3 (1/1)

Алекс каждый день придумывает для Уинстона напиток. Они ходят в кино, на каток, подрезают друг друга на картах в парке аттракционов, смотрят ?Ганнибала? у Уинстона дома, и там правда главные герои насквозь геи, бродят по городу, обедают в кафе, купаются в озере, качаются на качелях, загорают на пляже или валяются под зонтами с ледяными коктейлями, встречают знакомых, слушают музыку, пялятся в ночное небо, бесцельно катаются на эскалаторах в супермаркете, сидят на лавках, играют в боулинг и бильярд, летают на парапланах в виртуальной реальности, смеются, танцуют в ночных клубах. И всё время целуются. Днями и ночами напролёт хотят друг друга. Снятся друг другу.Так они добираются до июля, а потом Уинстон говорит, что ему нужно уехать на неделю. У бабушки юбилей, восемьдесят лет. И родители решили устроить восьмидневный фестиваль любви в её честь. — Класс, — говорит Алекс.Они пьют в ?Моне? кофе, и это место давно уже не было пристанищем плохих новостей. Но и правда круто, что бабушке Уинстона восемьдесят, и что родители так дорожат ею. И голос Алекса не имеет права звучать как унылое говно. Это же всего лишь восемь дней. Никто никого не бросает. Они даже не разъезжаются по разным колледжам пока что. И впереди ещё целых полтора месяца лета. Ну или чуть меньше, но всё равно.— Поздравь бабулю от меня, — говорит Алекс уже нормальным голосом.— Поздравлю, — отвечает Уинстон. Он помешивает ложкой свой кофе и выглядит кисло.Им предстоит репетиция. Только созвоны и переписка. ***Алекс опускает руку, встряхивает и ждёт. Когда пальцы начинает покалывать, он направляет на запястье камеру телефона, делает снимок и отсылает Уинстону. ?Алекс. Спасибо. Алекс. Алекс?.?Пришли фотку в профиль?, — пишет Алекс. Уинстон присылает свой профиль на фоне заката с подписью ?vs?. Конечно, закат продувает, тут без вариантов. ?Восемь новых напитков ждут тебя?, — отвечает Алекс.?А ты???А я их пытаюсь не уронить?.?Благородно?.?Как дела???Уют и благодать. Все пересрались в первый же вечер?.?Ты тоже???Нет, я фотографировал. Покажу им потом, пусть устыдятся?.?С тобой опасно иметь дело. У тебя столько компромата?, — пишет Алекс, перечитывает и стирает. Да уж, теперь ему нужно особо тщательно фильтровать свои остроты. ?Покажи им те, где они хуже всего получились?, — это Алекс отправляет.?Шах и мат?.А Алекс думал, Уинстон ответит что-то вроде: ?На моих снимках все красиво получаются?. ?Может, и девятый напиток. Бонусный?, — пишет Алекс.?А вторая рука? Я очень мучаюсь?. ?Она занята?.?Ты в зале???Нет?.?Чем тогда???Догадайся?.?М-м-м?.Алекс улыбается и откидывается на спинку кресла. Заводит руки за голову, проводит пальцами вниз от локтей. Потом пишет:?Я печатаю ей?.?Всё равно получается, что одна рука где-то вне фокуса?.Подловил. ?Так хочешь фотографию???ОЧЕНЬ?.Алекс спускает правую руку со стола и смотрит, как наливаются вены. Становятся синими-синими, выпуклыми — в этом правда что-то есть. Что-то надрывное и хрупкое. Алекс думает о Джастине и о Ханне. Об их венах. О противоположности и о смерти: Джастин свои вены наполнял, а Ханна — вскрыла. Алекс отправляет Уинстону второй снимок.?Ты лучший?, — отвечает Уинстон. Алексу тоже хочется написать ему что-нибудь приятное, что-нибудь в доказательство, как он скучает, но все фразы в мыслях выглядят ванильно. Не то чтобы Алекс стремился к брутальности. В общем, за такие сообщения он бы испытывал финский стыд. И это даже не какие-нибудь прозвища, которые дают друг другу некоторые парочки. Круто, что Уинстон тоже не склонен к такой херне. Он пишет имя Алекса или произносит его, и в этом имени — всё. ?Ты тоже, — пишет Алекс. — Лучше заката уж точно?. ?Спасибо. Я сейчас смотрю сериал ?Чем мы заняты в тени?. Он про вампиров?.?Это намёк? Ладно, так и быть. В Хэллоуин я наряжусь вампиром и выпью всю твою кровь?. ?Договорились! Там есть линия вампира-тирана и его фамильяра. Позже выясняется, что фамильяр из древнего рода охотников за вампирами. Кажется, я их шипперю?.?Он убьёт своего хозяина???Вряд ли. Однажды перед ним встанет сложный выбор и он выберет хозяина. Или хозяин его наконец обратит. Тоже от безысходности?.?Как-то это шаблонно?.?Всё шаблонно. Шекспир нас опередил?. — Алекс прямо слышит в этом сообщении интонации Уинстона. Такие тоже-безысходные. И видит его лицо, и как он пожимает плечом. ?