Когда поют пески (1/1)

Наш мир на грани гибели,и ходим мы по лезвию меча.Демонов, каких не видел ты,встречаю я под тихий глас песка.Моя рука слегка коснется сына,я обращусь к тебе за помощью в мольбах.Поднимется и взлетит до Ниламой крик, лежащий на губах.Его проглотит жадная волчица,вздыхая ветром, что гудит в пустых дворцах.С печальной судьбой не желая мириться,я зову тебя нежно по имени.Воскрес мой образ под тенью ночнойи тебя заклинает: ?Я здесь —между сводом небес и гиблой землей.Прошу, умоляю, услышь меня?.*****Слева и справа торчали скалы, похожие на громадные серые клыки собаки, и над ними, не светя, поднимался молодой серп луны. Рахшанда на мгновение смежила веки и снова превратилась в слух — взобравшись на самый высокий бархан, какой удалось найти в округе, сидя на лошади, она смотрела с его вершины вниз, на мужа и сына, дремавших среди нагретых камней. Колдовство дэва им временно не грозило, последнего демона, что восстал из песков и крался к месту ночлега, поразило копье Оха. Рахшанда могла слышать, как от его удара золотые песчинки с глухим шепотом рассыпались в разные стороны, но обещали вернуться и не оставлять без наказания ни одного, даже малейшего сопротивления злому духу. Поющие пески звали ветер, а с ветром в пустыню прилетает смерть. Его огненные вздохи были едва заметными, почти безмолвными, но в раскаленном жирном воздухе уже слышалось приближение чего-то нового, холодящего спину. То веселые, то грустные, то резкие и крикливые, то нежные и мелодичные, звуки летели и таяли, словно их производили живые существа, что пробудились с первыми тенями ночи. Когда поют пески, Рахшанда не оставляет свою семью без присмотра и, перемещая руку на рукоять короткого меча, с опаской вглядывается в маленькие пылевые вихри, узнавая в их танцах костлявые очертания чудовищ. Она не ждет, пока несуразные могучие фигуры, возвышаясь на целый локоть, двинутся ей навстречу, атакуя, и несколько широких взмахов меча сносят головы с черными глазницами без малейшего промедления. Если бы Дастан и Низам знали, сколько раз дэв мог забрать их жизни, просто застав врасплох. Но ожесточенные битвы Рахшанды им не видны. — Госпожа, они сбились с пути и направляются в самое сердце пустыни, там, где окажутся бессильны против его армий, — Ох устремил тяжелый взгляд в сливовый горизонт, откуда лились таинственные голоса золотых песков, заставляя что-то внутри отвечать их песне. Они звали ее сына, и Дастан слепо шел в ловушку, полагаясь на львиное мужество и неукротимость своей сабли. — Дастан… Дастан… Приди ко мне… — Значит, я пойду за ними, если потребуется, — отрезала Рахшанда, закипая нутром не то от тупого отчаяния, не то от ненависти и злости.Лошадь под ней стояла неподвижно, словно мраморная, — Рахшанда могла так же замереть и за всю ночь ни разу не шелохнуться, ревностно охраняя покой близких. Но Ох помнил, сколь обманчива бывает эта внешняя ровность и как разом поражал все ее черты боевой пыл, в котором она напоминала ему Низама. Пески просачивались в города, в ставшие бесплодными земли и людские умы, оскверняли реки и тела бездыханных зверей, медленно, по крупице, заполняли мгновения, становясь беспощадным отсчетом времени. Горькая улыбка скользнула в косматую седую бороду Оха, когда он вспомнил и о том, как после своей смерти Рахшанда поклялась уничтожить всякую магическую песчинку, что попадется ей на глаза. Поклялась так давно, что за годы, отобранные у нее дэвом, возмужал Дастан. — Не думай, госпожа, что я оставлю тебя одну. Но мы должны быть осторожны. Демоны множатся, как пески, а тем конца и края не видно, — предостерег ее встревоженный Ох. — Нам они ничего не сделают. Мы и так мертвы, — ответ, глухой и надтреснутый, горчил во рту.За то время, что Рахшанда пребывала в наилучшем существовании, в раю, в который она вошла через Мост Суда, ей не удалось смириться со своей гибелью. Камень пленил ее тело, сделав безмолвной наблюдательницей на земле и духом под сводом небес. Рахшанда не тешила себя мыслью, будто, примкнув к фрава?ши, к душам праведников, она больше не познает человеческое горе. Его, бездонно глубокого, как адская пропасть, и такого же удушливого, как пустынный ветер, становилось все больше — больше потерь, несчастий, страха и больше пустоты, заполнившей весь мир. А людей, что молили бога богов о защите, они встречали на пороге райского города, в Доме Песни, в светлых богатых одеяниях, изумленных, счастливых, заплаканных, окутанных божественным сиянием, — страдальцы заслужили милость небесного владыки, о которой просили. Заслужили, но какой ценой. По другую сторону Моста многоликая Даэна оборачивалась страшной ведьмой и сталкивала грешников в Дом Лжи, обрекая их на посмертную муку среди дэвов, недугов и злых животных. Грозное рычание ее псов, что приводили души на суд, доносилось до рая, привлекая внимание фраваши. Кто-то, как и Рахшанда, не находил себе места, думая о семье. Она всякий раз испускала вздох облечения, не найдя в благих душах, которые пересекали широкий и мощеный камнем Мост, знакомые черты Низама и Дастана, или, что хуже, не застав одного из них на самом краю Чинват, уже тончайшего и острого, будто меч, карающий за грехи. — Дастан… Дастан… Сними проклятие и спаси отца… Спаси мать… Рахшанда не верила в свое чудесное спасение, обещанное дэвом: фраваши ее здесь, между небом и землей, а души, ушедшие в мир богов, никогда не возвращались обратно. Пески наваливались на стены роскошных дворцов и глиняных жилищ, чтобы похоронить под их развалинами все благое, что создал безначальный творец, Ахура-Мазда. Пески шептали ложь и налетали на живых, точно вихри из арабской