1. первопрестольная (1/1)

С Максимом мы договорились встретиться в шесть после работы. Даже если оба знали, что никакой работы у него не было с самого переезда из Приморья в Москву.Мы обсуждали это всего раз. Тогда наша квартира находилась в ещё более плачевном состоянии, чем сейчас: дырявые габардины, помпезные канделябры, пыль на серванте, уже ставшая второй кожей, фарфоровый, со сколами сервиз, картины на стенах, которые Максим называл не иначе как мазнёй. Когда хлеб и дрова с углём выдавали по карточкам, это место выделялось как-то неправильно, кощунственно и инородно, а в наших рабоче-крестьянских глазах и вовсе имело жалкий, убогий вид. Тем более, что кроме антуража ничем от других квартира не отличалась. В лампах постоянно недоставало керосину, отсутствовало центральное отопление с горячей водой, и мы жили милостью сердобольных соседей и добротой наших московских друзей. Помню, как сейчас, как Максим сидел ко мне вполоборота на турецкой кушетке, подогнув одну ногу под себя, и как я глядел на него с улыбкой, считывая возбуждение, кипящее внутри него, по чуть подрагивающим пальцам и по болтающейся из стороны в сторону пятке в мохнатом тапке. В таком настроении Максим или уже подыскивал себе место на кладбище, или продумывал целую речь, чтобы я составил ему компанию для вылазки в ?Метрополь?. Там он за символическую плату играл на бехштейне* для гостей и недовольных красноармейцев на входе, искусство не жалующих.И всё же внешне Максим оставался спокоен, грустен и тих. Он лишь задумчиво смотрел в окно и крепко затягивался, поднося к губам папироску, а я, давно бросив пустую затею бороться с собой и с тысячью своих грехов, также задумчиво и внимательно разглядывал его лицо, раскладывая профиль Максима на молекулы.Тёмные, поэтически взлохмаченные волосы, слегка не достающие плеч, — Максим грозился состричь их под ноль, как только доберётся до цирюльни, — и щетина придавали его лицу законченности. Нежные, не знавшие грубого труда, кисти были в ту пору ещё без цыпок от долгих шатаний по городу без перчаток.Льняная рубаха с узорами в восточном стиле свободно сидела в плечах, оголяя шею, грудь и запястья, — оголяя Максима как будто бы целиком, — так что мне приходилось спешно отворачиваться, чтобы не выдать себя одним неосторожным взглядом. А спустя минуту смотреть на него вновь. И тогда всё повторялось сначала. В горле запершило. К тому времени, как Максим обернулся, с интересом глядя на меня, я уже привёл себя в чувство и даже вспомнил, что давно не писал матери и друзьям в Кубань — значит, следовало это немедленно исправить. Глаза Максима взяли меня в оборот, и я оказался в плену у ставшего таким привычным чувства, будто бы я находился в подлодке: надо мной кружили километры воды, и мне было нечем дышать**. Максим заговорил, наклонившись ко мне и едва не касаясь кончиком носа моих усов, которые я продолжал носить, вопреки всем его протестам. (Это было бунтарство, словно родом из историй про Джона Уотсона и Шерлока Холмса. Или бояр в период правления Великого Петра.) К состоянию нереальности примешался запах хвои и горечь верного спутника Максима — армянского коньяку.— Если мне вновь придётся сидеть в душном кабинете, вроде твоего, Серый, я загнию. Богом клянусь, сгину! Скорчусь гусеницей и подохну. Тут Максим замолчал и, проигнорировав позолоченную чашку, служившую в нашем доме пепельницей, выкинул окурок в форточку. Прямо на мощёную булыжниками улицу. Или на чью-то, с густой шевелюрой, голову. Не заботясь ни о порядочности своего поступка, ни об экологии чужого ему города; не заботясь ни о ком, кроме себя. Товарищ во мне должен был его ненавидеть, но даже за это я Максима любил. — А поскольку льстить и смиряться с чужим слабоумием у меня выходит даже хуже, чем готовить завтрак, я боюсь подтолкнуть к убийству себя ещё и других.?Ещё и...?Ещё!Я зло потянул Максима на себя, а он и не думал противиться моему напору. Уткнулся носом мне в шею, да горестно и меланхолично вздохнул.Максим был пьян, и я пьянел вместе с ним.*немецкая марка роялей и фортепиано.**цитата из песни ?Глаза? PLC