3. (1/1)

Я знаю, я знаю, я знаю, я знаю!!!Знааааааааааааааааааааааааааааааааааааю...Знаю это лучше, чем свое собственное имя, чувствую лучше, чем свое собственное тело, я знаю!..Дотрагивайся до меня, пожалуйста, дотрагивайся!.. Я хочу еще, я умру сейчас, мне так много тебя, мне так тебя мало, я впустил в себя слишком много, позволил себе столько, сколько никогда не позволял, и кажется, что места больше нет, но это только кажется, мне так отчаянно тебя мало, до слез мало, я хочу еще!.. Хочу еще, чтобы машина взлетала в воздух на очередной дорожной колдобине, всеми колесами от асфальта отрываясь, но от этого ли сердце так подскакивает, в горле застревая?.. от этого ли?.. Давай далеко-далеко, давай ты меня увезешь, давай сейчас на полной скорости влетим в первый попавшийся столб, давай с обрыва, давай никогда не умрем, давай ты будешь меня целовать!..Что мне сделать для тебя, Мики, что мне для тебя сделать?.. что я вообще могу сейчас сделать, чтобы ты понял, как я счастлив?.. Чего ты вообще можешь хотеть, у тебя есть все, у тебя есть больше, чем я когда-либо вообще мог вообразить, больше, чем я позволял себе хотеть в самых смелых мечтах. Что мне для тебя сделать, что?.. Мики, таких не бывает.Не бывает таких.Вокруг, наверное, что-то... существует. Мимо что-то проносится, в уши врывается истеричный сигнал чьей-то машины - и исчезает, сходит на нет, только порывом ветра волосы взметнуло. Там, наверное, что-то есть - соседний городок на горизонте, пыльные кусты вдоль дороги, стремительно падающее за горизонт солнце, но это как в старых-старых фильмах, когда герои вроде как едут в машине, а на заднем плане прокручивают рулон ткани с грубо намалеванными зданиями, деревьями и пейзажами. Если что-то и есть, оно не важнее такого вот рулона, который от съемок до съемок пылится на складе реквизита.Зато у меня есть твои поцелуи. И руки есть, чтобы обнимать и беспомощно, растерянно шарить по твоему телу. Я не знаю, что мне делать дальше, я просто не знаю. Расстегнуть на тебе рубашку?.. скользнуть пальцами под ремень брюк?.. целовать тебя и чувствовать, как глаза щиплет, и явно не от пыли. Как щеку обжигает горячая мокрая дорожка. Мики, не бывает такого.Срывающиеся поцелуи, горячие сухие губы, языки черти где, а рука медленно опускается на руль, нога – прочь с педали газа. Тормозить медленно, вдумчиво, по инерции, пока машина сама не скатится на обочину, а оттуда – на проселочную дорогу: - Я везу тебя смотреть на звезды, Мэл. Ты будешь смотреть на звезды, а я – ссать в кусты. Огромное дерево с раскидистыми безлиственными ветвями почти встретило капот розового доджа кроной, но Мики успел-таки выкрутить руль с видом опытного водителя, чтобы машина затормозила. Бедняга так ревела, когда шла в гору, водитель так матерился, выдавливая газ на полную под пробуксовку, Мэл так смеялся, так смеялся, забрасывая ноги на лобовое стекло и сгребая пальцами землю в изгибе, и все так странно и потрясно получается. …-Выше. Еще выше. Левее, чуть-чуть. Вон, видишь, какая здоровенна… о-о-о-о-о-о…И это хорошо. Молния потертых и бывших когда-то насыщенно синего цвета джинс в щемящей тишине вернулась рычажком собачки на свое место. Этот звук, не прерываемый пением цикад, а только редким отдаленным голосом проезжающих машин, казался особенно натуральным. И эти ножки, одна на другую заброшенные, кончики пальцев босых пяток, они различимы на фоне ночного звездного неба с темными кляксами облаков и мешаниной из звезд.Мясник, шумно приминая шагами сухую траву, неспешно вернулся обратно к доджу, взваливаясь на капот спиной и стряхивая ноги в пыль. А потом не шибко аккуратно подтолкнул подбородок Мэл кончиком пальца в сторону:- Не туда смотришь, вон она. Самая большая. Как серьга у тебя в ухе. Я только смеюсь счастливо, глядя ему в спину, когда он зачем-то удаляется до ближайших кустов. Все, что бы он ни делал - все выходит как-то удивительно к месту и прекрасно, и глаз отводить не хочется. Машину ведет. Опускает ладонь мне на колено. Меланхолично в небо лицо поднимает, ширинку расстегивая. Мики!.."Я везу тебя смотреть на звезды".