Упоминать Шекспира тоже шаблонно?, — пишет Алекс. Ему нравится задирать Уинстона и знать, что Уинстон не оскорбится, а улыбнётся. ?И признаваться в любви к его сонетам стыдно?? — спрашивает Уинстон, и Алекс сам улыбается, отвечает:?Ещё как. Даже не вздумай?.?Тебе повезло, что у меня нет под рукой томика Шекспира. А навскидку я ничего не могу вспомнить?. ?Как ты школу вообще окончил? Я помню только перчатку на руке?.?Встречный вопрос. Это не сонет?. Точно. Это ?нет повести печальнее на свете?. Есть, вообще-то. Когда Джульетта остаётся в живых. ?Ты ещё там? — пишет Уинстон. — Полез гуглить сонеты???Мы в восемнадцатом веке, чтобы я вдруг решил сразить тебя декламированием Шекспира???И всё равно уже поздно?.?Спать ложишься в детское время или надо куда-то идти???Нет. Ты уже меня сразил. Шекспиру и не снилось?.Алекс усмехается. Перечитывает и снова усмехается, мотает головой. Что на такое ответить? Алекс не умеет флиртовать, а это же явный флирт. И его не было между ними даже в самом начале. Или был со стороны Уинстона, а Алекс проморгал? И сейчас — когда он не может видеть Уинстона, а может только по памяти додумывать выражения его лица — немного ощущение, что они вернулись туда, где ещё не было этого лета. И у Алекса потеют ладони. И он боится выглядеть пошло. Или глупо. И долго молчать в ответ — тоже отстой. А если Уинстон напишет: ?Ну ладно, мне пора?? Ага, а потом вообще не напишет больше. Разве не Уинстон только что написал, что Алекс его уже сразил? Чем бы там ни было. Бля. ?И хорошо, — пишет Алекс. — Я не хочу сниться какому-то левому чуваку?.В этом сообщении грации как в его первых шагах после выстрела.?А мне?? — спрашивает Уинстон. ?А с тобой я хочу наяву?.?Алекс?. ?Алекс?. ?Алекс?.***Алекс ложится в постель и гасит лампу. По окну лупит дождь, и на потолке и стенах колышутся прерывистые тени. Хороший ритм, самое то, чтобы заснуть без выебонов. Слушать и пялиться на тени, пока глаза сами не захлопнутся. Сначала моргаешь медленней и дольше. И дольше. Веки будто прилипают. Под подушкой вибрирует телефон. Алекс вздрагивает, словно оступился. Вытягивает телефон, на экране имя Уинстона. Сон как рукой к хренам.— Да, — отвечает Алекс, и горло распирает сердцебиением. — Уинстон? — Привет, — говорит Уинстон. Его голос ненормальный и ещё ненормальнее его дыхание. Как будто запыхался. — Алекс.— Ты что, дрочишь? — в шутку говорит Алекс, лишь бы не нафантазировать всякого дерьма. — Я думал о тебе и оно как-то само собой получилось.Пиздец, он серьёзно?— Блядь. Уинстон.Алекс выдыхает, но в горле всё ещё жмёт и больно сглотнуть. — Только не клади трубку, — говорит Уинстон. — Можешь молчать, если не хочешь сейчас говорить со мной. Просто подыши.— Подышать, пока ты будешь дрочить?— Ты тоже можешь. Вот же дичь. Просто гасите всех. Алекс бросает взгляд на дверь и засовывает руку под одеяло. Вжимает затылок в подушку. Дотрагивается до себя через шорты. Жарко так, будто прихватило температурой. Блядь.— Алекс. — От того, как Уинстон выдыхает его имя, у Алекса сразу встаёт. — Ты ещё там?— Да. — Алекс лезет под шорты и тоже выдыхает в трубку. Не нарочно, а потому что не может не. — Алекс. Алекс... — Дыхание Уинстона разгоняется, подрагивает, и Алекс двигает пальцами по члену быстро и жёстко, зажмурившись, сцепив зубы. — Алекс, — шепчет Уинстон.Оргазм прошибает Алекса до костей, и он захлёбывается в трубку. И слышит, как Уинстон тоже кончает. Будто видит его искажённый рот. — Охренеть, — говорит Уинстон. — Это было круто.— Наверное, — отвечает Алекс, глядя в дождливый потолок. Стук капель прошивает ему виски. От невозможности дотронуться до Уинстона, но с его дыханием на другом конце провода оргазм получился острее, чем когда Алекс дрочит наедине с собой. Это точно. — Я хочу повторить, — говорит Уинстон.— Сейчас?— Утром?Алекс вынимает руку из шорт и берёт из ящика тумбочки влажные салфетки, чтобы вытереть пальцы. Говорит:— Ладно.— Если ты хочешь.— Ну, я таким ещё не занимался. До сегодняшнего дня.— Я тоже. С тобой это впервые.Правда? Алекс комкает салфетку. Смотрит на неё. Это приятно — быть в чём-то первым для Уинстона. В чём-то хорошем, потому что до Алекса Уинстон не встречался с убийцей. И с суицидником, у которого не получилось. И с инвалидом. — Хорошо, — говорит Алекс вполголоса.