вопросом. Ни Марина, ни целый мир уже не сумеют разделить их. Разве только…- Максим, ты не можешь забрать нас из дома? – спокойно просит Юлия Сергеевна, пока плачущая на его плече Бонни каменеет и успокаивается мгновенно. - Лида простыла, а скорой я не могу дождаться…

- Температура?..- Тридцать девять и шесть. Максим, приезжай, пожалуйста.Уже на выходе из квартиры ему придется-таки убрать ее дрожащие руки со своих плеч – Бонни не пожелает слушать, но он будет не в силах остаться рядом с ней. Из-за его неравнодушия Бонни живет тут. Но из-за неравнодушия он оставляет ее одну. Звуком захлопнутой двери будет молчать телефон, а он просит ее остаться дома, хотя прекрасно понимает, что нет, нет и никогда уже.Только у машины Максим, наконец, осознает, что ноябрь подошел-таки к концу. Белая крупа, лениво и неохотно оседающая на пальцах, напоминает застывшие слезинки его маленькой Бонни.