1 (1/1)

— Тебе идёт фартук.Это звучит не как любезность или издевательство. Нейтрально — как ?привет?. Алекс оборачивается.— Привет.И приподнимает брови: ?Что будешь??— Я слышал, ты тут перепробовал все напитки, — говорит Уинстон. — Приготовь что-нибудь на свой вкус.— Ты знаешь, — отвечает Алекс, — у меня довольно специфические вкусы.Уинстон улыбается. Оценил шутку. И значит, уже можно не очень умно юморить, хотя всего лишь середина июня и это их первая встреча после той, последней. Такой ответ напрашивался, и трудно было утерпеть. Алекс и не утерпел. — У тебя есть на что-нибудь аллергия? — спрашивает он.— Нет. Совсем ни на что нет аллергии. Они смотрят друг другу в глаза. Кофемашина шипит. Какая-то повседневная суета происходит на заднем плане. — Семь минут, — говорит Алекс и отворачивается.Кофе будет не на его вкус. Без сливок, без сахара, немного чёрного перца, тёмный шоколад, грецкий орех и мятный сироп. — Бариста.Здесь столько ароматов. По идее, спустя какое-то время они должны были затереться. Когда чего-то слишком много, так и случается. Алекс ставит бутылку с сиропом на барную стойку и поднимает глаза. Семи минут ещё не прошло. Уинстон что, пришёл сюда подоставать его? — Бариста? — спрашивает Алекс.Ему нравится эта работа на лето. Она просто — не бей лежачего. Самое то для такого как он. Руки уже не трясутся ни с того ни с сего и он вполне способен выполнять всю эту ювелирку: насыпать кофе, наливать кипяток и горячие сливки, добавлять щепотки пряностей. — Что такое? — спрашивает Уинстон. — Ты не бариста?Да он прикалывается. И улыбка эта. Другая, не как в ответ на шутку. Ладно. У Алекса обязательства, он сейчас не в школьном коридоре. Он уже никогда не будет в школьном коридоре. Привет, взрослая жизнь и взрослые поступки. — Твой кофе будет готов через пару минут.Алекс прерывает взгляд. Возвращается к работе: к кофе, к горячему стеклу, к сыпучим и липким запахам. Его коробит. Теперь всегда так будет. Он в долгу без возможности вернуть его. Алекс перед многими в долгу, но Уинстон — это другое. — Извини, если задел, — говорит Уинстон. Он облокачивается о стойку и не собирается уходить. — Показалось забавным так тебя назвать. Думал, ты поймёшь.Как будто у них много точек соприкосновения, чтобы вот так с лёту пронзать, что он там имеет в виду. Окей, Алекс и правда иногда напрягается и вскидывается без повода, но уж извините. — Всё нормально, — говорит Алекс. Он поворачивается к Уинстону спиной и сыпет в его кофе чёрный перец. Один лёгкий удар кончиком пальца по перечнице. Мысль о яде напрашивается точно так же, как напросилась шутка о вкусах. ?Больной ублюдок?, думает Алекс и его губы вздрагивают. Всё нормально, в его голове приключаются и похуже мысли. А это — просто юмор такой, с оттенком чёрного. Он накрывает стакан крышкой, берёт маркер и пишет имя Уинстона. Победа. Не для тех, кто вечно видит на экране ?you lose?.— Горячий, — говорит Алекс, ставя перед Уинстоном стакан.— Да, я знаю. Не расскажешь, что там?— Нет.Уинстон улыбается вбок. — Сюрприз?Секунда, и он забирает кофе. Садится за столик у окна, взглядом наружу.— Здравствуйте, — говорит Алекс мужчине с бородой и пирсингом в ухе, и это как уйти на перерыв. Просто принять заказ, просто сварить кофе, просто написать чьё-то имя и не прочесть в нём никаких отсылок.Чуть позже звонит отец, спрашивает, забрать ли Алекса вечером с работы. ?Да, спасибо?, отвечает Алекс. Всегда так отвечает, когда отец не в патруле. Отец, конечно, спрашивает и не врывается в его жизнь, с пинка вышибая дверь, но Алекс-то знает, что и ему, и маме спокойней, если он по вечерам дома. Несмотря на то, что тогда он тоже был дома. Ощущение безопасности в этих стенах, где ты засыпаешь и просыпаешься, ходишь в чём попало, смеёшься, плачешь, занимаешься сексом, подыхаешь с похмелья, гасишь и зажигаешь свет, раздеваешься догола, не смущаясь никого, кроме собственного отражения, рубишься в игры, смотришь тупые комедии, прокрастинируешь над домашкой, ешь пиццу в постели, — это же всё хренова брехня. Самые страшные вещи происходят в этих стенах. Насилие, безумие, убийства. Ты нигде не в безопасности. Ты везде живёшь с собой.