— Хорошо, — отвечает Уинстон.***Утром. И вечером. Звонит Уинстон или Алекс. И они дышат в трубку, шепчут имена друг друга. А днём переписываются о всяком разном. Уинстон рассказывает, как они катались на яхте и видели огромных кружевных медуз. Как запускали воздушного змея. Как день напролёт смотрели старые любимые фильмы бабушки, в пижамах и с пиццей, будто посреди лета приключилось Рождество. Алекс рассказывает, как в ?Моне? сцепились какие-то девчонки и разбили пару кружек. Как он с Тайлером и Чарли ходил на каток. Как помогал маме печь кексы. Они переписываются и созваниваются каждый день. Иногда — среди ночи. Встречают в интернете что-то прикольное или омерзительное и шлют друг другу. И Алекс часто думает: как они будут дальше. Не может не думать. Когда лето кончится и начнётся учёба вдали друг от друга. Это же популярная проблема среди молодёжи. Она постоянно обсасывается в кино, и в жизни мало чем отличается. Люди расстаются в большинстве случаев. Переписка и созвоны постепенно сходят на нет. Потому что у тебя появляются новые друзья, новые интересы, новые впечатления, новые переживания. И всё это касается тебя, но уже — не его. В конце концов это просто утомительно — держать друг друга нон-стоп в курсе всего происходящего вокруг тебя. И глупо клясться и обещать любовь до гробовой доски. Это не зависит от тебя, Джесс права. Не ты выбираешь, в кого и когда влюбиться и когда остыть к нему. И не на что тут обижаться. А порознь это вероятнее. Будут, конечно, и встречи. На День Благодарения, в Рождество, может быть, в Хэллоуин, по выходным, но вряд ли каждую неделю. Им же надо учиться, они за этим поступали в колледж. И учиться хорошо. Как это — Алекс уже толком не помнит. Ему особенно нужно стараться. И поменьше всяких тусовок. И следить за собой, включить на полную внутреннего полицейского и не позволять себе шагов вправо или влево. Никаких больше приключений на голову и жопу. Сейчас-то Алекс по уши. Сейчас Алекс как в романтическом кино — и на клятвы горазд, и на прочую дурь. Сто сорок шесть процентов он будет гореть навстречу Уинстону, как эту неделю, всю оставшуюся жизнь. Не отлипать от телефона. Взахлёб рассказывать и слушать. Жить их переписками и созвонами, а остальное — только фон. Второй, третий, десятый план, а в фокусе — Уинстон и то, что Алекс к нему чувствует. И расстояние между ними — наоборот, крепче спаивает их друг с другом. Потому что скучать по Уинстону — то же самое что голодать. Голод не затухает, он разрастается, и его не прекратить ничем, кроме Уинстона. И чем дольше и чаще они будут в разлуке, тем ближе — друг к другу. Логично же, блин. Все об этом знают. Уинстон тоже никогда и ни за что не остынет к Алексу. Они словно единственные люди на Земле или там какие-нибудь соулмейты — только друг для друга. Раз и навсегда. А зачем вообще об этом думать. Почему бы не пустить всё на самотёк и будь что будет. Жить одним днём. Наслаждаться здесь и сейчас и бла-бла-бла. Завтра же просто может не наступить. Этому Алекса отлично научила школа ?Либерти?. И он — достойный её выпускник. Медалист. А Уинстон. Может, он прав был, когда предлагал роман на лето. Это очень дальновидно. И вытаскивать их отношения в осень, во всю эту слякоть — не просто бесполезно, но и жестоко. Приговаривать друг друга к затяжному прощанию. Как там говорят: пластырь надо срывать быстро.Говорят вообще много разного, и одно противоречит другому. И хрен знает, к чему прислушиваться: к тому, что тебе больше нравится, или к тому, что правильно. ?Чем больше я живу, тем меньше понимаю, что правильно?. Страшно услышать эти слова от человека, который всегда был для тебя самым сильным и мудрым. Практически — супергероем. Но чем больше ты живёшь, тем яснее видишь: родители — такие же растерянные беспомощные люди, как и ты сам. Но у них есть ты, и им приходится срочно взрослеть, брать себя в руки, притворяться непобедимыми на уровне бога. Стоять и следить, чтобы ты не наебнулся. А если это случилось, вернуть тебя на ноги. Так что — никто, блядь, не знает, что правильно. И если спросить Уинстона, что он об этом думает, как он ответит? Может, он и вовсе не заморачивается. Сейчас ему хорошо и он знает, что и дальше будет хорошо. И если они расстанутся, это тоже не значит плохо.