Так говорит, что чувствуешь, понимаешь - на звезды смотреть - это такое же важное и нужное занятие, как, скажем, до ближайшего супермаркета за покупками. Или в врачу. Или на экзамен. Что там, куда важнее. Намного, намного важнее.Тихо так. Слышно, как он дышит.- Я вижу, - говорю, запрыгивая на капот и придвигаясь к нему ближе. Пожалуйста, пусть он пальцы не убира... не убрал. Сердце в очередной раз останавливается. - Я вижу. Это ты. Смотри, это ты. Слушай. Там холодно, там так невыносимо холодно, наверху. Там полно всякого дерьма, детка. Там космический мусор, там облака мертвой пыли, кометы блуждают, туманности всякие, мертвые ледяные камни в этой пустоте, всякие спутники и станции, внутри которых - сошедшие с ума от черного одиночества и холода люди. Полно всякого дерьма - галактики всякие, планеты, вот, как наша. Но ты этого не замечаешь, ты огромный, раскаленный, сияющий, ты летишь и сжигаешь все, на своем пути, ты превращаешь все в огромный костер, все вспыхивает... и камни начинают плавиться, и падают, падают, вечно падают в бесконечность, расплавленными черными слезами. А ты этого не замечаешь, потому что зачем тебе замечать это дерьмо, детка?.. все, что ты встречаешь, превращается в чистый огонь, в самый чистый... я вижу, как ты накрываешь этот мир, и знаешь, Мики, они все орут, как резаные, они все боятся тебя, они вскидывают руки, пытаются защититься... пока кожа не начинает гореть, обнажая черные кости, пока они все не вспыхивают, падая на землю... пока не превращаются в пепел... и этот пепел разносит ветром по всему этому ебаному космосу, одним порывом раскаленного ветра, детка. Я вижу это так хорошо... Поцелуй меня.Все правильно, все так, как говоришь. И дерьмо, и туманность Андромеды, и метеорит в самом сердце Сахары. И планета обезьян, и звезда Давида, и лунные хлопья в глубокую тарелку для завтрака. - Не. Я здесь. Я здесь. Сошедшие с ума от одиночества и холода люди – это про тех, кто там, в темноте пасется и жует собственные пальцы, размазывая слюну поцелуя. А мы можем целоваться, жуя губы друг друга. Вот так, как сейчас, например. И он перехватывает подбородок мальчишки двумя пальцами, притягивая к себе и затыкая его поцелуем. Глубоким, громким, с придыханием и легкой хрипотцой под трепет птичьих косточек утопающего в эйфории мальчика с сонными подсолнухами в голове. Чем отличается земля, наша злая планета, от страшного черного космоса? На самом деле, ничем. Потому что здесь тоже темнота, тоже холодно, тоже одиночество в горле куриной костью стоит, у нас тоже достаточно камней и млечных путей из перебитых по пути домой яиц, чужой блевотины и разлитого пива. Но у нас есть любовь, которая не поднимает ртуть вверх по колбе, но зато хоть в ледяную прорубь нырни – и все равно жарко будет. Черт ее дери, любовь эту. Откуда маленькой жертве тепличного насилия знать о том, что звезды – это не вспыхнувшая в космосе любовь? А, может, из космоса видно, как фары доджа переливаются в темноте? Хотя нет, куда заметнее блестят распахнутые светлые глаза. - Насри на все, собери вещи, поехали со мной. И пусть весь мир натянет на голову гондон, если они не согласны. Мики Нокс сказал,а, значит, так и будет. - Покажи фак своей худеющей мамаше. Поцелуй, стиснутые запястья, а мужчина уже сверху, так близко, что волнистые волосы лицо щекочут.- Пошли нахуй папашу, который не следит за своей машиной. Поцелуй, стиснутые запястья. Уже за головой, так, чтобы пальцы дворники зацепили.- Я покажу тебе свой мир, а придумывать буду по пути. В распахнутую шею поцелуй. Языком по кадыку, хищно загнутым кончиком носа в ямочку меж ключиц.- Мир не должен срать на тебя безнаказанно. За это ты уйдешь к другому. Я вздрагиваю под ним, когда он прижимает мои запястья к капоту, вздрагиваю и меня подкидывает вверх. В полумраке не заметны синяки, вереница темнеющих на коже отпечатков пальцев, оставленных папочкой, большим любителем поймать меня за руки и втиснуть всем весом в кровать. Но черт меня забери прямо отсюда, если я сравниваю, если мне хотя бы на секунду приходит в голову провести такую параллель. Я только отчаянно надеюсь, что Мики их не увидит и не разожмет сейчас руки. Не надо, не убирай, останься, останься так, держи меня. Крепче меня держи. Здесь.