Но теперь — Алекс в порядке. Да, почти что безоглядном. У него наметилось будущее в колледже. А пока лето — он работает в ?Моне? и редко видится с друзьями, которые тоже постоянно на грани. Не слезают с неё, как с какой-то забористой наркоты. Школа кончилась. Скончалась. И все, как могут, пытаются оправиться. Но почему-то не все свинтили нахрен из этого Сайлент Хилла. А им бы было полезно разбросаться ненадолго по миру. Побыть в окружении незнакомых лиц, которые ещё не приелись своим трагизмом и предвкушением дурных новостей. Алекс чуть-чуть умирает всякий раз, как видит в ?Моне? или на улице Джесс, Тайлера, Зака, Чарли. Когда в последний раз они собирались не ради спасения своих жоп? На поминках Джастина? Как будто он умер, чтобы ещё крепче связать их друг с другом. Или когда закапывали кассеты Ханны? Сплошные похороны. Только пиздец и может их сроднить.Поэтому да, Алекс по вечерам дома. Да никто и не страдает без его общества. У каждого есть что-то или кто-то за рамками этого ебучего порочного круга. У каждого, в конце концов, есть будущее, которое хорошо тем, что неизведано. Тем более коробит, что Уинстон всё ещё здесь. Почему не вернулся тусить туда, где тусил раньше? Ведь — всё. Точки расставлены. Точки, а не капканы. Они расстались, а потом расстались ещё раз. И Алекс решил, что не ему решать. Если Уинстон хочет молчать и похоронить в себе этот секрет, то кто Алекс такой, чтобы возражать. Он и не думал, что нравится Уинстону. Когда они целовались по углам — именно так и думал. Но после разговора с Клэем — уже нет. Всё сошлось. Уинстону понравился не Алекс, а его метания по поводу своей ориентации. И так удачно совпало, что Алекс оказался и геем, и убийцей. Именно тем, кто нужен был Уинстону. Комбо.И когда Уинстон отдал кассету, когда Уинстон сказал, что не заложит его, потому что любил — и продолжает любить — Алекс потерялся. Просто сколько можно терпеть все эти остросюжетные повороты. Он признался, чтобы Уинстон оставил в покое Джесс. Дальше уже было некуда. Алекс знал, что этот нарыв созреет рано или поздно. Он не боялся, что друзья предадут его. Они вообще не должны были его покрывать. Но они так решили и — кто он такой, правда? И тот разговор с отцом в палатке. Он уже просто не имел права крутить педали обратно. Его самого тошнило от себя, но они — что-то в нём любили. И он вынуждал их орать об этом, потому что ему всё время казалось, что он долбится в уши.И получалось, что Уинстон, пусть и хотел втереться в доверие, но и правда каким-то чудом запал на Алекса. И все их соприкосновения пальцев и языков были до костного мозга взаимными. А взамен Уинстон попросил всего лишь прощальное объятие. Мог ли Алекс за это его как-то отблагодарить? Нет. Алекс мог его только отпустить. Как бутылку с самым позорным посланием в океан. И хрен знает, прибьётся ли она к какому-то берегу или вечно будет дрейфовать.А теперь вопрос: почему Уинстон всё ещё здесь. Почему он всё ещё не поставил главную точку — финальную. Почему он допивает кофе, но не выбрасывает пустой стакан, а выносит его из кафе? Или стакан не пустой, а Алекс — чересчур загоняется?Он перезванивает отцу. ***Алексу нравится боулинг. Нравится, что он может поднять самый тяжёлый шар, швырнуть его ловко и выбить страйк. Несколько раз подряд. Направлять руку и знать, что она не подведёт. Заводить ногу за ногу и знать, что они — тоже. Алексу нравится потом трогать мозоль на большом пальце. — Привет. — Уинстон отодвигает стул, но не садится. — Заказать что-нибудь?— Не надо.Уинстон переводит взгляд на табло.— А я стал неожиданно хорош в боулинге.— Да, я забил дорожку на двоих на всякий случай.