Думать, что у Уинстона в голове всё проще — как-то гнусно. Словно перекладывать на него ответственность. Не только в простреленной голове сквозняки и разбитые стёкла на каждом шагу. Уинстон тоже, может, боится, ворочается в ночи от бессонницы и сомнений, воображает сценарии их осенних будней, молчит или говорит о чём угодно другом, потому что тоже считает, что это не та проблема, которую надо обсуждать. Которой этим поможешь. ***О стекло ударяется камушек. Алекс выглядывает в окно. Там Уинстон. Стоит, задрав голову. Улыбается. Вернулся.Алекс задёргивает штору. Подходит к шкафу и наскоро оглядывает себя в зеркало. Встрёпывает волосы. Когда он открывает входную дверь, Уинстон уже за порогом.— Постригся, — говорит он.— А ты, слава богу, нет. — Алекс окунается пальцами в его волосы, прижимается носом к щеке. Он пиздец скучал по его запаху. — Привет, — шепчет.— Привет. Уинстон дышит ему в губы и еле касаясь проводит пальцами от поясницы до лопаток. Алекса зашкаливает так же, как на их первой прогулке этим летом. Тяжело. — Ты это нарочно? — спрашивает Алекс. Если бы он не держался за волосы Уинстона, упал бы. И не потому что инвалид. — А ты? — спрашивает Уинстон.— Я ничего не делаю.— Ты существуешь.— Ну это я точно не нарочно. — Алекс улыбается. Любые слова, любые мелочи приводят его к этому. А может, ну и хрен с ним. Может, сделать из этого фишку. Ведь он существует, и тут не поспоришь.— Не переставай, — говорит Уинстон. От его ресниц щекотно.— Не буду, — отвечает Алекс. ***Он наливает Уинстону кофе в свою чашку. — Ничего, что я пришёл вот так? — спрашивает Уинстон.— Ничего. Мама спит после ночной смены, а папа ещё на работе. — Алекс кривит рот. — Они оба хотят с тобой познакомиться.— А я всем привёз подарки.— Те, что бабушка забраковала?— Вот это вот для тебя. — Уинстон ставит на стол правый локоть. На предплечье у него татуировка как у Алекса — голова инопланетянина. — Если ты не отсюда, то я тоже. Алекс теряется. В первую секунду ему кажется, что это слишком. А потом — что это слишком пиздец трогательно. Он наклоняется и обводит пальцем контур. Татуировка свежая, и кожа ещё местами воспалена и не облезла. — Серьёзно? — говорит Алекс. — Парные татуировки — как мы до этого докатились?— Совершенно закономерно. — Уинстон смотрит на Алекса как чёртов философ.— Было больно?— Мне понравилось.— Мне тоже. Мне нравится. — Алекс улыбается и не может прекратить. И Уинстон заражается его улыбкой.— Я надеялся на это.— Пойдём ко мне. Алекс запирает дверь, когда они заходят в комнату. Он убирался на днях, и пока ещё не сильно срач. Но если бы он знал, что Уинстон придёт, убрался бы заново, конечно. — Ванная и туалет там, — говорит Алекс, повторяя Уинстона, и указывает руками в сторону двери.Уинстон садится на кровать и оглядывается. Останавливает взгляд на гитарах. Алекс не убрал их в чехлы, как если бы совсем завязал, но просить его сыграть лучше не надо. Он перестал играть не из-за травмы. Не из-за черепно-мозговой. И Уинстон не просит. Он тянется вперёд и сдёргивает со спинки стула футболку. — ?Мазила?. — Это старая футболка, — говорит Алекс. — Очень старая. Я не настолько ироничен.Иронична жизнь. Уинстон продевает пальцы в рукава и вешает футболку обратно. Потом смотрит на Алекса. И вздыхает. — Иди уже сюда.И Алекс идёт. Садится на колени Уинстона, уткнувшись своими в край кровати. Толкает его в плечи. Уинстон падает спиной на кровать и разбрасывает руки. Он смотрит на Алекса как тогда, в их первую ночёвку у него дома: ?И что ты сделаешь — делай что-нибудь?. Алекс целует его. Но это не всё. За восемь дней Алекс много читал и смотрел гейское порно. Пару раз порывался написать Тони и всё-таки решил разобраться сам. Он купил смазку. Он собирался с духом эти восемь дней. Уже июль, и будет просто нечестно и дальше динамить Уинстона. Поцелуи и взаимная дрочка — это, конечно, здорово, но недостаточно. Алексу самому хочется больше, пусть и пиздецки страшно облажаться.