Он не задает вопросы. Вопрос предполагает несколько вариантов ответа. Можно согласиться, можно отказать. Можно уехать, а можно остаться. Можно сказать "да", а можно сказать "нет", и больше ничего не будет. Не будет запаха его кожи, не будет его поцелуев, не будет ветра в лицо и звезд над головой не будет. Рук его не будет, странных, сумасшедших слов не будет. Да вообще не будет никогда и ничего, потому что если он исчезнет, я сдохну. Вот прямо так возьму и сдохну, без всех этих долбаных ухищрений типа вскрывания вен в грязной ванне (кран течет ржавой водой, а в решетке вечно - клок чьих-то взмыленных блеклых волос), типа сования башки в петлю или шага с крыши(были бы еще в нашем городке такие крыши, чтобы реально разметать мозги по асфальту, а не ногу сломать, неловко на лужайку приземлившись!), типа глотания мамочкиного снотворного (она его трескает, как сладкие витаминки, чтобы скрип кровати со второго этажа и смачные комментарии папочки не мешали ей спать и видеть во сне новый кухонный комбайн в кредит), типа прыжка под грузовик ни в чем не виноватого дальнобойщика. Ничего такого не понадобится. Просто глаза закрою и перестану дышать. Само перестанется.Он не спрашивает. От говорит, а я слушаю. Я киваю и торопливо тянусь к нему. Киваю так, что затылком о капот бьюсь, мало ли, вдруг в темноте не разглядит!.. Киваю, мешая ему себя целовать, да, да, да, да, да...- Ох, детка, я уже три часа жду, когда ты мне это скажешь...- Детка, - ухмыльнулся тот, пародируя манеру страстно и моментально возлюбленного мальчика под собой, вскидывая взгляд вверх и протесываясь им по резким очертаниям худой шеи, по челюсти, подбородку, а затем сразу вниз, по трепещущей груди, подрагивающей под лямками расхлябанной маечки диафрагме… и весь он – маленький невзрачный цветочек, который качается под дуновением ветром посреди пустыни. У цветочка огромные корни, он держится так, как может, а если попадет в руки коллекционера, то непременно расцветет самым опасным цветком. Восхищение и ненависть поразительно смешиваются в нем. Плещутся на дне распахнутых светлых глаз коктейлем безумства. Это нужно только подхватить, вот так, как сейчас, когда Мики, склонившись и удерживая себя на одной руке, беззвучно коснулся губами середины лба Мэл. Маленькая нежность, из которой вырастет целый букет жестких колючек самой прекрасной любви. И к этим колючкам никто не посмеет прикоснуться. А прикоснется – тут же падет замертво под действием парализующего яда. - Де-етка… - повторил он, опадая лицом вниз, к основанию шеи, и накрывая терпким поцелуем косточку плеча, - детка, мы прочешем сто тысяч километров на четырех колесах тачки твоего папаши. Коленями упираясь в бортик над табличкой номеров, Мики выпустил широкие запястья хрупкого юноши и потянулся руками вниз, впервые ощупывая сантиметр за сантиметром, каждое ребро прочувствовав кончиками грубых мясницких пальцев, пока не потянул на себя, стягивая на самый край капота. Ближе к себе эти разведенные коленки. И на них опадают ладони, весомо поднимаясь к кромке шорт. Совсем не так, как отец с утра. Очень по-другому. - И еще больше – пешком. И если кто-то нам что-нибудь скажет, я подниму тебя на руки, а ты вытрешь свою грязную пыльную пятку о чужое ебало. - Да пошли они все, - я вдруг взрываюсь свистящим шепотом, на секунду вынырнув из блаженного транса, в который меня погрузило легкое прикосновение губ ко лбу. Так, что глаза сами закрылись, и на веки легла теплая тяжесть. И тут же - вскинуться под ним, вздрагивая бедрами, вцепиться ему в плечи напряженно согнутыми пальцами, словно когти выпуская. - Да пошли они все... Кто - "все", уточнять не стал. Язык прикусил, осекся. Немыслимо сейчас начинать говорить. Немыслимо - рассказывать в подробностях, если Мики вдруг спросит. Но он не спросит. Он и так все знает, - понимаю, глядя, как у него глаза в темноте поблескивают. А чего не знает точно - чует, вот так же, нюхом, кожей, шестым, седьмым, восьмым чувством. Так же, как я. И ненавидит так же, как я.Только он другой. Он сильный. Он из тех, кто свои правила сочиняет. Он знает принятые правила и законы, просто... ему наплевать.