пустыни, в глубь которой они свернули, следуя за Дастаном. Ее милый сын ни перед чем не остановится, чтобы исцелить отца, — в чем в чем, а в своем упрямстве он не уступал Низаму. И даже от мысли вернуть ее к жизни отказался не сразу, будто не сполна осознал утрату. Лишь когда каменную и слепую статую Рахшанды надежно сокрыли от принца в дальних комнатах, Дастан прокрался к ней, чтобы проститься. Он навещал ее молчаливое изваяние много ночей подряд, пренебрегая запретом Низама. И все же она видела безумную надежду в голубых глазах сына, видела, как скорбь жгла их до цвета пепелищ, вороша угли былых мыслей, стремлений и чувств, а на смену им приходила надежда — ее яркий всполох запомнился Рахшанде отчетливо хорошо. Дастан говорил с ней через липкую пыльную накидку, намотанную на лицо, а затем, вдруг замолчав, уронил потяжелевшую голову на ее холодное застывшее плечо и судорожно вздрогнул: — Мне не хватает тебя…— А мне тебя, родной. Если бы ты мог меня услышать!.. Но я верю, что однажды в твоих речах раздастся мой голос, ибо я живу в сердце твоем, прячась в самой его глубине. У нас одна душа на двоих, иному быть нельзя, — и потусторонний шепот бескровных губ Рахшанды подрагивал и растворялся в одуряющем жаре комнаты. Еще в первое свидание с сыном она хотела обнять его и принести долгожданное утешение, да руки прошли сквозь тело Дастана, оставив Рахшанду в недоумении и ужасе. И так происходило три дня с момента ее смерти, покуда она ждала псов богини Даэны, рядом со своим изваянием встречая алые рассветы и провожая огненные закаты во дворце Персеполя. Дастан возносил за нее молитвы — Рахшанда делала попытки пробиться через барьер между миром живых и мертвых и заговорить с ним. Но ее голос, что принадлежал бесплотной душе, опалял принца дыханием ветра, в его глазах она сливалась с барельефом и плиткой залов, похожая на неземную тень самой себя, и как ни пыталась дозваться до сына, ее оглушительные мольбы не звучали громче шелеста золотых песков. На четвертый день за Рахшандой явились небесные псы, два великана, напомнившие ей своим устрашающим видом боевых собак, каких использовали в сражениях. Те бросались на неприятельские колесницы и хватали лошадей за ноздри, атаковали лучников и пращников, а эти были дружелюбные, обнюхали подол ее платья и облизали языками белые, лишенные крови и плоти, руки. Она зарывалась пальцами в бурую шерсть зверюг, желая прикоснуться хоть к кому-нибудь, чтобы притупить в себе щемящее чувство одиночества. Следуя за псами в царство мертвых, Рахшанда поднялась к Мосту Чинват, и, когда боги взвесили на Весах правосудия злые и благие поступки, которые она совершала при жизни, ей разрешили его перейти. Праведная. Благой дух. Фраваши. Громовой голос Митры, возглавлявшего суд, потряс ночную пустыню до основания, когда он вынес решение о ней. Он разогнал ее мысли, обращенные к Низаму с Дастаном, и выдавил еле сдерживаемые слезы, которые она размазала по впалым щекам. А обернувшись, с удивлением посмотрела на прекрасное лицо юной девы, что взяла Рахшанду за руку и повела по Мосту, слегка подталкивая вперед. Многоликая, ее совесть, успокоенная на века, отражение ее души — такой богиня Даэна представала перед людьми, заслужившими наилучшее существование, и, проводив их до райской стороны, оставляла у золотых врат. Врата сияли ярче солнца в разгар летней поры, отчего Рахшанда щурилась и заслоняла лицо руками, хотя и привыкла к тревожным шорохам магических песков и каждые день и ночь проклинала их слепящий свет. Она подняла взгляд на распахнутые массивные двери, но так и не решилась войти в райский город пышных дворцов и храмов, благоухающих садов и искристых фонтанов. Ее влекло назад, к семье, прочь от Дома Песни, залитого теплым божественным сиянием. Навстречу ей вышел Ох в золотом чешуйчатом нагруднике, с непослушными кудрями, убеленными сединой, и такой же длиннобородый, каким она застала его еще в юности. Боги призвали доброго наставника Низама в свое царство незадолго до того, как угасла жизнь ее кровного ребенка. Это случилось ранней осенью: маленького принца не стало на седьмой день после рождения. — Госпожа, — он приветствовал Рахшанду плавным, церемонным поклоном, узнав бывшую царицу. Первый, кто встретил ее, увидев бледный силуэт у подножия Чинват. — Я сочувствую твоему горю. Мягкое, но сильное свечение охватывало тело Оха, словно вторая кожа, — тогда он показался ей состоящим только из света, как огонь, перед которым она молилась. А потом наставник объяснил Рахшанде, что фраваши сверкают, когда предаются радости, посылаемой им Ахура-Маздой, и что невозможно источать свет, если разбито сердце.— Они… — ее голос сорвался, влага застлала глаза пеленой, и она сказала беспомощно: — Я так хотела, чтобы они меня услышали! Я бы могла их защищать, предупреждать угрозу, я бы стала им хранителем. Но Низам и Дастан не видели меня… Все кончено, Ох, все кончено! Если кто-то из них последует за мной, я не переживу этого, нет…Рахшанда схватилась за горло, где слипались горькие комья, судорожно пытаясь вдохнуть и с ужасом понимая, что очутилась во власти нового, дикого и более тяжелого, чем все предыдущие, кошмара. Ох поймал ее, не позволив упасть, и она никогда не рыдала так, как теперь, уткнувшись другу в плечо, пока не обнаружила, что кричит в истерике. — Смерть это лишь начало, госпожа, — успокаивал ее Ох. — Наша война с дэвом еще впереди. Посмотри. Ну же, взгляни! — и он заставил ее поднять мокрый взгляд и прислушаться. — Ты видишь, что я облачен в броню, меня опоясывает меч, и я готов хоть сейчас вступить с дэвом в бой — таков мой священный долг перед премудрым владыкой жизни. Вспомни же, госпожа, что Ахура-Мазда сотворил фраваши людей и спросил об их выборе, на что фраваши ответили, что выбирают быть воплощенными в телесном мире, утверждать в нем добро и бороться со злом. После смерти мы вновь становимся его воинством. — Да, так нас учат маги, — Рахшанда проглотила слезы и пыталась собраться с мыслями. — Фраваши были его ?