Он целует Уинстона. Это у него хорошо получается. Уинстон такой — сложно не целовать его. Алекс гладит его шею, касается пальцами за ухом, а другой рукой нащупывает край футболки и тянет вверх. Это тоже легко и обыденно. Он и брюки вслепую расстегнёт и стащит их с Уинстона. Много раз такое уже делали. Лежали голые и трогали друг друга. Лежали друг на друге. И Уинстон ни разу не намекнул даже. Будто секс пока не изобрели и они оба в душе не знают, что ещё можно друг с другом сделать. И сейчас, когда они выпутываются из одежды, сталкиваясь пальцами и языками, и дышат так, будто уже на грани оргазма, Алекс в какой-то миг отстраняется. Уинстон не спрашивает, в чём дело, всё ли в порядке. Он только вскидывает глаза, смотрит на Алекса и — это ?да? на что угодно, что бы ни взбрело Алексу в голову. Это жутко, мать его. Потому что Монти избил Уинстона сразу после секса. И Уинстон снова потом с ним трахался. Ёбаный Монти. Нельзя быть таким прожжённым мудаком. Нельзя, блядь.Теперь Уинстон спрашивает:— Алекс? Что такое?— Что?Он и сам знает что. И знает, что пугает Уинстона. Не в первый раз пугает его. Он закрывает глаза и вытирает мокрые ресницы.— Прости. Я так не хочу делать тебе больно. Никогда не позволяй мне этого. Пожалуйста, никогда.— Алекс. Ты не делаешь мне больно. Хотя сейчас... Ты мог бы говорить мне о том, что с тобой происходит. Что у тебя в голове. Я хочу знать. Правда хочу.А такого они ещё не делали — не сидели голые друг напротив друга, чтобы совсем не касаясь, и вот так неожиданно драматично. И Алекс не уверен, что Уинстон правда хочет знать именно об этой дряни в его голове. Было бы бесчеловечно откапывать Монти и пинать его труп на глазах у Уинстона. — Просто, — говорит Алекс, глядя на его колено, — я подумал, что сегодня мы можем, ну, вообще переспать.Вряд ли он способен выглядеть ещё более отбитым, чем Уинстон уже наблюдал.— И тебе страшно? — спрашивает Уинстон и скользит пальцами в ладонь Алекса. У него же явно отлегло от сердца. Супер, блядь. — От этого мне точно не будет больно.Уинстон придвигается к нему. Тычется носом в скулу, касается губами ресниц. У Алекса дыбятся волоски по всему телу. И перехватывает горло как от резкого глотка. Ему страшно, но у него стоит. Потому что — Уинстон. Его кожа, его дыхание, запах его волос, родинки на его плечах, тонкие и синие-синие вены на его ступнях. Алексу достаточно подумать, и его размазывает как в первый раз. И особенно когда Уинстон делает так — едва-едва, постепенно, хрупко, на грани. Призраки поцелуев и прикосновений. Невыносимо пиздец.И Алекс не вывозит, он валит Уинстона на спину и прижимается сверху. Целует взахлёб, трётся, и если продолжит, случится оргазм. Алекс приподнимает бёдра и дышит несколько секунд. Смотрит на лицо Уинстона. В закрытые глаза, на нос и ниже — как Уинстон облизывает губы, и язык движется из угла в угол рта, как заостряется и пропадает между зубами. Блядь. Они ещё не трахаются, а Уинстон выглядит так, как будто уже. Вообще, он всегда так выглядит. И кто кого сразил ещё. Постоянно наповал. Алекс тянется рукой через голову Уинстона к ящику тумбочки, выдвигает его и нашаривает свой джентльменский, сука, набор, который приготовил заранее. В воображении Алекс доставал его из рюкзака, потому что они были у Уинстона дома. Всякий раз как Алексу приходится проделывать этот фокус с презервативом, он ощущает себя насквозь дебилом. Вы такие лежите, целуетесь вовсю, вам горячо, головокружительно и хорошо, и вдруг наступает момент, когда нужно прерваться. Отнять друг от друга рты и руки. И эта передышка как лопнувшая посреди песни струна, и ты должен заново настроить гитару, чтобы вернуться в состояние нирваны. А у Алекса тут совсем новая песня, в которой он пока ни аккорда не выучил. Перебирает пальцами наобум, блядь.Он вскрывает упаковку и надевает презерватив, и Уинстон не порывается ему помочь. Лежит и смотрит, гладит его колени. И то, что Алекс не девственник и был с проституткой, не спасает нихрена. А порно — вообще так себе пособие для чайников. У порно жанр — фантастика. Смазка прохладная, и не особо кайфово размазывать её по члену даже через презерватив.Алекс склоняется над Уинстоном за поцелуем. За теплом его рта. Как за глотком алкоголя — чтобы забыться, и, может, дальше станет попроще. И боже, блядь, спасибо Уинстону, что он вообще не лезет. Если бы он вдруг принялся подбадривать или наставлять, Алекс сразу бы сдулся. Спасибо Уинстону, что он такой обычный сейчас, естественный как все разы до. Уинстон здесь, не ушёл в себя, но не мешает. Это, блядь, искусство.