Он бы не стал сжимать зубы и терпеть, фантазируя про биту. Он бы эту биту взял и всадил бы с размаху в глазницу, если бы на него кто-нибудь не так посмотрел. Не размышляя ни секунды. Потому что может.Меня обжигает понимание, что теперь я тоже не смогу по-старому. Вывернусь наизнанку, костьми лягу, но больше никогда не позволю делать с собой то, чего сам не желаю. Пошли они все. Пусть сдохнут, пусть собственным дерьмом насмерть захлебнутся, вся эта шобла во главе с папочкой, но до меня никто больше никогда не дотронется потными лапами. Никогда. Пошли они все.А я ловлю лицо Мики в ладони и - горячим лбом ко лбу, глазами в глаза, разводя под его прикосновениями ноги, и мне не страшно ни капли: - Уедем далеко-далеко, детка, будем делать, что захотим, правда?.. И ни одна сука нас с тобой не остановит, правда?..- Мгм… - соглашается он, не спуская глаз, взгляд которых из-под опухших век рассекает пять сантиметров от одного хрусталика глаза напротив до другого, - мы снесем голову любому, кто встанет у нас на пути. Копам, официанткам, хулиганам, - он медленно качнулся вперед, медленно втискиваясь собой меж разведенных ног. Как же одуряюще от него пахнет, отчаянный подросток!... – ты когда-нибудь держал в руках топор? – губы словили губы, втягивая в рот нижнюю, потрескавшуюся, обветренную, искусанную, а подбородки, волевой и острый, столкнулись, едва поцелуй сорвался в воздух, - рубить головы ублюдков еще легче, чем рубить головы свиней. Потому что они виноваты. А свиньи – нет. Убивать свиней – плохо. Убивать ублюдков… - Мики помедлил, запуская руку под коленку Мэл, приподнимая его ногу и вскользь касаясь губами отчетливой ямочки сбоку колена, расчертив ее кончиком холодного языка, - хорошо. А сейчас они вдвоем. Только вдвоем, и остывающий капот угнанного доджа под взмокшей на нем спиной угнанного юноши. И ничего не стоит просто приподнять его, вписывая в грудью в грудь, смять его губы в новом поцелуе, куда более жарком и требовательном, чем за секунду до. А что он, Мики, требует? Требует он беспрекословной веры. В себя, в свои правила, в свой мир и в свою страсть, которой больше не существует без него, восхитительного и диковатого. Бедрами вперед, в плавном толчке меж ног, и рук категорически не хватает. Одна спускается вниз по спине, притягивая к себе за поясницу, а вторая опадает от лица, проскальзывая щекочущим движением от бедра до колена. В этом жесте мужчина стиснул ногу между предплечьем и боком, запихивая ладонь в карман драных джинс. Только верь мне, мальчик. Каждую секунду верь. Мне хочется шептать ему в губы, шептать восторженно и жадно, глаза распахивая: а ты, а ты так делал, да, а ты умеешь, а научи меня... Словно мне лет пять, а соседский мальчишка, года на три-четыре старше (такая головокружительная пропасть - эти три-четыре года!) с важностью рассказывает, как отец ему порулить дал, прямо самому, прямо по-настоящему!.. и так говорит, словно его за штурвал боевого вертолета посадили как минимум, похлопали по плечу и сказали: "Лети, парень, надери задницу этим плохим парням, ты последняя надежда Америки!" - и он полетел...И вот сейчас...Я снова киваю ему в ответ, боясь перебивать, распахиваюсь, сдерживаю стоны и льну, льну - всем телом, руками по плечам блуждая, упираясь куда-то в фару подошвой стоптанного кеда, льну, выгибаясь, льну, послушно и радостно, льну, а глаза блестят восторгом, и внутри все екает от сладкого и шального страха, как на американских горках, как на верху пластикового водяного желоба в аквапарке, как на роликах с горки, как... аааххххх... Говори мне, говори. Рассказывай. Скажи мне, как правильно. Скажи мне, как надо. Мне и раньше говорили, все говорили, да только все не то. Говорили учителя: квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, столица Италии - Рим. Да только все это так и оставалось в двухмерном мире школьной доски и страниц учебника, потому что не бывает в настоящем мире ни катетов, ни гипотенуз, да и Рима на свете нет. Ничего нет, кроме нашего городка, да, может, еще соседнего. Говорили в церкви: Иисус любит тебя, он всех любит. Да только Иисусу всегда было насрать на то, что со мной происходит. Хорошо было старым пердунам в Святом Писании: бог им то и дело являлся, то горящим кустом, то во сне, то ангела посылал, где это все?.. откуда мне знать, любят ли меня там?.. Говорила мамочка: кушай побольше овощей, Мэл, не бегай, Мэл, не груби, Мэл... Говорил папочка: становись раком и растяни задницу, блядь. Хватит сосать, полижи мне яйца, блядь.