— На какой?— Вдруг ты тоже захочешь поиграть.— И приду на час раньше? — Уинстон садится. И может, это стул слишком низкий, но выглядит как падение. — Алекс, ты последний человек, с кем я хочу так разговаривать.— Как?Уинстон проводит линию взглядом по столу и врезается в лицо Алекса. — Вот так. Фехтовать.— Я не умею.— Ты даже не представляешь. Позвал меня, чтобы спросить, почему я здесь ошиваюсь? Потому что ты сейчас сидишь напротив. Щуришься на меня. Не понимаешь? — Его рука порывается навстречу, и Алекс собирает пальцы в кулак. Уинстон фиксирует этот жест, будто фотографирует. Потом откидывается назад, стул отъезжает на максимум, и руки соскальзывают вниз. Алекс смаргивает взгляд в сторону, на соседей, которые пришли правда играть, а не что-то там.— Я не буду ничего делать, — говорит Алекс. — Ничего.— Думаешь, я шантажировать тебя собираюсь? Зачем мне это?Алекс вскользь пожимает плечами. — Откуда же мне знать.— Сейчас лето, — говорит Уинстон, как будто это и есть ответ — на всё. Ну, конечно, лето, теперь понятно.— И?— Ты сказал, что я тебе нравился. Что тебе было приятно проводить со мной время. И ты сказал это, не лишь бы отмахнуться от меня. Так ведь?— Погоди. Ты предлагаешь... — Алекс хмурится, типа: что вообще? Но всё равно говорит: — Ты предлагаешь летний роман?Глаза Уинстона оживают. Алекс выбил страйк, и у него дрожат пальцы. — Не как плату за моё молчание, разумеется, — говорит Уинстон со смешком. Шутит, подкалывает Алекса. — Только если хочешь.Блядь. Он серьёзно? И Алекс должен ответить? Тут не скажешь: я подумаю. Его же не под венец позвали. — Боишься, что друзья не поймут? — спрашивает Уинстон. — Не боюсь.Уинстон встаёт из-за стола и подходит к выкату выбрать шар. Это он так показывает, что не хочет давить на Алекса или разговор окончен? Просто жесть, мать её. Совершенно ненормальная хрень. Да он же отбитый на всю голову, этот Уинстон. Лето у него, блин. А дальше что? Вернутся по домам и будут вспоминать совместные томные закаты, как в какой-нибудь дебильной мелодраме? — Видел? — Уинстон оглядывается на него с праздничной улыбкой. — Я выбил сплит.Нет, Алекс не видел, хоть и смотрел на него всё время. Как он суёт пальцы в отверстия шара, взвешивает его на ладони, отсчитывает шаги, прицеливается, неправильно выбрасывает руку и шар катится, катится к чёртовой матери. Это трудно — смотреть на бывшего. На человека, которого целовал, а теперь — не можешь. Ты просто, блин, не можешь больше прикасаться к нему. И пальцы скучают, губы скучают. И ты весь — ревнуешь. К стакану с кофе, к глупому шару, к салфетке, к стулу, к его собственным пальцам, когда он смахивает волосы со лба. Потому что ты знаешь эти волосы на ощупь, чем они пахнут, но теперь у тебя есть только глаза, чтобы засмотреть до дыр. Это нечестно, пиздецки нечестно предлагать себя на лето. Как будто в аренду. Уинстон машет ему рукой, кивает.— Твоя очередь.Да, верно, его очередь. Алекс подходит к Уинстону. Близко, чтобы сказать на ухо:— Du eller aldrig.— Что? — Уинстон выдыхает смех ему в лицо.— Теперь ты мне ответь.— Это перевод?— Нет.Алекс отстраняется от него и берёт шар с номером шестнадцать. Боковым зрением видит, что Уинстон полез в карман. За телефоном. Дальше Алекс не следит. Если он сейчас выбьет страйк — мелькает в голове. Если он сейчас выбьет страйк. Как это тупо. Он чувствует на себе взгляд, на затылке. Значит, Уинстон уже закончил с переводчиком. Он ведь хорошо расслышал?Алекс не выбивает страйк. В прошлый раз он тоже был весь на адреналине. Но сегодня — азарт не тот. И не азарт вообще, а страх, который про ?бей или беги?. Он дожидается, когда исчезнут все кегли, и возвращается к выкату. К Уинстону, потому что тот никуда не ушёл. Телефон всё ещё у него в руке. — Мне послушать песню? — спрашивает Уинстон. И лицо у него такое — Алекс даже не знает. Грустное? Углы рта вниз. В глазах какая-то сумеречная зона.