сотворцами? в становлении мира. Я знаю. Их заботами продолжается и развивается жизнь на земле, текут реки, растут растения и дуют ветра. Они охраняют жилища праведных. И я надеялась, что смогу подать Дастану знак, что я рядом, чтобы он был осторожнее. Но когда я звала его, мои слова даже по ветру до него не долетали! Ох понимающе кивнул, помолчал, и сияние дня, что окутывало его силуэт, потускнело, а белоснежные волосы, отливающие серебром, окрасились в унылую серость.— Это нелегко, госпожа. Фраваши годами учатся говорить с живыми, являя им свои знаки. Сколько я сходил на землю и увещевал государя Низама не лгать, не причинять близким зло, вспомнить о тебе, наконец. Но демоны ослепили его душу подобно тому, как тьма ослепляет глаза. Ты не коснешься сердца человека, если оно закрыто гнусной ложью…— Но Дастан не лжет, — возразила Рахшанда.— Дастана ведет голос песков, и он им верит, — строго напомнил наставник, и ей пришлось согласиться с ним. Ей так и не удалось заглушить их голос, чтобы изгнать из разума сына. Она исступленно кричала ему: ?Беги прочь! Через них с тобой общается дэв!?, но пустота съедала ее крики, будто гиена, охочая до теплых внутренностей.— Тогда я вернусь во дворец и буду пробовать снова. Мне видно, что врата открыты для того, чтобы фраваши свободно покидали дом творца и шли на помощь к людям. Я не стану сидеть сложа руки, мне нет здесь покоя и радости. Прошу тебя, Ох, дай мне меч и не держи меня. Не стой на пути у матери, которая, обладай хоть тысячами жизней, отдаст их пустыне все до единой, у матери, идущей к смерти за своего сына, но дошедшей до ада в душе! Я уже не ребенок, которого ты помнил и опекал, — она вырвалась из его рук, и обжигающий самум ее бездонных глаз обрушился на Оха.— Госпожа, послушай, — и он чуть ли не потащил ее в сторону золотых врат, по дороге, обсаженной фруктовыми деревьями и свежими цветами. — Если ты уйдешь сейчас, тебе не хватит сил противостоять дэву. — Не ты ли сказал, что невозможно сиять, когда разбито сердце? Мое обращено в черный камень и навечно останется в Персеполе. Отпусти!Холодно-мерклая, жалкая, словно разбитая и искаженная страхом, фигура Рахшанды озарялась лучезарным блеском Оха. Свет встречал на своем пути ее длинные, тяжелые волосы, что выбивались из-под покрывала, осыпая шею и плечи серыми кольцами, и золотил ее измученное влагой лицо. — Ты счастлив? — неожиданно спросила она у наставника. Ох невольно коснулся взглядом адской бездны, которая ответила ему хищным ревом ползавших в ней тварей и протяжными воплями грешников. Мост Чинват висел над ней в виде широкой и удобной дороги, и Рахшанде почудилось, что, вынырнув из мрака пропасти, к нему потянулась чья-то обглоданная рука. Когда та исчезла, раздался вой шакала, а затем истошный человеческий крик. — Нет, госпожа, не счастлив, — вяло и бесцветно проронил Ох. — Но я обрел тот душевный покой, который искал много лет в стенах Дома Песни. Если ты позволишь, я научу тебя, как унять боль и обратить ее в силу. Ты засияешь, словно звезда на небе. Но мне важно, чтобы ты выслушала меня. — Говори. — Сердце человека — оружие более могущественное и совершенное, нежели меч. Однажды мне пришлось убедиться в этом, когда я столкнулся с колдовскими песками воочию. Это случилось в арабской пустыне, откуда они летят с горячим дыханием дэва. Ко мне подлетела крохотная пылинка, она плясала передо мной, как искра, высеченная огнем, а потом зависла в воздухе. Я протянул руку и сжал ее в кулаке, очень крепко, — Ох выставил вперед свою стиснутую мускулистую кисть, Рахшанда не перебивала. — Проклятие несет смерть людям, но не фраваши. Мы — бессмертное воинство Ахура-Мазды, но, чтобы сражаться, нам необходим свет, который зародят наши чувства. — И какие чувства зародят его? Что вернуло тебе покой?— Я спросил себя, чего мне хочется больше: бичеваться за то, что уже случилось и не изменить, или перерубать шеи тварям, что выползают к живущим из адской пропасти.— Ты принял путь воина, — опухшие губы Рахшланды чуть разомкнулись в улыбке. — Что произошло, когда ты взял в руки песчинку? — Она сгорела, — раздалось в ответ. — Пойдем в город, госпожа, тебя ждут Интаферн и Баниту. Отец и мать молились за тебя и тревожились, однако я решил, что будет лучше, если я сам встречу тебя и отведу к ним. Позволь дать тебе совет: живи сегодня — сражайся завтра. Легко сказать — живи, когда каждый день вдали от близких представлялся Рахшанде сокрушительным поражением. Ее подтачивало стойкое предчувствие близящегося конца. В царстве мертвых солнце зажигало небо и тянулось к закату целую вечность, тогда как на земле время утекало сквозь пальцы, не оставляя ни малейшей надежды. Ее главная отрада, ее счастье, гордость и опора, ее благородный сын — Дастан, сражался с проклятием дэва в одиночку, желая только одного: прекратить эту неравную войну. Как быстро он рос, перенимая опыт и мудрость у Низама и продолжая поднимать за нее молитвы. Рахшанда ждала, когда наступит покой, о котором говорил Ох, и больше ни с кем не делилась своими печалями, крича о них священному огню у алтарей и выливая в прозрачные воды на берегах благословенных рек. Вдоль и поперек обошла Дом Песни, проводя время со своим отцом Интаферном на оживленных улицах райского города, но то и дело