Уинстон пальцами в волосах Алекса и на спине, его колени раздвинуты, а колени Алекса упираются в матрас, и если бы можно было просто податься вперёд и вверх. Но так не получалось ни с Джесс, ни с Мелоди. Мазила — это вообще про Алекса, да. Он отстраняется от Уинстона, подбирается весь и берёт свой член в руку. И он немного в шоке, что член Уинстона до сих пор твёрдый. Что там в его голове, если он так долго и блестяще держится. Или его заводят неказистые инвалиды? Алекс смотрит на свой член и прикусывает губы. Потом смотрит на живот Уинстона, на выпуклость рёбер, дотрагивается до них пальцами. И толкается внутрь. И блядь. Как будто отменили кислород. Алекс падает руками на кровать. Его голова запрокидывается, он открывает рот, и воздух ни туда ни сюда.Сквозь звон в ушах он слышит, как Уинстон выдыхает ему навстречу. Как пальцы Уинстона вцепились в его локти. И Алекс двигается глубже вперёд. Опускается на Уинстона и хватается губами за его плечо. От его беспорядочного дыхания кожа становится влажной. Блядь. Когда Алекс скользит членом обратно, Уинстон сжимает его руки до кости и дёргается вверх, и Алекс входит в него плотнее, и застывает, чтобы прочувствовать этот вакуум и глухоту в висках. И вынимает член наполовину, и снова внутрь. И снова, немного резче. И снова, дольше, протяжней. И снова. А потом Уинстон кончает. И сжимается вокруг Алекса так крепко. И Алекс сам кончает. Он содрогается в Уинстона и хочет видеть его лицо. Но он уже проебал этот момент. Проебал момент, как довёл Уинстона до оргазма не глупой подростковой дрочкой, а вот так, прям совсем по-настоящему.Пальцы Уинстона слабеют на локтях Алекса и сползают вниз. Алекс поворачивает голову, высовывает язык и касается выпуклой вены на его шее. И вены в члене Уинстона пульсируют, и живот Алекса влажный от его спермы, и лежать бы так и лежать. Дышать его дыханием. — Не хочу вставать, — говорит Алекс. Хочу-остаться-в-тебе-навсегда.— Я тоже, — говорит Уинстон. — Хочу лежать вот так. И чтобы ты на мне. И больше ничего.— Да?— А ты не заметил, что у нас это давно взаимно?Алекс тихо улыбается ему в ключицу. ***В ванной он смотрит на себя сквозь зеркало, приоткрыв рот и задрав подбородок. Приставляет к глазам два пальца, а потом направляет их на отражение. И оглядывается на дверь. Прислушивается. Показалось, что Уинстон играет на гитаре. Если мама услышит, то тут же проснётся и зайдёт в его комнату. Но вряд ли Уинстон взял бы гитару. Или Уинстону — можно?Алекс открывает кран и больше не смотрит в зеркало. Он моется, и на него снова накатывает возбуждение. А он думал, будет наоборот. Он представляет, что выходит из ванной и встаёт мокрый на пороге комнаты. И Уинстон опускается перед ним на колени. Представляет это и дрочит, уткнувшись лбом в кафель. И коротко стонет, когда кончает. Потом быстро смывает с пальцев сперму. И долго стоит под струями воды. И они хлещут его под дых. Когда он выходит из ванной, оказывается, что мама всё-таки проснулась, и она в его комнате. Они болтают с Уинстоном, сидя на кровати. Нужно было брать его с собой, а не ходить мыться по очереди. Но ему хотя бы хватило мозгов привести постель в порядок и спрятать все улики, пока Уинстон был в ванной. — Мам, — говорит Алекс, застряв на пороге.Она оборачивается, ещё немного спросонья, но в хорошем настроении явно. Уинстону тоже как будто бы всё норм. — Привет, — говорит мама. — Просто зашла тебя проведать.— А тут я, — говорит Уинстон и разводит руками.Мама усмехается в его сторону, а потом смотрит на Алекса. — Попьёте со мной кофе?— Ладно.Алекс прижимается лопатками к двери и ждёт, когда мама выйдет. Это происходит не сразу. Она ещё говорит Уинстону, что рада была его застать. А Уинстон так от души ей улыбается, будто ему и правда нихрена не неловко.Алекс закрывает дверь, подходит к кровати и падает на неё. Родители, они же могут чего как ляпнуть. И не со зла. А просто потому что в их представлении мира это не кажется стрёмным. И не важно, сколько лет родителям и детям: тридцать и семь или пятьдесят и двадцать. Этот пробел между ними никогда не сокращается. А ещё, возможно, Алекс пересмотрел тупых комедий, где родители показывают друзьям и бойфрендам своих детей их детские фотографии. — Ничего же не было? — спрашивает Алекс.