Алекс дёргает плечом и говорит:— Я сам её не слушал.— Это красиво звучит: ты или никогда.— Книга ещё есть. Почитай, если хочешь.— Сам ты её не читал.— Не читал. Извини. Слушай, я знаю, что у меня нет права ставить тебе ультиматум. И это не он. Ты вроде слишком серьёзно воспринял.Уинстон опускает голову. Как будто сбегает в чёрный экран телефона. Блядь. На Алекса просто накатило, и он вспомнил эту фразу, она же такая про них сейчас. И он не хочет хреново лето. Или осень. Но ему не надо и до гробовой доски, тупо же. Просто можно как-нибудь без дедлайнов? — ...слишком серьёзно, — говорит Уинстон сквозь музыку и дребезг кеглей. — Что?Уинстон поднимает голову и повторяет громче:— Я надеюсь, что это слишком серьёзно.Мужики на соседней дорожке оборачиваются. Потом переглядываются между собой и снова смотрят на них с Уинстоном. Пиздец. У Уинстона мокрые глаза. Алекс опять довёл его до слёз. Супер, блядь. Алекс просовывает пальцы между шаров. Он теряет равновесие и пытается устоять, вместо того чтобы поддержать Уинстона. Прикоснуться — ведь он теперь может. Но до помрачения стыдно, потому что мужики пялятся. Эй, про личное пространство не слышали? Алекс бросает взгляд в их сторону как самый тяжёлый шар. Нет, они уже не смотрят. Но всё ещё бесят. — Пойдём отсюда, — говорит Алекс и стоит на месте. Если Уинстон откажется, он тоже не уйдёт. Уинстон кивает, кладёт телефон в карман. И опускает руку, тянется пальцами вперёд, пока не утыкается в ладонь Алекса. Выдыхает и прикрывает глаза.— Я так скучал.?Господи, блядь, я тоже?. ***— Во сколько тебе нужно быть дома? — спрашивает Уинстон на улице. — Не знаю. Я сказал отцу, что иду играть в боулинг с друзьями.— Можем пойти ко мне.Алекс искоса смотрит на него. В зелёном сумраке аллеи плохо видно лицо. Они ещё не были в гостях друг у друга. Алекс вообще не в курсе, где Уинстон живёт. В каком-нибудь особняке типа как у Брайса. — Я не стану знакомить тебя с родителями, — говорит Уинстон. — Круто.— Но если хочешь...— Нет, спасибо.— А твои родители знают?— О тебе?Уинстон пожимает плечами.— Обо мне. Вообще.— Нет, я не говорил.— Понимаю. Я видел фотографии у Тайлера. Ты играешь на гитаре?Ну да, раньше у них особо не было времени на разговоры, и они толком не знают друг о друге. Зато Алекс сразу сказал, что суициднулся. — Играл. Давай лучше о себе расскажи.Уинстон усмехается.— Мой любимый цвет и напиток?— Типа того.— Кофе, который ты приготовил для меня сегодня.— Правда?— Я знал, что ты позвонишь. Это был не кофе, а признание в любви.— Там был чёрный перец и ни грамма сахара.— Мой любимый напиток.— Как скажешь.Аллея заканчивается и они выходят под рыжий свет фонарей. Дальше сквер, и хотя вечер тёплый, такой весь июньский, на лавках никого нет. Все места для поцелуев в их распоряжении. Уинстон задевает мизинцем мизинец Алекса. Как будто всё откатилось назад. Обнулилось. Сердце спотыкается. А Уинстон ведёт пальцем вверх по запястью, под рукав рубашки, туда, где пуговица и вены. Алекса развозит просто в хлам. Он смотрит на свои кеды и не чувствует шагов. Блядь, он же не вырубится сейчас?— Кажется, я сейчас умру, — говорит Уинстон шёпотом.— Ты тоже?Алекс поворачивает голову. Словно под водой. Глаза у Уинстона совершенно обдолбанные. Ещё этот инфернальный свет вокруг.— Это пиздец, — говорит Алекс, и Уинстон целует его. Очень пиздец. Уинстон целует его тихо-тихо, без языка, и пальцами он всё ещё в рукаве рубашки. Они не касаются друг друга больше ничем. И когда Уинстон прекращает целовать, Алекс не может открыть глаза — словно затянуло глубоко в сон. Этот поцелуй так отличается от того, что между ними было раньше. И ощущения — Алекс не знает их, не узнаёт. Всё серьёзно. По-настоящему. А раньше было как? Почему Алекс скучал? По чему Алекс скучал?