7. родство (душ) и Рождество (1/1)

Я выхожу из издательства без четверти пять и тут же тянусь за папироской. Кое-как прикуриваю от спички, заслоняя робкий огонёк ладонью. Улицу не различить — темнеет уже в четыре. И хотя за моей спиной линчует вьюга, и сыплет снег, свет от фонарей лишь едва подсвечивает белоснежные сугробы и снежный покров, устилающий отвесные крыши домов и кроны деревьев.Поглощенный моментом я не сразу чувствую, как немеют руки. Только снова и снова выдыхаю горьковатое облако дыма, моментально сносимое порывом ледяного ветра. Обвожу взглядом улицу: пожилая пара, крепко держась за руки и придерживая друг друга, переходит — практически перелетает — дорогу. И больше вокруг ни души.Эти ленинградские ?Сафо?, думаю я, та ещё дрянь, но я пристрастился дымить ими с отчаянной регулярностью. Максим подтыривает их в неделю пачку, и это он ещё мельчит. По его словам, когда он в последний раз заявился в ?Метрополь?, пропахший табаком, достопочтенные господы пожаловались администрации отеля, и та намекнула, что повторись это снова, — они легко найдут Максиму замену. Предупреждение подействовало, но не до конца. Я курю, сбежав под козырёк соседнего с издательством дома — в нём разместилась единственная приличная столовая. Максим, размышляю я со смешком, никогда бы сюда не зашёл. Здесь, видите ли, обитали люди не его масти, хотя по числу рюмок и игре в преферанс под мухой он всем бы показал класс. В таком состоянии он не гнушался курить даже ?Бонусы?* и уплетать пюре с пожарской котлетой, поставив на стол локти. В таком состоянии я забирал Максима дважды. Буквально нёс на руках, и вместе с моими следами от его ног на снегу оставалась смазанная волочащаяся дорожка.Что до нас с Никитой, — моим другом, коллегой и ближайшим соратником, — то мы обедаем тут каждый четверг. Заказываем всё как полагается: первое, второе и компот. И счёт на двоих никогда не бывает больше рубля. Не место — сказка.Я глазею на компанию мужчин; на их столах, как и на остальных, разложены кружевные салфетки. Они едят, что-то обсуждают, вверх-вниз летают гранёные стаканы — каких не встретишь нигде, кроме разве что железнодорожных поездов. Стаканы быстро наполняются и пустеют и так же, как бывает в поезде, ходят ходуном в руках пьющих.Удивительное дело, но поездная романтика напоминает мне, что до Рождества** остались считанные дни. (Из всего советского и партийного Максим легко принял только атеизм, но я, взращенный в уважении к любой вере, такой ?охоты на ведьм? не понимал и не принял, и ждал прихода Рождества с трепетом. И ёлку называл соответственно. Благо, даже с переходом на новый стиль, празднование Рождества не упразднили.)Когда я затушил папироску и приготовился отчалить в сторону дома, подгоняемый злым ветром, я вдруг увидел знакомое лицо. Софа подмигнула мне сквозь витрину. Я замер на полушаге.Улыбнувшись, обрадованный неожиданной встрече, выкинул окурок в каменную урну и зашёл внутрь. Софа уже ждала меня у выхода, снимая с крючка шубу.— Мадам, — шутливо произнёс я, зная, что Софа на дух этого не переносит. Один из примеров, ярко демонстрирующих двойственность отношения к большевикам моих друзей и знакомых. Ленина никто не одобрял, но взятый им курс на равенство полов все поддерживали.— Сергей Викторович, — не упускает шанса Софа и отрицательно качает головой, когда я вызываюсь помочь ей надеть шубу. — И как так вышло, что с нашей встречи прошло больше месяца?Я придерживаю Cофе дверь, — единственное джентльменство, которое мне позволено, — и мы выходим на улицу. Соболиная шапка выгодно подчёркивает её карие глаза. И, судя по едва слышному аромату жасмина и персика, Софа пользуется популярным среди столичных дам французским парфюмом.— Вы знаете как это бывает под Рождество, — говорю я и стремлюсь перевести тему. Неделя до праздников всегда тяжелее всего. И не в одной повышенной нагрузке дело. Просто работа осточертела мне настолько, что я бы и готов бросить, вот только среди нас с Максимом уже есть человек свободной профессии, не обременённый скучным канцелярским трудом. И это, как можно догадаться, отнюдь не я.Упав на дно своих мыслей, я не сразу всплываю на поверхность. Но когда сделать это всё же удаётся, я как могу живо интересуюсь:— Но как ваши дела? Чувствуете в воздухе праздник? — Чувствую тоску, — отвечает Софа.И как будто в подтверждение её слов, нас заметает снегом; с протяжным ?у–у–у?, словно в нём собралась вся скорбь и тоска русского народа.