устремляя беспощадные взгляды на золотые врата. В твердом намерении броситься к ним, как только от нее начнет исходить свет и будет хоть какой-то толк в ее битвах среди живых. Волей Ахура-Мазды она сожжет нечистые пески, облачившие в саван все Персидское царство. Поиски душевного покоя привели Рахшанду в Персеполь в месяце багаядиш, на двадцатый день рождения Дастана, где все изменилось слишком стремительно. Золотые пески истерли глинобитные стены царского города, засыпали жилища персидских племен, монументы и павильоны дворца. Сады, что некогда дарили им прохладу и по которым разносился аромат тюльпанов и роз, душила тяжелая жара, приходящая из чрева пустыни. Едва Рахшанда ступила на ее горячий покров, она завыла волчицей — дико и ненасытно, чувствуя близость праведной души, не угодной злому духу. — Дастан… Дастан… Я верну тебя в далекое, утраченное счастье… Подойди ближе… Ко мне… Отдай мне свое горе, и ты больше не увидишь скорбь и негодование своего народа…Отдай мне свое горе, и глаза надменной Персии никогда не наполнятся слезами… Отдай мне свое горе, и ее сердце, рыдающее над прахом городов, забьется вновь… Дастан…И голос, что шептал змеей, задевал незажившие раны, умея пролить кровь как человеку, так и ослабленной фраваши. Она мешала дэву, она могла дозваться сына и всполошить без того настороженного Низама, стоило лишь ей засиять. Краем глаза Рахшанда поймала мгновение, в которое пески взвились вихрями, принимая облик волка. Вой звучал уже совсем близко, переламывая хрупкие косточки ее самообладания. Но страх смешан с ненавистью, и меч, наливший тяжестью ладонь, — единственное, что способно его отогнать. Она замерла, шагнув на ступени внутреннего двора, и увидела хищно вытянутую пасть, исполинскую, такую, которая без труда проглотила бы и само солнце. Чудовище с грохотом двинулось ей навстречу. От лап величиной с дворцовые колонны задрожали и пошли трещинами залы под кедровыми навесами. Волк уперся в небо горой, пуская по земле гадкий, режущий глаз золотистый свет. Взмах лапы, вооруженной длинными и острыми когтями, откинул Рахшанду к кромке пересохшего фонтана. Меч отлетел к мощеной дороге, не издав и звона. Для людского мира фраваши и их вещи не реальнее призрачного миража. — Прочь! — твердо раздалось за спиной Рахшанды.Тусклая и напуганная, она обернулась на звук и приняла руку Оха, что помог ей подняться и вернул оружие. Озлобленная волчья песнь протянулась над двором, словно предвестница бури, и им в лица полетели песчинки — через Рахшанду они пролетали нетронутыми, ослепительно яркими, но вспыхивали и гасли, вонзаясь в плотную фигуру наставника. — Злая тварь исчезла! Рассеялась в воздухе, будто пыль, — она оглянулась; едва уловимый шорох песчаных крупиц терялся в ровном гуле ветра.— Он вернется. Дэв хотел, чтобы ты его увидела и отступила перед ним. Ты вызвала его гнев, придя к семье. — Значит, он волк?— Он — пески, что несут смерть, а они, как глина, которая способна течь в его руках и приобретать любую форму, — со знанием дела произнес Ох. Рахшанда нахмурилась, и тонкая линия пролегла между ее белесых, четко очерченных бровей. — Но ты прогнал его, выходит, он не так могущественен, как мы думаем. — Демонам не дано той силы, что заключена в нас, госпожа, поэтому они запугивают потухшие души вроде тебя. Зря я оставил тебя одну. Зря позволил спуститься в Персеполь. Как глупо! Это принесло тебе новую боль, но слабое утешение, — Ох сердито упрекнул себя за то, что сам, по доброй воле, привел ее к этой беде. — Ты ни в чем не виноват передо мной, ведь я сама просила. Что бы я делала без тебя… Чуть дрогнувшими руками Рахшанда вогнала меч обратно в ножны и стыдливо отвела взгляд от украшенных рельефом стен дворца. Возможно, она принесла еще большее страдание Дастану, когда решила сойти к живущим и хотя бы одним глазком подглядеть, каким сильным воином он стал. В Доме Песни Рахшанде суждено было увидеться со своими отцом и матерью, рядом оказался Ох, по-прежнему называвший ее госпожой, которой она не являлась. За своими мыслями о Дастане она не сразу вспомнила о душе еще одного человека — так привыкла держать его в прошлом, как утраченную часть себя, и больше не вскрывать эту могилу невысказанной скорби. Вера в лучшее, в Дастана помогла ей пережить тот кошмар. Но на закате солнца, первом для нее в обители бога богов и отмерившем на земле живых ровно год, Рахшанда все же спросила у Оха: — Скажи, добрый друг, ты встречал здесь моего сына?Ох вздрогнул, как удара, и отвлекся от своего занятия. Он стриг гриву своего коня, оставляя длинной только челку, которую перед боем с песчаными демонами, по обычаю персов, украсит яркими лентами. Тем временем Рахшанда коротко подвязала хвост верховой лошади, при помощи подпруги и подперсья закрепила войлочный чепрак, и, заканчивая приготовления, ласково провела по шелковистой шерсти цвета утренней зари. В царских конницах шкуры лошадей тоже отливали золотом, как у небесных, а поставляли их бактрияне, сагартии, каспии, индийцы и сатрапия Киликия. Золотоконная Бактрия производила превосходных скакунов отличной породы — равных им в пылкости, быстроте и выносливости не имелось ни в какой другой стране. ?