Уинстон тянет его руку за рукав вверх. И Алекс открывает глаза, когда его пальцы касаются губ Уинстона. Их двое в этом пустом городе. Уинстон целует пальцы Алекса. Он не делал так раньше. Они вообще как-то угловато, в спешке жались друг к другу в школьных коридорах, как будто оба нихрена не умели, а не умел только Алекс. И ему постоянно было стыдно, но всё равно — хорошо. Лучше, чем в остальное время.— Ладно, хватит, — говорит Алекс. Отнимает руку от лица Уинстона и суёт в карман джинсов. Слишком много сразу всего. — Извини. — Будто спрятал что-то стрёмное. Уинстон мотает головой. Он выглядит чуть более трезвым и точно не сердится на Алекса. Он всегда был таким? Или Алекс только теперь заметил, а до этого настолько погряз в разборках с самим собой, что не видел, как Уинстон отзывается на него. Жесть. И если он сейчас начнёт извиняться и признает, каким уродским мудаком был, то снова перетянет одеяло на себя. Он вынимает руку из кармана и обнимает Уинстона. Утыкается лицом ему в ворот футболки. Крепко зажмуривает глаза, сцепляет пальцы за его спиной. Уинстон прерывисто выдыхает, словно понял, о чём Алекс, и его отпустило. У Алекса в кармане вибрирует телефон. Твою ж мать. Отец.— Я в порядке, — говорит Алекс в трубку и смотрит на Уинстона. Если он не трогает его руками, то хоть взглядом. Это слишком, да?— Просто мы ложимся спать, — говорит отец. — Я не тороплю тебя. Но чтобы ты знал, вот.— Да, ясно. Я не знаю, но...— Что такое?— Всё нормально. Может, я останусь у друга на ночь.— У Тайлера?— Нет. Да. Нет. — Блядь. Вообще не палится. — Пап, всё нормально.— Ты уже сказал это. Оставайся у друга, если хочешь, но не отключай телефон.— Знаю. — Алекс отводит глаза. Ему душно. — Это Уинстон. Уинстон Уильямс. Я у него буду.Отец молчит немного. Наверное, вспоминает имя Уинстона: звучало ли оно когда-нибудь раньше. — Хорошо. Позвони завтра.— Обязательно.Алекс быстро сбрасывает звонок, пока не ляпнул, что Уинстон знает о Брайсе. Это точно не успокоит отца. — Ёбаный стыд, — говорит Алекс вполголоса.— Ты сказал ему обо мне.— Да, сказал. Но вряд ли он понял.— Думаю, мы недооцениваем интеллект своих родителей.Алекс вскидывает голову.— А ты что скажешь, когда мы придём к тебе?— Ничего. Мне не придётся. Сейчас поедем или ещё погуляем?— Давай сейчас.Уинстон вызывает такси. Всю дорогу Алекс смотрит в окно и кусает улыбку на губах. Такой дебил. ***Да, Уинстон живёт в особняке. За коваными воротами, все дела. В окнах темно, значит, родители уже спят, это хорошо. Или вообще нет дома, Уинстон же сказал, что ему не придётся ничего говорить. Но у Алекса всё равно высыхает во рту и немеет затылок. Это же всего лишь дом Уинстона, и красться необязательно. Успокойся, блядь.Когда они ступают на крыльцо, над дверью вспыхивает лампа. Алекс весь обмирает. Ему показалось, что это не свет, а грохот. Уинстон замечает и хмурится. — Ты передумал?— Нет. Вьетнамские флешбеки накатили слегка.— Дома никого нет.Алекс вдруг взрывается смехом.— А это точно твой дом?Уинстон поднимает брови и вообще не въезжает. — Забей, — говорит Алекс. Смех плещется в горле и никак не кончается. Ну нет, он не настолько ебанутый, что это ещё за припадок.— Впервые вижу, как ты смеёшься, — говорит Уинстон, и Алекс мигом затихает. Таращится на него с открытым ртом. — Именно смеёшься, а не улыбаешься.— Да?А когда вообще он смеялся в последний раз? Не так, как сейчас, конечно. А Уинстон? Алекс видел, как он именно смеётся? В комнате Уинстона ничего так, приятно и слегка беспорядок. Несколько фотографий на стенах, непонятно, сделаны они Уинстоном или кем-то другим. Школьные грамоты и просто огромная кровать. Пахнет цитрусами. — Туалет и ванная, если что, там. — Уинстон кивает на дверь у окна. — Хочешь есть?— Можно, да.— Тогда я принесу.Уинстон закрывает за собой дверь, и такое чувство, будто он не хотел бы, чтобы Алекс пошёл за ним. Никаких экскурсий, значит. И сюда они шли по темноте, хотя дома вроде как никого. Что ж.