— В каком смысле? — Уинстон наклоняется над ним, и его лицо вверх тормашками такое прикольное. Особенно брови. Как две ехидные улыбки. — Ну. Моя мама... — говорит Алекс, и Уинстон наклоняется ниже и целует его. Касается языком нижней губы, а не верхней, и это пиздец как необычно. Алекс закрывает глаза и протягивает руки. Но пальцы проходят сквозь чёлку Уинстона и дальше пустота. Что за хрень. Его вестибулярный аппарат сейчас ёбнется. Похоже на то, как они летали на парапланах в виртуальной реальности. Но тогда Уинстон не целовал его. Алекс вообще не видел Уинстона. Просто знал, что он где-то справа. И время от времени Уинстон хватался за его руку.— Пойдём пить кофе? — спрашивает Уинстон. А Алекс всё лежит с закрытыми глазами и продолжает этот странный поцелуй у себя в голове. Это затягивает, как виртуальная реальность, и не хочется возвращаться.— Пойдём, — говорит Алекс и никуда не встаёт. В его теле так хорошо и спокойно после секса, после душа, после перевёрнутого нелепого поцелуя. Можно ещё чуть-чуть? — Сейчас пойдём.— Не спеши, — говорит Уинстон, и Алекс слышит, как хрустят пружины матраса и он ложится рядом.***— Я успела испечь оладьи, — говорит мама.Алекс с Уинстоном переглядываются. — Нет, я не к тому, что вас долго не было. — Мама раскладывает оладьи по трём тарелкам, а Алекс вдруг думает: так круто переглядываться. Быть заодно. В мелочах, на кухне с мамой и запахом оладий, а не потому что сегодня или завтра тебе придёт повестка в суд. Алекс думает это и чуть не пропускает, как Уинстон достаёт из своей сумки две кружки, которые вручает маме.— Это по какому поводу? — спрашивает она, но кружки берёт, вертит их в руках, и Алекс видит, что они парные. На одной написано ?Love i?, на другой ?s Love?. Серьёзно? Отчего-то кажется, что эти кружки предназначались им с Уинстоном, но Уинстон потом решил, что это чересчур: и татуировка, и кружки. И передарил родителям. Это он так скучал, да, по Алексу? И его плющило.— Просто, — отвечает Уинстон. — Спасибо вам за Алекса.— Ох, Уинстон, — говорит мама. И её голос вздрагивает. — Спасибо, что заботишься о нём.Блин, прекращайте уже. Они не понимают, как это всё стрёмно — их зашкаливающая взаимная милота? Перебор. Алексу хочется достать телефон и настрочить отцу: ?Спасай?. Но этого он сделать не может, конечно. И он садится за стол, и ест оладьи, и пьёт кофе, и улыбается направо и налево, и нихрена не вписывается в эту внезапную дружбу мамы с Уинстоном. А потом мама ещё спрашивает, может, они останутся на ужин, ведь скоро придёт отец, и она собиралась сегодня запечь утку в духовке. — Нет, — говорит Алекс. — Мы объелись оладьями.***Когда они садятся в машину, Уинстон говорит:— Прости.— За что? — спрашивает Алекс и застёгивает ремень безопасности.— За кружки.— Ты говорил, что не хочешь уходить на другую волну без меня.— И не собирался.Уинстон заводит мотор, и Алекс кладёт руку на магнитолу. Смотрит мельком на его профиль. И закат, как обычно, проигрывает. — Ладно. Тоже прости.— Что? Ты ничего не сделал.— Я существую, блядь. И ты не виноват, что скучал по мне. И что заказал эти кружки. И это классный юмор. Я заценил. — Алекс ударяется головой о спинку сидения. И ещё раз. — Я всё время вижу или мне кажется, я уже просто, блядь, не различаю. Все вокруг хотят мне угодить, только потому что я стрельнутый на всю голову. Но ты не делал так. — Алекс оглядывается к Уинстону и встречает его взгляд. Настежь. — Не дышал на меня, — говорит Алекс вполголоса, потому что в горле соль и слишком влажно.— Не потому что ты стрельнутый, — говорит Уинстон. — Но я не могу этого не учитывать, согласись. Но мне не жмёт. Совсем. С кружками, да, я перебрал, давай вспомним о них через полгода и посмеёмся. Хорошо что они достались твоим родителям. Разве не хорошо? Я хочу, чтобы они пригласили меня на Рождество, и теперь точно будет повод. — Уинстон на секунду замолкает, сглатывает и резко вдыхает. — Не потому что ты стрельнутый, а потому что ты. Как я или никогда.Алекс смотрит на него, и это как будто флешбек. ?