Разве что кроме страны богов?, — улыбнулась про себя Рахшанда, восхищенная статью священного животного. — Ох, — тихо позвала друга. — Что с тобой? Наставник встрепенулся, будто сгоняя дремоту, и неопределенно пожал плечами:— Ты хочешь знать о своем кровном ребенке, госпожа? Нет, я его в Доме Песни ни разу не встречал. Владыка Куруш должен был взять его под свою опеку, как это принято у фраваши: все-таки бедный принц его правнук и, кроме того, назван в его честь Курушем. Она подняла на него внимательные и чуть строгие глаза, в зрачках которых отразилось алое зарево заката, что охватывал небесный свод. Сочная зелень двора, обласканная солнцем, пряно пахла и млела, колыхаясь в его косых лучах, и поместье, окруженное холмами и дубовым лесом, медленно таяло в матово синих сумерках. Рядом с золоторазящим конем и не знающим поражения Охом Рахшанда казалась себе слабой тенью, которая каким-то чудом вырвалась из бездны Дома Лжи.— Ты не видел царя царей? — голос ее, мелодичный и грудной, поник. — Мне странно, что сын не встретил меня у врат. Если Великий Куруш присматривал за ним на небесах, он должен был рассказать своему правнуку, кто его предки и откуда он родом. А в толпе фраваши мне их не найти, покуда я не знаю их лиц. — Я не видел государя Куруша уже много дней, по людским меркам минуло несколько лет, — Ох отложил ножницы на низкую скамеечку подле ног и взял пестрые шелковые ленты, вплетая в челку коня. — Он был милостив ко мне за то, что я оберегал государя Низама при жизни, но потом запретил приближаться к себе. — Почему? Ох смог выдавить только одно единственное слово: — Вашти… Рахшанда не застала мать Низама при жизни. Во дворце ходили разные кривотолки, поговаривали, будто все вокруг вздохнули с радостью и облегчением, когда гневливая и своенравная царица Вашти отошла в мир богов. И ее место по царственному велению заняла благонравная и милостивая Рахшанда, возглавив гарем и приставленных к нему служанок и евнухов. Но Рахшанда не слушала пустые сплетни и не верила слухам. Она отличалась излишней жесткостью, когда подобные разговоры доходили до ее покоев, и за оскорбление чести царя бросала в темницу дворцовой башни необремененную умом челядь. — Ты можешь мне довериться, Ох, — теплая улыбка, такая странная и непривычная для нее теперь, коснулась уголков ее губ. — Почему Куруш несправедливо отдалил тебя? Разве не ты помогал его потомкам? Служил им до самой смерти? Если тому виной царица Вашти, я помогу тебе вернуть его расположение.Ох спрятал глаза, пытаясь притвориться, что у него не выходит завязать ленты, но, когда уверенность и твердость разом покинули его торопливые, но немолодые руки, ленты запутались. Рахшанда накрыла лоб коня ладонью, пресекая работу друга, и со всей серьезностью добавила: — Мне не нравится то, что происходит с тобой. Когда мы разговаривали у врат, ты смотрел на адскую бездну и сказал, что несчастен. Кто бросает тебе из нее ответный взгляд? Неужели…— Да, — кивком головы он подтвердил ее страшную догадку, но взглянуть на Рахшанду не посмел. — Царица Вашти. Ты знаешь, что я был к ней очень привязан. Да я рассказывал тебе, госпожа, как сильно люблю их семью. Словно родную, — вымолвил наставник, потупившись и мерцая подобно тлеющему пламени. Невыносимая борьба с чувствами росла и поглощала куда больше его сил, нежели сражения с демонами песков.— За что Суд низверг ее во мрак?— За холодное, кровожадное сердце, госпожа, каким ныне обращается сердце твоего супруга. И нам глупо это отрицать и делать вид, будто их поступки добры, а жизнь не осквернена грехами.Резкость его тона обезоружила Рахшанду — она стояла изломанной статуэткой, с упавшими острыми плечами, на которые разом обрушились камни райского поместья. — Царь царей Куруш ей отец по крови, как и царю Арксаму, ее брату и супругу. Когда они предстали перед Митрой, ни один из них не достиг райских врат и не заслужил наилучшего существования, как мы. Чинват столкнул госпожу Вашти в ад, и дэвы утащили ее на самое дно пропасти. Когда на Весах правосудия взвешивали мысли, слова и деяния царя Арксама, весы не склонились ни в сторону добра, ни в сторону зла, и его изгнали в пустыню. Над ней висят звезды, но его существование там мрачно и лишено радости и печали, — Ох немного помолчал, ожидая, что она скажет, но Рахшанда не проронила ни слова. И он продолжил: — Когда я пришел в дом Ахура-Мазды и узнал о судьбе Вашти, я вышел к пропасти и искал ее среди полчищ демонов и зверей, а когда нашел, попытался вытащить госпожу. Но нас настигли. Государь Куруш сбросил ее в Дом Лжи, не пожалев. Меня же прогнал. Рахшанда думала, что не оправится после сказанного Охом, что его история, будто стрела, выпущенная демоном, пригвоздила ее тело к стене, и она не жила, но и не умирала. Боль, всепоглощающая и одинокая, скручивала и терзала незримым пламенем, а все остальное смешалось в длинную вереницу страха, отчаяния, запаха крови, холода и ветра, что рвет волосы и одежду. Жизнь вертелась беспрерывно, ночь сменялась днем, по небу нехотя полз раскаленный солнечный диск, а затем опять опускалась темнота. Один раз, второй, третий…Медленно, не торопясь, пустота брала свое и в душе Рахшанды. Она не сразу поверила себе, когда на ремесленной улице Дома Песни возле кузни выросла широкоплечая и высокая фигура Низама. Он держал в руке акина?