Алекс заглядывает в ванную. Включает свет, воду, выжимает на ладонь жидкое мыло. Вот откуда запах цитрусов. Над раковиной зеркало, такое же с размахом, как и кровать. Ванна задёрнута обычной кремовой занавеской. Почему в чужом доме так и чешутся руки пооткрывать все дверцы и повыдвигать все ящички? Но нельзя этого делать, если нет ордера. Ванная, наверное, самое интимное место в доме. Не потому что здесь мы чаще всего оголяемся. Вот, например, зубная щётка Уинстона. Она чёрного цвета и прозрачная, щетина аккуратная, без вмятин. Новая или Уинстон не давит на неё, когда чистит зубы. У него могла бы быть электрическая щётка, которую сунул в рот и она там всё сделала за тебя. Или бритва. Она тоже простая: три лезвия, гелевая полоска. Между лезвиями чисто: Уинстон тщательно споласкивает её после бритья. Тюбик с зубной пастой. Крышка закручена ровно, нет белых наростов вокруг, но край не завёрнут. — Что делаешь? — Уинстон стоит на пороге и как будто уже не первую секунду.Алекс выключает воду. — Какое можно взять полотенце?— Открой левую дверцу под раковиной.Не ордер, но разрешение. На полках полотенца и рулоны туалетной бумаги. И то, и то выглядит зефирно. Алекс берёт верхнее полотенце. Здесь ему нечего сказать, вряд ли Уинстон сам их стирает. Мягкое, да, Алекс похожим уже вытирался, не у себя дома. — С ужина осталась лазанья и тушёные овощи, — говорит Уинстон. — Круто.— Можно я сфотографирую тебя?— Что? Зачем? — Алекс кладёт полотенце на столешницу и встречается взглядом со своим отражением. Оно напугано. — Не надо фотографировать меня без спроса.— Так я спрашиваю.— Это хрень, что случайные фотографии удаются лучше всего.— На фотографиях Тайлера ты хорошо получаешься. Почти все его фотографии случайные. Для всех, кроме самого Тайлера.Уинстон потешается где-то там на другом краю зеркала, как будто знает Тайлера сто лет и так типа по-дружески стебётся. — Я не хочу позировать, — говорит Алекс. — Мне или вообще?— Это тупость.Алекс отворачивается от зеркала и идёт к двери. И чувствует себя сраным доктором Хаусом. Уинстон отступает в сторону, выпуская его.В комнате как будто стало теплее. На кровати стоит поднос с лазаньей и овощами. Всё это вкусно пахнет, а Алекс голоден. — Хочешь какой-нибудь фильм? — спрашивает Уинстон. Он скидывает обувь и залезает на кровать. Алекс садится с краю.— Не знаю.— Что ты любишь? — Этот вопрос перекликается с вопросами о цвете и напитке, но что-то Алекс не в настроении. Он пожимает плечами.— Наверное, ты не смотрел ни одного фильма о геях. — В голосе Уинстона иронии буквально через край. — ?Назови меня своим именем?? ?Летний шторм?? ?Божья земля?? ?С любовью, Саймон?? ?Гордость??У Алекса кружится голова. Нет. Он не будет смотреть эти фильмы с Уинстоном. Никогда в жизни, блядь. На стене вспыхивает экран телевизора, и Алекс внутренне содрогается. Твою мать. Надо было идти домой. После смены в ?Моне?. Он закрывает глаза и дышит. За веками мельтешат тени с экрана, но звука хотя бы нет. — Алекс? Ты здесь? Я пошутил насчёт фильмов. Могу вообще выключить телек, если хочешь.— Да, хочу, — говорит Алекс, и за веками тут же становится темно и спокойно. — Спасибо.— Ты говорил, тебя бесит, если с тобой нежничают. Но, может, обсудим это?— Что именно? Почему я не хочу смотреть фильмы? Не хочу и всё. Я не эпилептик и не шизофреник. Плохое настроение бывает у всех.— У тебя ПТСР.— Да ладно. После тех учений оно у всех.— Справедливо. Но...— У меня оно было и до. Это сказать хотел? Я в порядке. В порядке, блядь.Уинстон смеётся, и от его смеха дрожит кровать. Алекс оглядывается на него через плечо. — В порядке, блядь, — шепчет Уинстон, откинув голову на подушку. Кадык перекатывается под кожей, вниз-вверх, вниз-вверх. Алекс снимает кеды, закидывает на кровать колено и подползает к Уинстону. Ставит руки по краям подушки. Уинстон смотрит на него и моргает как будто в полусне.— У тебя уши разные, — говорит Уинстон.— М?— Правое — волнистое.— Это с рождения.