Моне? и они за стеклом в траурных костюмах. И Алекс точно не хочет больше с ним расставаться. Ни за что, блядь. Да, хорошо, они посмеются над кружками. Уже смешно, что кружки стали такой причиной. И всё это из-за того, что Алекс стрельнутый и хронически думает о том, какой он стрельнутый. И Уинстон прав. — Утку мы всё равно сегодня есть не будем, — говорит Алекс. — Жми на газ, отец вот-вот приедет.Да, хорошо. Когда-нибудь Алексу станет не только на словах. И он будет радоваться ветру в лицо без оглядки. И перестанет отравлять тех, кого любит. А пока.***Алекс просит Уинстона заехать в ?Моне?, чтобы приготовить ему первый напиток. Там точно есть арбуз, а остальное пусть сам угадывает. Потом они просто колесят по городу, и Алекс вскидывает руки в темнеющее небо. А Уинстон на светофорах называет то кардамон, то гвоздику. И Алекс мотает головой, и ему нравится и непривычно, что волосы не лупят по ушам. Голова такая лёгкая. — Хочу сегодня покурить, — говорит Алекс.— Кардамон или гвоздику? — спрашивает Уинстон.— Удиви меня.***Они лежат на балконе у Уинстона дома, погребённые под звёздным небом. И дышат летом. — Я пробовал столько всякой херни, — говорит Алекс. — И до сих пор не подсел. Может, потому что я не зацикливаюсь на чём-то одном?— Или ты невосприимчив, — говорит Уинстон. — Твоё тело отторгает всё чужеродное. Так бывает. Я в фильме видел.Алекс смеётся.— В фильме видел?Они ничего ещё не курили. Уинстон предложил сходить в планетарий. И Алекс согласился. И ему понравилось. Смотреть в космос не страшнее, чем парить на параплане. Если есть кого схватить за руку. Огромные планеты не такие уж и огромные. Ведь Алекс никогда не увидит их вживую. А то, что они существуют — ну и пусть. И бесконечность космоса — то, куда сейчас смотрит Алекс, — она не кончится. Но он может отвести взгляд когда захочет. — Всё ещё хочешь пофотографировать меня? — спрашивает Алекс.— Всегда, — отвечает Уинстон.— Только ты не будешь диктовать, как стоять и как смотреть.— Дурачиться собираешься?— Возможно. Не люблю постановочные фото.— Спонтанные тоже не любишь.— Ну что ж теперь.Пока Уинстон достаёт фотоаппарат и что-то там щёлкает и подкручивает, Алекс открывает его шкаф и оглядывает ряды рубашек и свитеров. Проводит пальцами по плечикам как по корешкам книг в библиотеке. От всех вещей пахнет морозом и немножко вишней. Именно эти запахи Алекс вдыхает, когда тычется носом в ворот его рубашек или футболок. И они уже так крепко связаны с Уинстоном, что в любой обстановке Алекс сразу думает о нём, если улавливает что-то похожее. Но у Уинстона есть ещё свой запах, запах его кожи, который ощущается сквозь мыло или гель для душа, и которого нет, не было и не будет больше ни у кого. Он как узор радужки. — Чем я пахну? — спрашивает Алекс.— Кофе, — тут же отвечает Уинстон.— Хорошо что я работаю в кофейне, а не на рыбной фабрике. А раньше?— От тебя всегда пахло кофе. И чем-то сладким, не знаю, рождественским. И тобой. Но я не знаю, как описать этот запах.— Просто — ты. Яблоко пахнет яблоком и мы не пытаемся описать его запах как похожий на запах дыни или орехов.— Точно. Алекс Стэнделл пахнет Алексом Стэнделлом.Они переглядываются и молчат о том, что это их самый любимый запах — друг друга. — Можно я надену твою рубашку для фотосессии? — спрашивает Алекс.— Конечно. Любую. Алекс хочет тёмно-серую. Она из плотного хлопка и на фотографиях будут чётко видны складки и углы теней. Алекс снимает футболку, а Уинстон наблюдает за ним через объектив. Эти кадры не отпечатаются ни на одном носителе. Только в голове Уинстона. Но память — не снимок. Она искажается, преображается, теряется. — Можно я застегну пуговицы? — спрашивает Уинстон.— Не надо.Если Уинстон подойдёт и начнёт застёгивать пуговицы, они потрахаются, и позже Алекс может передумать. — Продолжай смотреть, — говорит Алекс, и Уинстон опускает фотоаппарат. И Алексу на секунду становится пиздец неловко. Как будто взгляд Уинстона выплеснулся за пределы объектива и ничем не разбавленный окатил Алекса с ног до головы. Он так не хотел фотографироваться, потому что боялся выглядеть нелепо, но стоило Уинстону скрыться за объективом, и он ощутил простор. Ощутил себя не-Алексом-Стэнделлом. Под прицелом этой чёрной стеклянной штуки он мог быть кем угодно, кроме себя самого. Фотоаппарат как портал: позволяет выходить из своего тела и главное — из своей головы.— Фотографируй, — говорит Алекс.Fin