к, заинтересованно оглядывая игравшее бликами железное лезвие. Рахшанда так и осталась стоять посреди каменной дороги, мешая движению всадников и прохожих и напрочь забыв, что шла по поручению Интаферна, который заказал у кузнеца мечи и копья. В следующий миг Низам повернулся к ней и сощурил темные глаза, которые смягчало сияние его души, но так и не окружила уже привычная и родная россыпь горьких морщин. Рахшанда не могла шевелиться и открыто любовалась им, проводя взглядом по четким и острым линиям лица. В них чувствовалась не присущая ему жесткость, а сквозила веселая и легкая уверенность, детская беспечность, пылкость. Молодость. Недоверие пронзило ее грудь словно шипованным прутом — юноша задорно подмигнул Рахшанде и рассеянно улыбнулся, развеяв последние остатки необъяснимого, чудесного видения. Ее кровный сын. Маленькие дети и не рожденные младенцы попадают в царство мертвых легкомысленными юношами и девушками, мужчины и женщины — возмужавшими и зрелыми воинами, а почтенные старики мудрыми от седин. Ее дорогой сынок погиб совсем крохой, поднялся к Мосту Суда молодым мужчиной, фраваши, каким она встретила его сейчас, и свободно пересек Чинват, убереженный от грехов. Слух привлекло исторгнутое многолюдной улицей громкое ржание лошадей. Наездник в боевых доспехах промчался на полном скаку, вынудив Рахшанду отскочить и по невнимательности сшибить гуляющую кучку женщин. Рассыпаясь в извинениях, она бросилась к кузне, но юноши там уже не застала. Выходит, принц Куруш не признал в ней свою кровь, а потому ушел. Задушив в себе тревогу, Рахшанда впила взгляд в толпу, но вскоре поняла тщетность своих поисков и опустила голову. По телу, приятно обволакивая, пробежало тепло, которого она не ощущала с той поры, как черный камень стал ей холодной могилой. И фраваши ее засияла божественным пламенем солнца. — Дастан… Дастан…Выглядывая из-за волнистого облака, над пустыней плавал лунный серп, а золотые пески непрестанно повторяли свою песнь, завлекая путников в смертельные объятия. Кругом царила насыщенная, охваченная жаром тишина, ветер сдувал песчинки с гребней барханов, похожих на верблюжьи горбы. Заметив, что проснулся Низам, Рахшанда соскочила с коня и устремилась к лагерю, оставив Оха в дозоре. Она не скрывала улыбки — даже с луком в руках и колчаном стрел за спиной Низам казался ей беззащитным перед дэвом. Высокий, в грубой одежде и с выбивающимися из-под плотных тканей седыми прядями волос, он ловил на себе красноватые отблески небольшого костра. Искры с треском подскакивали и улетали во тьму, что приковала к себе его мутноватый, но цепкий взор, вынудив красться к источнику шума. Низам извлек тростниковую стрелу из колчана и наложил на тетиву — так плавно, что у Рахшанды захватило дух, и она вспомнила, как они охотились в Арбеле, выслеживая в рощах зверей.— Это лишь фенек, — весело пояснила она, хотя понимала, что он все равно не догадывается о ее присутствии. Фенек рыл норку в основании бархана, под кустом, а вот демон песков виден издали — он озаряет пространство на много шагов вокруг. Видимо, посчитав так же, Низам убрал стрелу и вернулся к месту ночлега, расположившись напротив спящего Дастана. Снял накидку с головы, открыв мокрое лицо, и положил лук рядом с собой. Рахшанда, неосязаемая и незримая, села поблизости на земле и, подперев подбородок руками, стала за ним с интересом наблюдать. Когда Низам обратил взгляд к непроглядным, как эта ночь, небесам, она произнесла улыбаясь:— Я видела нашего сына… там, в раю. Только Куруш не признал меня. Однажды мне придется его разыскать и объяснить, кто его родители, если этого еще не сделал твой почтенный предок, — последнюю фразу Рахшанда чуть ли не выплюнула. — Он удивительно на тебя похож, я даже спутала вас — мне стало страшно, вдруг это ты стоишь передо мной и не было всех этих лет, пролетевших между нами. Но я почувствовала, что в сердце своем наш Куруш совсем другой, такой же, как Дастан: искренний, мягкий и беззлобный. Рахшанда испускала ни с чем не сравнимый, лучезарный свет, трепещущий от каждого слова. Покой, отчаянно призываемый у алтарей со священным огнем, казалось, никогда не наступит. Но едва она увидела их мальчика возле кузни, сила неожиданно пришла к ней сама.— Вы сбились с пути. Ты должен втолковать это Дастану, заставить его свернуть, — Рахшанда будила чутко дремлющую тишину, представляя, что они беседуют и Низам, как обычно, не удостаивает ее ответом. Когда Дастан отправился в глубину пустыни, отметая все возражения Низама по этому поводу, она использовала всю силу фраваши, какая у нее была, чтобы задавить проклятый шепот песков, но той не хватало. Ох не оставил бывшую царицу в трудную пору, решив отправиться на землю вместе с ней, а потому лазейки в барьере между мирами они искали, объединив усилия. Он учил ее выводить на земле рисунки, погружая пальцы в толщу песчинок, и она оставляла для Дастана короткие послания, как будто тайные знаки богов, отпечатанные в песках пустыни. А однажды они потратили всю ночь, чтобы собрать хворост, выложить из него надпись ?Смерть?, и, призвав в руки небесный огонь, поджечь. Клочья белого дыма поднимались в рассветное небо, Рахшанда рухнула, как подкошенная, почти полностью лишившись сил, но им удалось — Низам и Дастан сочли огонь предупреждением, ниспосланным Ахура-Маздой, и остереглись переходить за знак. Что-то снова вынудило Низама подняться, повесить на плечо лук и, дойдя до края лагеря, остановиться на границе тьмы и пляшущего света. Позади него серые скалы высились над пустынной местностью, создавая обманчивое чувство защищенности. Рахшанда обошла Низама, смотря на него с непозволительно близкого расстояния:— Пожалуйста, оберегай Дастана. Только ты можешь это сделать. Поговори с ним еще раз, покайся, скажи, что был не прав. Он зол и растерян и остро нуждается в твоем совете. Усмири свою гордость и попроси прощения. Ты ведь видишь, что дэв захватывает власть над сыном, потому что он тебе не доверяет! Она положила ладонь на его грудь, пытаясь прикоснуться по-настоящему, как человек, а не душа, и закрыла глаза, взывая к воспоминаниям прошлого. Рахшанда рада, что хотя бы свою память она смогла унести в царство мертвых и с помощью нее учиться осязать мир живых, а не пустоту. Но Низам, оглохший к мольбам, по-прежнему не хотел ей внимать. Рахшанда отказывалась в это верить, но даже для нее его мысли темны и извилисты, чернее ночи, что окружала их страхами и мраком, и чернее адовой бездны, в которую он прокладывал себе путь.