Говори мне, Мики, не останавливайся. - Свою первую свинью я зарезал в шесть лет, - продолжал он в перерывах между поцелуями, толчками бедер вперед, когда возбуждение медленно, но верно взвинчивает молодой организм в его руках, а собственное, кажется, и вовсе не спадает. Как и вечное подкайфно-кайфное состояние вместе с вязкими грибными шляпками два раза в день стабильно. Грибы и мятная жвачка рождают какой-то хаос во рту. И этот освежающий кайф только добавляет безумия искалеченному по детству Мики, который решил лечиться совершенно особым, своим личным методом, - а первого человека – в девятнадцать. Крылья носа дернулись, реагируя на дыхание юноши. По рукам морозом мурашек прошла дрожь, а Мэл вновь спиной на капоте, только на Мики на этот раз близко, настолько близко, что с каждым движением головы связки шеи так ощутимо натягиваются под кожей, что можно рассмотреть то, как пульсирует сонная артерия.- Потому что лечится все. Лечится смертью. Мы ведь ангелы, Мэл, которые спустились с небес и помогают тем, кому ничто уже не поможет. Ты чувствуешь, как твоя ангельская кровь вскипает, детка?Щелк, щелк. Натянутая на груди рубашка, выпачканная следами животной крови, расстегивается, а затем просто спадает вниз, пачкаясь в вечерней пыли.- Как разделяется, вверх, к лицу, и вниз? Ладонь почти по-отечески накрыла впалую щеку, кончиками пальцев заправляя светлую прядь волос за ухо.- Как живот пустеет ангельский, запах свободы поднимается над лицом, чуешь? Скажи себе спасибо за то, что дожил до того момента, как получил возможность узнать, кто ты есть. Бляха ремня щелкнула, выпуская старый кожаный хлястик. На лбу – капли испарины. Не от полупустынной духоты каньонных долин, нет. От жарких всплесков внутреннего пламени, облизывающего органы спазматическими всполохами желания. - Как ты хочешь меня, детка, чуешь?Вопрос "а за что ты его заре..." застревает в горле, и я сглатываю его, не позволяя родиться. Какая мне, собственно, разница, что тебе сделал тот неведомый мудак, Мики, какая мне разница, значит, было за что, значит, ты решил, что такой сволочи больше не стоит топтать эту ебаную землю, и ты решил правильно, Мики. Потому что ты всегда прав. Потому что все, что ты делаешь - правильно и свято. Я знаю. Я знаю, знаю, я зна...- Ангелы... - восхищенно выстанываю ему в ухо, бестолково цепляясь за ворот рубашки, нагретой от твоего тела, дымом и потом пахнущей, и тяну вниз, тяну, помогая освободиться, и за те пару секунд, что он отстраняется, успеваю храбро стащить с себя майку и уронить ее куда-то назад, на руль, проводить слухом тихий шелест и снова в жар окунуться.- Их не вылечить, Мики... я не хочу им помогать, я хочу, чтобы их просто не было. Не было тех, кто говорит мне и тебе, что мы плохие. Я всегда был плохим, наверное, сколько себя помню. О, детка, пусть они все заткнутся. Если есть ангелы, наверное, и черти есть, потому что должен же кто-то подцеплять их крючьями и тащить в котлы, правда?.. Потому что смерть - это слишком мало. Пока мы будем смеяться и любить друг друга под их вопли. Научи меня, Мики, научи. Забери меня - с собой и себе.С ним совсем не так. С ним - впервые в жизни. Это совсем не то, что вцепляться в спинку кровати и ждать, пока папочка кончит. Это совсем не то, что закрывать глаза, пока тебе отсасывает очередная одноклассница, а ты изо всех сил представляешь себе, что ты - кто-то другой. Чтобы не обидеть ее нестояком. Потому что единственный способ хоть что-то почувствовать ниже пояса - это забыть, кто ты есть на самом деле. А потом, когда она лезет целоваться влажными губами с запахом помады и твоей собственной спермы, ты все вспоминаешь, и теперь главное - не сблевать прямо тут...