— Мило.— Ты похож на француза, — говорит Алекс.— На какого-то конкретного?— На симпатичного.— М-м-м. У тебя красивый нос.— Это у тебя красивый нос.— Нет, у тебя.— Нет, у тебя.У Алекса урчит в животе. Он коротко усмехается.— Извини.— Если ты не смёл поднос по пути сюда, у нас всё ещё есть ужин.— Да вроде бы... — Алекс поворачивает голову, чтобы проверить в порядке ли еда, но Уинстон прерывает его пальцами по щеке и тянется навстречу. Алекс целует его первым. Прижимается к губам и толкается языком внутрь. Пальцы Уинстона скользят вверх по щеке Алекса, задевают ухо и дальше — в волосы, к виску. Алекс цепенеет и открывает глаза. Пальцы Уинстона тоже замирают — там. Примораживаются. Уинстон тоже открывает глаза. Выдыхает Алексу в рот. Блядь. Они смотрят друга на друга, зрачок в зрачок, тьма в тьму, секунду, секунду, секунду. И Алекс прекращает этот бардак. Целует Уинстона снова, целует глубже. Заебало. Эти уродские шрамы теперь — тоже Алекс. Как руки или нос, или кривое ухо. И психовать из-за них очень тупо же.Потом они всё-таки едят. — ?Ганнибал?, — говорит Алекс, и Уинстон вынимает изо рта вилку.— Очень вовремя. Нравится этот фильм?— Не фильм, а сериал. И пока не знаю. Хочу посмотреть.— Брайан Фуллер гей.— Кто такой Брайан Фуллер?— Сценарист этого сериала.— Ок. И что такого?— Ну и в целом, — говорит Уинстон и тычет вилкой в палец Алекса, — сериал про геев.— Да ладно.— Проверим?Уинстон ложится на бок и тянется за пультом. Край футболки тянется следом. Алекс видит живот Уинстона. Видит тёмные волоски вниз от пупка под ремень брюк. Это совсем не то, что видеть голых пацанов в школьной раздевалке. Алекс никогда не глазел на них, никогда не думал всякие такие мысли. Алекс вообще — ничего и никогда, кроме ?Богемской рапсодии?, но кто её не. А Уинстон как минимум дважды был с Монти, пересмотрел прорву гейских фильмов, знает по именам всех геев в шоу-бизнесе и как рыба в воде в своей ориентации. Алекс ковыряет вилкой овощи, пока Уинстон ищет сериал, и постепенно они превращаются в невнятное месиво. — Принести что-нибудь попить? — спрашивает Уинстон.— Не. — Алекса сейчас совсем не улыбает оставаться наедине с собой.— Тогда иди сюда.— Что?— Лёжа смотреть интереснее.Уинстон убирает с кровати поднос. Поправляет покрывало вокруг Алекса, потом — подушки. Гасит свет. На экране стоит на паузе заставка ?Ганнибала?. Слишком красно. В каком смысле лёжа смотреть интереснее? Так, стоп. Уинстон предлагал Алексу остаться на ночь или просто приглашал его в гости? Ёбаный стыд. Кажется, Алекс сам решил заночевать у Уинстона. И сказал об этом отцу, а не ему. Так всё было? Окей. Сорваться сейчас домой будет в край отмороженно, даже в репертуаре Алекса Стэнделла. Поэтому он вытягивается на кровати рядом с Уинстоном. Не сильно рядом, нормально рядом. Заводит руки за голову и плотнее сминает подушку под затылком. Пальцы на что-то натыкаются. Слегка шершавое, продолговатое, объёмное. Стакан, что ли. Алекс подносит его к лицу. Да, стакан из ?Моне?, с именем Уинстона на боку. Алекс поворачивает голову. Уинстон уже смотрит на него и рот приоткрыл. — Зачем тебе? — спрашивает Алекс.— Ты написал моё имя, — отвечает Уинстон.— И ты хранишь это под подушкой? Как, не знаю... — Алекс мотает головой. — Не знаю.— Как что-то очень личное и дорогое.Алекс отводит глаза, к потолку. Потом засовывает стакан обратно под подушку и старается не думать о нём, но всё равно думает. Уинстон же знал, что Алекс позвонит ему, сам так сказал. Зачем этот стакан, если Алекс может ещё тысячу раз написать его имя хоть где. Он засыпает ещё на начальных титрах. Но диалоги проникают в голову сквозь сон, и он садится за стол Ганнибала. Откуда-то знает, что гости в этом доме остаются навсегда. Получают приглашение, и это билет в один конец. В морозильную камеру на кухне Ганнибала. Алекс в смокинге, у него снова короткие белые волосы. Ещё за столом сидят Джесс, Клэй, Тайлер, Зак, Кортни, Райан, Шэри и мистер Портер. Такие же при параде. Ганнибал постукивает лезвием ножа по бокалу. С красным вином или не вином. Все обращают на него взгляды. — Сегодня я угощу вас отборной свининой, — говорит Ганнибал, поднимает крышку с круглого подноса в центре стола, и там голова Брайса.