Легкое покалывание от его накидки на кончиках пальцев и неровные удары сердца, принимаемые ее рукой, поначалу казались лишь обманом рассудка. Затаив дыхание, она провела в направлении плеча Низама, неторопливо и изучающе, словно желала убедиться в действительности прикосновения. — Ты чувствуешь меня? Чувствуешь, что я стою рядом? С тобой говорит не дэв. Умоляю, не уходи и выслушай меня. Это я — Рахшанда! — воскликнула она. И, готовая упасть прямо сейчас от какой-то новой, мерзкой боли, которая ширилась внутри с каждым касанием, услышала, как в тенях ночи утонуло эхо собственного голоса: — Я здесь, между небом и землей.Когда Низам опустил взгляд на нее — осознанно и резко, глаза в глаза, горячая дрожь разнеслась по всему телу, опаляя и скапливаясь в груди. Ее силуэт охватывали теплые лучи света. Он ощущал на себе смутно очерченную серебром ладонь. Всего на несколько мгновений грань между их мирами истончилась, если не стерлась вовсе. А затем — Низам отпрянул, сочтя это за очередной морок, насылаемый духом, обвел взглядом пространство и задумчивый вернулся к костру.Последний раз, когда Низам смотрел на нее так, словно она была важна, Рахшанда пришла отблагодарить его за заботу — то, что за семнадцать весен стало непривычно получать от него, пусть она и ждала, тая надежду. Проклятие просочилось в ее покои, и как-то поутру Рахшанда проснулась в сплошь усеянной песками постели, лишь благословением бога богов не задев их во сне. Дастан сказал, что она должна перебраться в его комнаты, а сам потеснит братьев или отца, но слуги передали ей другое распоряжение. — Ты оказал мне милость и, кроме того, спасаешь жизнь. Спасибо. Но разве я не буду мешать тебе? У нее худое, побелевшее до снега лицо и яркие, будто вымазанные кровью, губы, а повязка, что прикрывала их, соткана из тончайшего, почти прозрачного шелка. Ощущение близости смерти уже отразилось на ней, но от пристального взгляда Низама не ускользало и другое: Рахшанда плохо скрывала радость, рвущуюся наружу. А она не догадывалась тогда, что к этому решению он шел не один день.— Во дворце больше не осталось комнат, не считать же те, что занимают слуги, подходящими для тебя. Тем более, что Дастан не даст мне прохода, если за тобой некому будет приглядывать, а усмирить его непросто, — Низам косо усмехнулся в рано седеющую бороду, но говорил не всерьез и смотрел прямо на нее, а не куда-то в сторону.Только на нее. — Вот как, — Рахшанда сделала шаг навстречу, шурша платьем, — значит, я вырастила благородного сына, — до него донесся ее тихий мелодичный смех и тонкий запах жасмина, а светлые глаза до глубины наливались синевой под трепетом тяжело нависающих ресниц. Губы чувствовали солоновато-горький привкус раскаленного вечера. В Персеполе, в городе бесконечного шепота, что навлек на себя страшный гнев дэва, песок разговаривает с песком, ветер со свистом скатывается по желтым скалам, подхватывает песчинки и бросает их на ставшую бесплодной равнину, где они шепчутся друг с другом. Даже здесь, в покоях Низама, загражденных от проклятия дэва, Рахшанда плавилась под исходящим от них жаром. — Что-то изменилось в тебе, — только сейчас она поняла, что этот жар на самом деле кипел в ее разгоряченной крови, — болезненный и исцеляющий, будто внутри что-то сгорало и вот-вот сгорит дотла. Огонь и шедшая за ним боль раздавались везде, а то, что прежде кололо и вонзалось, нанося тяжкие раны, стало осыпаться пеплом. — Я всего лишь уступил тебе комнату в своих покоях. Это не так много для того, чтобы измениться, — голос Низама охрип, а в горле пересохло, как в знойной пустыне. Он спохватился, чтобы сделать знак слугам принести ему кубок кипяченой воды, но вспомнил, что они остались одни. Одни в этом душном, взволнованном медными светильниками полумраке. Рахшанда упрямо мотнула головой, выдыхая воздух в платок и не скрывая счастливой улыбки. В следующий момент он подался вперед, и это заставило ее опустить глаза и неожиданно напрячься. Ей не впервой замирать в покорном молчании под его огненно-острым взором, вглядываться украдкой в любимые жесткие черты, когда Низам говорит, и без конца, словно молитву, напоминать себе, что мудрость есть терпение. Но отчего сделалась недвижной теперь, она и сама не понимала. А между тем решительно проговорила:— Я знаю, мы оба скорбим. Ты скорбишь о прошлом, а я о будущем. Однако твой гнев уступил место торжеству, и ты больше не сожалеешь. Ни о чем не…Рахшанда осеклась и вздрогнула, когда Низам приблизился и невесомо коснулся ее щеки: шелковая ткань соскользнула с ее лица и, открепленная от золотой тиары, упала на пол. Она сглотнула, ногти впились в холодную кожу ладоней, оставляя на них красные отпечатки полумесяцев. Сердце пропустило удар, а потом заколотилось так, будто норовило выбить ребра, и от смуглой ладони, нежно обхватившей ее шею и очертившей подбородок, в груди стало совершенно тесно. Тесно до боли. — Спустя семнадцать лет ты, наконец, поверил не в смерть, а в жизнь, — дрожащий голос возрос до гула в висках, и она почти не слышала слов. Только то, как промежутки между биениями крови наполнял сухой шорох пересыпающегося песка. Низам накрыл ее губы жаждущим поцелуем, быстро и нежно, привлек к себе за талию, слегка приподнимая, и в первое же мгновение Рахшанда прильнула к нему, обнимая и целуя, целуя, целуя, бесконечно, ненасытно и горячо. За все минувшие, долгие годы, которые он отказывал ей в себе. Тихий стон, смешавшись с солью на губах, еще больше распалял желание, выдавая освобожденные чувства с головой. Грубая