С ним не так. С ним - так, как должно быть. И это совсем не удивляет. Внизу все наливается жаром и тяжестью, и для этого не надо ни о чем думать - ни о порнушке, ни о том, как ты засовываешь мамочке в рот дуло пистолета, которого отродясь в руках не держал. Ни о чем не надо думать. - Чую... - эхом ему в ответ, правдивей, чем на исповеди перед Рождеством. Нетерпеливо из одежды выкручиваясь, брыкаясь неловко. И ни одного слова на ум. Целую его, запуская зубы в его слова, куски из этих слов себе вырывая, и, кажется, с ума сейчас от голода сойду.- Чуй. И запомни этот запах. Он всегда будет с тобой.Одежду прочь, и эти шортики тоже прочь, вытягивая его ноги вверх, стряхивая тряпку прочь, и сексуальнейшее движение собачки по широкой молнии, и шелест джинсы, что до колен скатывается, и удар металлической пряжки о номера, и резкий запах машинного масла, бензина, тела, встрепанного дыхания… - Для того, чтобы окончательно стать ангелом, нужно пройти через боль. Если эта боль станет удовольствием, Мэл, то ты – настоящий Ангел. Держи меня за руку. Опасность, которая исходит острыми фибрами от всего его существа, так удивительно переплетается сейчас с нежностью. Ему бы иметь глубокий низкий баритон, но нет, он шепчет все с теми же придавленными американскими нотками, на выдохе, перемешанном с хрипом. Его впору бы сплюнуть, но лучше – сглотнуть. Как сейчас, когда обнаженный член прокатился меж раскинутых доверчиво ног. О, далеко не каждый отдастся после пары часов знакомства, совсем не каждый. Если это не особенное знакомство, нареченное судьбой. Переворачивающее все с ног на голову: от мировоззрения до адреса и телефонного номера. - Забудь свою фамилию. Теперь твоя фамилия – Нокс. Губы в губы, крепко, засасывающе, голодно, глубоко, расцарапывая друг друга захлестывающей с головой страстью. И узкие бедра ходят ходуном там, внизу, пока мужчина даже не пытается толкнуться внутрь пальцами. Всегда успеется. А настоящее обращение должно пройти через боль. И в этой боли они утонут вместе, сейчас, еще немного, еще… Крепкие мышцы, не растянутые частым вторжением маленького и несуразного члена папаши, который и вовсе не видно за пивным брюхом, так отчаянно не хотели поддаваться. А глаза напротив так жадно просили, сощуриваясь от исходящего от Мики тепла, осязаемого мгновенной сухостью губ, что ни секунды промедления ему больше не понадобилось. Двумя короткими движениями свободной ладони по члену, стряхивая смазку по ложбинке меж ягодиц, и, удерживаясь на локте, чтобы не выпустить доверчивой ладошки, он толкнулся внутрь. С плавной уверенностью пресекая физическое сопротивление, стискивая зубы, задерживая дыхание, сводя светлые брови так, что короткие морщинки между ними задрожали, Мики шумно ткнулся лбом в горячую крышку капота и потянул долгий выдох на ухо безвременно возлюбленному, выпуская основание члена и перехватывая под колено. Внутри. Господи, как узко. Как жарко. Как голодно. ?Кто ты?? - ?Я блядь?. ?Кто ты?? - ?Я – Мэл Нокс?. Правильный вариант ответа подчеркнуть. "Всегда". Первый раз не пугаюсь этого слова, а ведь думал, что страшнее него нет ничего на свете. И даже не киваю в ответ, только втискиваюсь в него грудью на выдохе, да чувствую, как пальцы ног поджимаются изо всех сил, простреливая ступню короткой резкой судорогой. Скорее, скорее, пожалуйста...Боль?.. я знаю о боли, Мики, я о ней знаю, я выучил ее лучше, чем любую молитву в детстве. Как азбуку, любой оттенок - как делают больно тебе, как делаешь больно себе сам, как головой о стенку колотишься в отчаянии. Боль?.. какая же это боль, Мики, какая же это боль... это - вспышка белого света под веками, это - почему-то слезы на глаза наворачиваются, это - дыхание перехватывает, это - пальцы впиваются в твою ладонь, но от боли ли это, от боли ли...- Мики и Мэл... Нокс... - поправляю его, пытаясь одновременно улыбаться и голодно-страстно оскаливаться, шипеть сквозь зубы, стонать в голос и целовать его, и я не знаю, как мне это удается. - Мики и Мэл.