***Утром Алекс просыпается лёжа на животе и с больной шеей. Уинстона в комнате нет. Дверь закрыта. Алекс достаёт из кармана телефон. 7:21. Обычно будильник звенит в восемь, но сегодня Алексу надо ещё доехать до дома перед ?Моне?, и вчера он не поменял время, не успел. Ладно, он и потом вряд ли бы вспомнил об этом.Он соскребает себя с кровати и идёт в ванную. Там тепло и рядом с раковиной лежит новая упакованная зубная щётка, такая же, как у Уинстона. Серьёзно? И вчерашнее полотенце на столешнице сложено в квадрат. Вряд ли сюда сегодня заходила горничная. И какого Алекс уделяет так много внимания пустякам. Ну подумаешь, зубная щётка. Их у Уинстона наверняка с годовой запас. И то, что он аккуратно сложил полотенце для Алекса, — что тут такого-то. Когда он выходит из ванной, Уинстона всё ещё нет. Как-то не хочется в одиночку идти через весь дом. Алекс набирает в телефоне сообщение: ?Где ты?? Смотрит на экран, смотрит и смотрит, а галочек не становится две. Алекс бросает телефон на кровать и сам падает рядом. Уже без двадцати восемь. Доброе, блин, утро. Из коридора слышатся шаги и Алекс вскакивает. Это Уинстон, ну надо же, нарисовался наконец. И он в домашних шортах — Алекс видит его колени, Алекс их ещё не видел — с мокрыми волосами и с завтраком на подносе. Алекс беспомощно выдыхает. — Привет, — говорит Уинстон. Он весь такой бодрый и свежий. А Алекс по утрам особенно остро чувствует себя убогим. Как будто его всю ночь потрошат, а потом фаршируют его же внутренностями. И в голову очень недокладывают. Каждое сраное утро. — Твои родители вернулись? — спрашивает Алекс.— Нет.У богатеньких какие-то родители Шрёдингера. — Спасибо за щётку. Я домой.Алекс проходит мимо Уинстона в коридор и ему пиздец как тоскливо. Этот завтрак на подносе. И утренний Уинстон. И Алекс снова ведёт себя как мудак.Он спускается по лестнице и слышит, как Уинстон вызывает ему такси. Останавливается. Поднимается на пару ступенек. Уинстон выходит из комнаты, уже без подноса и этого всего лоска. Он не ожидал увидеть Алекса на лестнице. А Алекс не ожидал увидеть, как Уинстон расстроился. Ну что с его лицом — зачем так больно. — Прости, пожалуйста, — говорит Алекс и хватается рукой за перила. — Мне же на работу надо. Так бы я остался.— Просто... — Уинстон улыбается, но выглядит это как спазм. — Напомнило, как ты тогда в лагере собрал вещи и свалил из палатки.Точно. Блядь. — Ты же не решил, что я...— Не знаю. Было очень похоже.— И ты вызвал такси, типа: ну и катись отсюда.Алекс смеётся, прикрыв глаза ладонью. Как же сложно. Как сложно быть им. — Я зайду за тобой вечером, — говорит Уинстон.— Да. Я напишу тебе.Они выходят на крыльцо. Прохладно. Ночью Алекс не заметил, а сейчас дух захватывает от простора во дворе. Ни одного дерева, ни одной клумбы с цветами, только камень и металл. В этом дворе, наверное, хорошо устраивать фуршеты гостей так на сто. И столы есть куда поставить, и потанцевать. — Завтра у тебя выходной, — говорит Уинстон. Он стоит, задрав голову к дымному небу. Руки в карманах шорт. Откуда он знает график Алекса и за что он сейчас такой охрененный с этими своими волосами, высыхающими на солнце. — Значит, ты останешься на завтрак.— Звучит как приговор. Я подумаю.Уинстон оборачивается к нему.— Почему ты до сих пор не поцеловал меня? — У него такой взгляд: возмутительно.Да уж, и правда. Алекс хмурится на него, а потом говорит:— Ладно, иди сюда.И Уинстон подаётся навстречу. Алекс прихватывает губами его нижнюю губу и просовывает пальцы в карманы его шорт, гладит ладони. И утро доброе, если он может так делать.