рука мягко огладила ее спину, пробралась под развязанный тюрбан и зарылась в густые, тяжелые волосы. Низам оторвался от нее, только когда дыхания перестало хватать, и, склонившись, прижался к ее влажному лбу, уколов подстриженной бородой. Рахшанда прикрыла веки, и уголки сине-белых губ изогнулись в улыбке. Накатившие воспоминания, теплые и ясные, отзывались в груди блаженным трепетом. Они почти заставляли ее забыть о том, что она мертва, о том, что нельзя вернуться к живущим, если разбить проклятие, и о том, что меч и жажда победы над злом, — это все, что у нее осталось. И тоска — по глубоким жадным ночам, безрассудно украденным у Низама, словно она все та же недостойная воровка, чью любовь духи тьмы заточили в мрачном камне…*****Силуэт Оха верхом на небесном коне заволокло песчаной стеной, будто туманом: последний лучик скользнул по покатой спине бархана, ударив ей в лицо светом, и скрылся. Добрый наставник прокричал, что возвратится, когда разделается с демонами, которых привела буря, но Рахшанда готовилась принять бой уже здесь. В нескольких шагах от Дастана, который тянул к себе лошадь, и Низама, что держался на ней верхом. Оба изнурены зноем и страшно выбились из сил — следуя за голосом дэва и забыв о посланных ею знаках, о предупреждениях, они очутились в самом сердце пустыни, где вечно движущиеся пески погребали все живое. Последние шаги Дастан сделал чисто из бессмысленного упрямства, уже на грани гаснущего сознания, а потом тяжело завалился на землю. Низам упал с лошади и начал его звать, заходясь в кашле и хрипя сухим от пыли горлом. Рахшанда поспешила к сыну, но в оглушительном вое ветра различила быстрые шаги и обернулась. В танце вихря пронеслись нестерпимо яркие блики. Золотые пески закручивались в спирали, из них появились пыльцы, ладони, затем руки. Песчаные руки потянулись к Рахшанде. И прямо на нее уставились черные глазницы десятка демонов. Она стряхнула с себя оцепенение и извлекла меч, бросаясь на врагов. Распорола грудь одному и, отчаянно взмахнув клинком, отсекла ноги другому. Уклонилась от атаки. В лучах солнца сверкнуло золото, усилился ветер. Он вновь подбросил крупицы, слепляя кости чудовищ. Полчища чудовищ, которых она уже не могла сосчитать. Желтое марево затянуло небо. Пустыня гулко задрожала. Тело свели холодные спазмы, и Рахшанда прикрыла собой близких, как…— Сюда!! Помогите! Низам кого-то позвал. Как ни напрягала глаза, как ни прищуривалась, определить, кому принадлежал темный силуэт — человеку или зверю, шедшему им навстречу, Рахшанде не удалось. Как будто он удерживал сразу две эти сущности, а когда остановился на расстоянии около ста локтей от измученных путников и от него повеяло дыханием пустыни, она поняла — это злой дух. Хозяин засухи. Шепот справа, мощный удар. Рахшанда распласталась подле Дастана, выставив вперед руки. Еще миг промедления мог обернуться гибелью сына, но она откатилась на спину и пнула демона ногой. Тот отлетел назад. В шаге от нее меч блеснул металлом. Рахшанда попыталась выудить оружие из песка, но его затянуло вместе с рукоятью. Страх достиг гремящего в голове предела. Сияние фраваши схлынуло, уступая место бессилию. Она не могла подняться.— О боги, помилуйте нас, — с посеревших губ сорвалась молитва.Яростный рев взлетел над пустыней, заглушая бурю. Скованный пеленой смерти, мир замер, как замирают солдаты за мгновение до битвы. Исчадия бездны развеялись по ветру, будто осажденные градом стрел, что выпустил невидимый спаситель, и вернулись в пески. Когда от них не осталось и пылинки, Рахшанда повела ошеломленным взглядом в стороны и заметила на дюнах рядом с подвижной фигурой дэва еще одну — благую душу, высокую и вооруженную копьем, но кажущуюся незнакомой. В молчании она смотрела, как противники сшибались снова и снова. Фраваши всадил копье в бок разъяренного волка, такого же песчаного, как тот, что явился ей в Персеполе. Злой дух с рычанием опрокинул его, вгрызаясь в шею, но был откинут.Точным броском воитель раскрошил зверю череп. Острие прошло насквозь, разбив темное колдовство, и победоносно вонзилось в золотой песок, гневно шепчущий о мести. Эту битву они выиграли, но впереди жестокая война.То, что осталось от ненависти дэва, со страшными звуками бури ушло за оранжевый горизонт. Туда клонилось и светило, расплываясь по небу горящим пятном. Низам не сводил мутных глаз ни с того, ни с другого, а его сгорбленная фигура склонилась над распростертым Дастаном, — опасность миновала, но он желал убедиться в этом до конца. Сил едва хватало, чтобы ползти, поэтому Рахшанда не смогла пойти навстречу воину, спасшему их от гибели, и позвать его на помощь. Он сделал это сам. Незримый для людей, могучий воин встал напротив сидящей Рахшанды, и она невольно задалась вопросом: если Низам видел дэва, что поднялся из Дома Лжи, то как еще много он различил? На горле незнакомца зияли черные раны от острых клыков, но они постепенно затягивались божественным светом. Порванный в пылу сражения капюшон стал бесполезен, и он сорвал его, обнажая волевое, напряженное лицо с умными большими глазами, в которых плескалось нечто благородное, скорбное и родное. Львиное. Рахшанда с трудом проглотила крик ужаса. Мысли быстро начинали путаться, и одна из них возмутила разум — неправда, это не может быть правдой. Воин заботливо подал ей руку, и тогда она не закричала, а почувствовала, как лезвие затаенного, дикого страха замерло близко, слишком близко от горла:— Дастан?! Нет, ты не умер... Низам тряс сына за плечи, но тот не шевелился. Дастан стоял прямо перед ней, держащий копье, которым орудовал против песчаного волка, и весь сияющий, как само солнце.