У меня слезятся глаза, и я спешно отворачиваюсь, дабы не выдать слабости. Ёжусь, ютясь в свой тулуп, измученный холодом и внутренним голодом, стараясь, однако, ничего из этого не показать; до последнего держать марку и быть мужчиной. Почему-то это вызывает обратный эффект. Выражение лица у Софы делается мягким и каким-то сострадательным, хоть я ничего такого не говорю и сказать не стремлюсь. Она же видит меня насквозь. С Софой мы обращаемся друг к другу исключительно на ?вы? — оба сентиментальные к этикету прошлых лет, — но с некоторыми вольностями, непозволительными для товарищей, тем более — для обычных знакомых. Софа кто угодно, только не обычная. Она прекрасная и чуткая. И даже выканье смущает её — страсть. Пускай и для меня, и для неё оно не раз оказывалось спасительным; позволяло опереться на него, как на костыль, когда разговор уходил или хотя бы слегка касался сердечных мук, которые мы оба испытывали.Я киваю, плотнее запахивая ворот тулупа, и Софа хмурится в тот же момент. Только тогда я, вслед за ней, замечаю свои красные от холода руки. Смешно, но я не чувствовал обморожения; видимо, уже забыл, как. Слишком хорошо преуспел в умении абстрагироваться от боли, от покалывания в пальцах и от следующей за ней онемении. Я так привык заглушать свои чувства, отгораживаться от них, что в какой-то момент стал к ним немым; вслед за внутренней болью заглушая и открещиваясь уже и от боли физической. Софа достаёт большие, из выделанной кожи перчатки и протягивает мне — так, словно носить пару мужских перчаток для неё рутинное дело. Словно бросать их получается у неё эффектнее всего: даже эффектнее, чем у Максима.Идею сыграть в гордого я тут же отбрасываю, и, чтобы не злить г–жу Авазашвили сильнее, надеваю перчатки. Говорю себе то же, что привык говорить в другие разы, когда делать что-то приходилось, несмотря на последующие за этим чувства: поболит и перестанет.Мы шагаем в сторону дома — благо, живём мы практически на соседних улицах. Идём молча, каждый поглощённый своими мыслями. Софе многое известно о моих треволнениях, но я почти ничего не знаю о её. Личность таинственной незнакомки, к которой Софа испытывает сложные, сообразные моим чувства, остаётся для меня тайной за семью печатями. Я лишь знаю, что она недавно переехала в Москву, и что они обе склонны к музицированию. (Иногда я думаю, что чокнулся, раз меня окружают одни музыканты. Что и переехав в Москву из Кубани, люди-музыканты — словно наваждение.) Что они часто видятся в консерватории, и что у неё тоже каре. (Это наваждение было не совсем во благо, но точно — приобретённым. Причём тут же, в Москве.)Ещё: что она из Мордовии и умеет довести обычно спокойную и уравновешенную Софу до слёз. Что она милая, добрая и весёлая, и что — со слов самой Софи — эта девушка гораздо энергичнее её неловких попыток занять себя всеми и сразу. И уж тем более в ней больше бунтарства. Что у неё есть вкус и вредный кот, царапающийся и покусывающий Софины пятки. Серёжа знает одного такого; кот этот, правда, дурина та ещё — с человеческий рост и прожорливей слона.Серёжа думает, если собраться им всем в одном месте, на одной лестнице, в одной доме, — крови не избежать. Но он бы попытался. С Максимом — пытался бы ещё и ещё, пока не повезёт.Они с Софой говорят о погоде, о Софиных несносных соседях, и о том, что вновь учудил её отец. Серёжа рассказывает про работу, про издателя, про их с Никитосом над ним подтрунивания, про чудачества Максима. Отдельное место в их разговоре занимают грядущие рождественские и новогодние праздники. Острых тем, как водится, они не касаются. Серёжа думает: ну и хорошо.Говорит:— Боюсь, будем снова собачиться по поводу ёлки. Максим будет протестовать, а я уступать во благо нашего общежития. Хоть и считаю, что как её не назови, ёлка — она и есть ёлка. Рождественская или нет.— Просто настои на своём, — отвечает мне Софа, и я хохочу над её наивностью. Наивностью, которая ей, вообще говоря, не свойственна. В этом в том числе они с Максимом удивительно похожи.Софа качает головой и добавляет:— А лучше вообще его не спрашивай.Идея, на мой взгляд, не лучше первой, хоть я и не хохочу над ней на сей раз. Задумываюсь вместо, что Максим же не спрашивал, так? Не спрашивал, когда тайком, под видом мальчишки***, затащил Кристину к ним — наверняка думая и считая, что к одному себе — в гости и затем невинно распивал с ней чаи, бренчал на заморской укулеле и пел, пару раз кладя свою голову на стол возле её сложенных рук. В тот момент мы с Кристиной оба глядели на него с нежностью и блеском в глазах, как бывает, когда видишь и слышишь пред собой талант и красоту и поделать с этим ничего не можешь — это выше ваших и всех божественных сил. Но даже так, даже в нашей с Максимом квартире, стоя в проходе в кухню, именно я, а не Кристина, выглядел влюблённым глупцом и юнцом. Ещё и тапки эти его персидские на босу ногу — чистая смерть. (Максим так любил насмехаться над редким сейчас моим пристрастием — как он говорил — к англецкому, но сам же буквально пил детективные истории сэра Артура Конан Дойля из моих уст.)