Пальцы свободной руки скользят по плечу, там, под гладкой кожей, мускулы перекатываются, и я снова вспоминаю его обещание взять меня на руки. Я не знаю, куда деть ладони, что мне делать с собственным телом, когда так незнакомо и горячо накрывает. Мики - знает. Он толкается в меня, и это снова - вспышка и короткий вскрик, и нас покачивает, когда машина мягко пружинит под грузом наших переплетенных тел. И так трудно, так медленно, и я злюсь сам на себя, на собственное тело, я бы хотел впустить его в себя так же легко, как нож входит в кусок масла, но черт... я краем сознания догадываюсь, что ему, должно быть, больно, снова злюсь, пытаюсь расслабиться, и - кажется, получается, или это так и должно быть... А потом обжигает счастьем: так и должно. Только так и должно: чтобы чувствовать, как он в меня входит, каждой клеточкой протестующего тела чувствовать, как он каждый сантиметр вглубь отвоевывает, как проникает в меня, как делает своим, по-настоящему своим... так надо, и я по-другому не хочу.Пальцы переплести с его, сжать до боли в костяшках, встрепенуться, почувствовав ответное пожатие - и только после этого отпустить себя в стон. В первый блаженный стон в своей жизни, тихий-тихий, но его слышат все ангелы - и улыбаются - и забивают косячок в честь нового собрата. У ангелов пьяные глаза и пятна крови на рубашках, у ангелов нет крыльев, зато у каждого по топору. Ангелы прекрасны и могут заниматься любовью бесконечно. Не приведи тебя господь повстречать голодного ангела на пути своем. Если он, конечно, не полюбит тебя. А ангелы любят только один раз.Мики и Мэл Нокс. Прямо по алфавиту. Красиво, броско, цепко, запоминается сходу. С такими именами и такой фамилией только вершить великие дела. И устранять тех, кто не несет никакой жизни в жизнь. Вот такая вот тавтология. Внутри тесно, неимоверно тесно. Раз за разом, почти выскальзывая, он подавался вперед вновь, упорно, сильно, тяжело накрывая его своим телом, без возможности податься назад. А он, маленький, чудесный, обиженный, но доверчивые, льнет навстречу, и двери с петель сносит своими вздохами. Первый стон. Его невозможно не подхватить. Мики охнул, распахивая глаза, стоило мальчишке сжаться, втягивая в себя, и впился губами в острое плечо, сходу наращивая темп. Глубоко, чувствуется каждый изгиб, и машина уже явно не ожидала на своем веку встретить собой такое вот неразбавленное сумасбродное счастье: - Да-а-а-а-а… именно так. Оно… будет так, - шепотом куда-то в блестящую скулу, смахивая с нее кончиком языка влагу, - Мики… и Мэл… Но-окс… Не сломать бы пальцы, крепко стискивая между собой ладони. Тяжелыми, глубокими, прочными толчками отнимая возлюбленного у всего мира, у его прошлого, настоящего, да даже у будущего, мясник с душой убийцы без устали цеплял губы губами грубоватыми, почти животными поцелуями. Мокро, страстно, дико, свободно, не различая языки, путая запахи, он прижал к своему плечу подрагивающую коленку, взлетая ладонью вверх по бедру. Тоненькие вздернутые возбуждением волосы на ногах чутко прижались по росту обратно к коже вслед за рукой, которая, мазнув по ямочке под острой бедренной косточкой, накрыла истекающий прозрачной смазкой член. Только вот неважно, что происходит внизу. Как гулко сталкиваются тела, как сжимается кулак, накрывая собой головку, как покачиваются ноги на плечах, нет. Важно то, что глаза в глаза, и оторваться уже невозможно: - Он… взял мою сестру. И я… убил его, - вспоминая невысказанный вопрос, зашептал Мики в переносицу Мэл, в новом движении впечатывая того макушкой в лобовое стекло и прерывая свой монолог глубокий хрипом, - и-и-и-и…. я научу тебя… Голова кругом. Ритм срывается, превращаясь в неосознанные фрикции, тачка скрипит, юноша вскрикивает, головка выскальзывает меж большими указательным пальцем, краснея в темноте, подсвеченной слабым свечением фар дальнего света, и белые пятна пляшут на взмокшем лице новоявленного Ангела. Может быть, так они загораются своей миссией, эти заново родившиеся?.... - Ох, бля-яать… - выругался тот, распахиваясь в широкой и далекой от голливудской улыбке, распахивая глаза и простреливая взглядом лоб насквозь. Даже шина, кажется, зашипела, зацепленная рикошетом. Раз, два… т… три…. – Кх-х… а-а…. Тяжелое семя обжигающим залпом рвануло глубоко внутрь. Зачатие новой идеи. Новой жизни. Той, которая ждет их впереди. Сумасбродная, непонятная, но самая охуительная. - Научи