Мы прошли ещё метров двести, — и следовало уже прощаться. Во всех окнах нашей квартиры, я видел, горел свет. И тут я решился на авантюру. Решил поступить с Максимом также, как он со мной, пригласив Софу к нам. (Вот как постыдно теперь работал мой мозг. Поступал! Со мной! Но если говорить иначе получалось, думать — нет.)И всё же мой поступок не был аналогичен. Хотя бы потому, что Софа считалась другом не только моим, но и Максима; и даже его плохое настроение при ней делалось легче.— Зайдёте к нам?И заметив секундное промедление, я добавил:— Обещаю не распускать руки и накормить вкусными тульскими пряниками, которые чудом раздобыл Максим, — тут я задумался и улыбнулся: — Насчёт рук и Максима не обещаю. Вы знаете как он любит ластиться.Софа хохотнула и подала мне руку.На приподнятую бровь и немой вопрос консьержки мы ответили, что помолвлены. Марья Ивановна закатила глаза и, шумно вздохнув, пропустила нас внутрь и не преминула назвать Софу не то прошмандовкой, не то пигалицей напоследок.*Когда мы разулись и разделись, я всё-таки помог Софе снять шубу и выдал ей лучшие, что у нас были — читай: не дырявые и не сильно изношенные, пускай и не персидские — тапки. От пола тянуло холодом и без них простыть и слечь с чахоткой можно было в момент. Я провёл Софе беглый инструктаж по квартире и указал на дверь, где располагалась гостиная, предложив чувствовать себя, как дома. А сам метнулся в кухню поставить самовар; я лично привёз его из Кубани, и даже Максим пару раз любовно начищал его медные бока.Помыв руки едва тёплой водой и закрыв распахнутую настежь форточку, — эта привычка Максима что-то открыть настежь и свалить бесила меня больше всего, — я наконец прошёл в гостиную. Открывшийся вид поверг меня в шок. Максим где-то раздобыл ёлку — большую, чуть не в потолок. (Как я не учуял сильного запаха хвои?) И, отклячив пятую точку, стоял на табуретке, водружая на верхушку пушистой ели красную звезду. На шее Максима красовалась серебристая мишура, и он слегка покачался от выпитого. Тихо напевал про море и дорогу; может, не самое рождественское, но для Максима — праздничное и хотя бы отдалённо счастливое.Я отмер и подошёл ближе. На ёлке висели мандарины, пряники — остались ли ещё? — и пустые бутылочки из-под рижского бальзама, опустошённые Максимом в одно лицо. В течение одного только сегодняшнего дня, а может, и одного только часа. Игрушек почти не было, но я удивлялся, как он и эти-то достал, а главное — откуда. Последний раз ёлку я наряжал ещё в Кубани. Или на старой квартире. Или у друзей, когда Максима — и в проекте ещё не было.Максим наконец заметил меня — и точно. Его зрачки были расширены, когда он посмотрел прямо на меня. Затем — на Софу. Таким же благодарным и, кажется, влюблённым — или я выдумываю? — взглядом. Максим поцеловал её руку, обернулся ко мне и крепко обнял меня за шею. От него исходило бешеное тепло и пахло травами, сандалом и табаком.— Вот и мои любимые люди здесь. Серёжа — вовремя, как и всегда.Максим чмокнул меня в лоб и резко отпрянул, метнулся в сторону клозета.Я ошарашено взглянул на Софу. Она улыбалась.— Чаю? — спросила.Всё ещё не вернувший способности говорить, я кивнул.Максим подлетел в кухню спустя минуту, когда я уже закручивал краник самовара и передавал Софе чашку. Пару пряников с ёлки пришлось-таки стащить. И я даже отыскал у нас шоколадные вафли.Вместе с коньяком на подоконнике нашлась тарелка с нарезанным лимоном. Я взял тарелку, а коньяк вернул обратно в сервант, где ему самое место.— Не зря? — своим обычным меланхоличным тоном сказал Максим. И мы с Софой заверили его хором:— Не зря.Сидя на кухне с горячим самоваром, со вьюгой и холодом, бушующими за плотно закрытым окном, с погрустневшим Максимом, который нарядил мне ёлку, хотя не очень этого хотел, и с Софой, к которой я испытывал самые нежные чувства, я не ощущал себя ни лишним, ни чужим.*марка сигарет ?Бонусъ?, которые выпускались в то время наравне с более дорогими, ленинградского производства — ?Сафо?. Последние, по воспоминаниям современников, курил Есенин.**после революции в 1918 году вышел декрет о переходе со ?старого стиля? на новый (1 февраля 1918 стало 14 февраля 1918 и так далее). Рождество по старому стилю праздновалось до Нового года, и хотя декрет в 1919 году уже действовал, люди ещё какое-то время продолжали отмечать Рождество по старинке.***в то время девушкам было не гоже оставаться с мужчиной наедине тет-а-тет, если они не состояли в официальных отношениях (в браке или в родстве).