меня, научииииииииии... - все, что я сейчас могу - повторять последнее слово каждой его фразы, жадно распахнув глаза, уши, душу, сердце, все впитывая, втягивая в себя, теряя себя, находя себя заново, обнаруживая себя на пыльном горячем капоте - в ЕГО руках. Научи меня, Мики, научи. Я пуст сейчас, пуст и звонок, как бутылка на обочине, ты сегодня вытащил и выгреб из меня все, что во мне копилось годами - а если бы ты это не сделал, я бы рано или поздно сделал это сам. Неважно как. Может быть, выблевал бы, выворачиваясь наизнанку от передоза. Может быть, выдавил бы, перепилив вены. Но вытащил бы, избавился. Потому что невыносимо ходить и чувствовать, как в тебе плещется дикая мешанина из воплей мамочки, спермы папочки и задушевного голоса Опры. Запаха несвежего белья, чеснока и пива. Колючих буковок каких-то книг, которые я, вроде бы, читал. Отпечатков чьих-то пальцев и жирных пятен чьих-то взглядов. И сейчас я пуст и голоден, и единственное, чем я могу себя наполнить - это ты. Чем я ХОЧУ себя наполнить, чтобы стать новым человеком рядом с тобой. Не человеком. Ангелом.Научи меня всему, чему ты захочешь научить. Как перерезать горло свиньям и мудакам. Как угонять машины. Как смотреть на звезды. Это все, что я хочу знать - о себе и о мире. Только то, что вложишь в меня ты. Все остальное вообще не имеет никакого значения. Забери меня, забери. Глаза в глаза, зрачок пульсирует в такт ударам сердца - или в такт нашим движениям, я уже не разберу. Он до меня дотрагивается - везде дотрагивается, а мне не стыдно и не страшно и не противно, это как самому себя ласкать, только в тысячу раз круче, потому что с ним не надо представлять себе, как ты расхуяриваешь кому-нибудь череп. С ним хорошо просто потому, что с ним. Звон по телу, все мышцы, кажется, натянуты до предела, а потом я задыхаюсь и весь сжимаюсь под ним - и единственная мысль, которая сейчас бьется в моем пьяном мозгу: я не хочу, чтобы его сперма из меня вытекла. Вот не хочу. Пусть останется внутри, станет частью меня, пусть вообще навсегда во мне останется.Перед глазами туман, затылок ноет от удара о стекло, а я все за него цепляюсь, за моего ангела, которого я все-таки дождался.И когда меня скручивает под ним - так ярко, как мне и не снилось, почти болезненно, выжимая досуха - я понимаю, что теперь по-старому уже не будет никогда. Мы все сделали правильно.Этому нет предела, не было и не будет. Заканчиваются рассказы, сказки, поэмы, романы, повести, стихотворения, лирические опусы, аннотации и эпиграммы, мемуары и эпитафии, тосты и речи священников. Только вот жизнь никогда не заканчивается такой, какая она есть. Родилась единожды, но так и осталась. Бесконечный поток, цепное дыхание в хоре из ста человек, где мелодия непрерывна, потому что один вдох ничего не меняет. Одна смерть ничего не меняет. И две, и десять, и сто. Так бывает. Один раз Ангел с руками убийцы повстречает мальчика с глазами волка, доверчиво приласкает по холке, увезет далеко-далеко, и там родится жизнь, которой не будет конца и после смерти, и после двух, и после десятка, и после сотни. Если бы Мики был склонен к философскому осмыслению картины мира, то непременно подумал бы так. Но, к счастью, эта дурь ему недоступна, поэтому в голове единственная мысль: ?Охуительно, блять?. Жар взметнулся вверх, окропив припорошенный мелкими каплями испарины лоб краснотой, вздернул кровь к щекам, огибая побелевшую переносицу, туман заслонил взгляд, набросил на грифы век пару тяжелых штанговых блинов. - Иди ко мне, Мэл Нокс. Короткий поцелуй куда-то в верхнюю губу, чтобы затянуть ее в рот под щекочущее движения языка, и горячий лоб звучно стукнулся о бело-розовую крышку капота. И под ним тоже горячо: если заглушить двигатель, то он и вовсе не заведется. А так рычит потихоньку, не позволяя мальчишке примерзнуть под по-американски прохладными степными ветрами. Локти хрустнули. Будто бы по суставам пустили маленькие шарики для наполнения мягких игрушек. Под скрип, шелест одежды, щелчок бляшки ремня, прочные расслабляющие толчки в низ живота, мясник встряхнул головой, беззвучно прихлопнув ладонью бледнеющую щеку новообращенного: - Теперь ты в деле.