Часть 4 (1/1)

— Годы чёрных колесниц, годы красного погрома. Расползается саркомой мгла египетских гробниц.Словно крик в бредовом сне над больной страною реет Цвет распоротых артерий — цвет, оправданный вполне… Контрастом с ясным солнечным утром — мрак за плотно прикрытыми шторами. Контрастом со светлым покрытием пола — алые капли. Мара окунает ладонь в банку, и небрежно взмахивает рукой — мазки краски разлетаются широким веером. Алые-алые — это кровь, убеждает она себя. Так играют дети, веря во всемогущество фантазии. В беспорядочных алых брызгах можно увидеть все, на что только хватит воображения: звезды и крылья, мечи и луны, и таинственные знаки древних наречий, непременно — уже позабытые, но могущественные, способные подчинять пространство, время, реальность и судьбу… Будь на месте Мары обычный человек, краска осталась бы краской, бессмысленной мазней — но дар магии, подкрепленный силой веры, дарует ее действиям смысл. Дарует Власть. Главное — не пытаться сплетать заклятия. Просто верить, истово, истошно, фанатично… а вера для нее сейчас — не только вопрос контроля. Вера — это жизнь. Вырван времени сорняк и отброшен на столетья, У престольной круговерти божеством лежит мертвяк. Но отобран в свой черёд для сибирского закланья, Я в мертвеющем сознаньи начал времени отсчёт… В глубине ее сознания под слаженным ударом всех пяти личностей ломаются стены убежища шестой, открывая черный кокон… нет, теперь он похож на кожистое склизкое яйцо. Или скорее бутон… бутон… ага! Ведьма хватает посох, чье навершие вспыхивает золотисто-янтарным светом солнца этого мира. И под этим светом бутон раскрывается, медленно обнажая жирное, мясистое нутро… — Фуууу! — тянет Хитрюга, кривясь. — Эх… — вздыхают Ведьма и Убийца. — Порно-студия бы с руками оторвала! — ржет Злюка. — Мда… леди знает толк в извращениях, — комментирует Умница, глядя на тело шестой личности, слабо шевелящееся в переплетении щупалец, неприятно похожих на живые кишки — синевато-красные, склизкие, блестящие. Да-да, именно так выглядят биотехнологии Ордена, естественность во всей красе! Одно щупальце входит в промежность, другое в глотку, десятки других, более мелких, ласкают тело, мнут сиськи, присасываются к соскам. — Помните, помните, — смеется Злюка, — шутку, про замкнутый цикл в костюмах жизнесбережения? Что написаешь, то и выпьешь, а Дура, похоже, пьет то, что накончает! — Похоже, так она боролась с болью, — говорит Умница. — Ну, что встали, забыли, как аарн развлекаются? Продолжаем, не молчим! Слитный речитатив вновь наполняет сознание. Откуда пришли эти строки, эти странные слова? Из какого мира, где расползается мгла из гробниц, а над больной страной реет цвет крови — зловеще и торжествующе алый? Что там творилось со временем и почему обожествили мертвяка? Неважно… Главное:За расхристанный конвой я шагнул в бреду дерзанья, Хлопья хриплого дыханья оставляя за спиной. Заметались на постах пулеметные артели. Пули тонко свиристели, били в землю в двух шагах… Дура дергает ногами, тонко взвизгивает, когда стальные плети вырывают ее из объятий кишковидных щупалец, и бросают им под ноги, в середину воображаемого круга: туда, где в брызгах алой краски Мара увидела символы ?Разделение?, ?Отречение? и ?Обман?. — Ну что, Дура, очухалась? — злорадно интересуется Злюка. — Ничо, щас мы от тебя избавимся… — Мое имя Ирна! — выкрикивает Дура, истерически оглядываясь. — Да похуй, все равно щас ты… — Злюка! — обрывает ее Умница. — Слушай, как там тебя… не обращай внимания на ее болтовню, она просто пугает. Мы не собираемся тебя стирать. На самом деле мы хотим просто разделиться. — Ч-что? — Разделиться. Ты остаешься здесь и изо всей силы держишься за нашу тушку, а мы — фьють! — летим отсюда подальше в новое тело. Ясно? — Я-а-а не верю!!! — Не визжи. Нам похуй, что ты не веришь, мы собираемся сделать то, что я сказала! В этом теле, с этим дерьмом в сознании, — Умница тычет пальцем в ползущие к ним щупальца, — мы все равно оставаться не можем! Поэтому в твоих же интересах нам помочь! — Я не… — Хочеш-ш-шь ос-статьс-ся с-с-с нами? — вкрадчиво интересуется Убийца. Дура с ужасом глядит на нее и мотает головой. — Тогда помогай. Держись за эту свою мерзость, а мы все сделаем… Сжался неба окоем, я бежал, скользил и падал, Над ручьем лежал как падаль с переломанным хребтом. Стыла талая вода в обескровленных ладонях, Сзади лязгала погоня, разводила невода… Иссекло меня дождём и хрипя как в рукопашной, Зверем сумрачным и страшным брёл я через бурелом… …Это больно. О, как это больно! Ломает и жжет, выворачивая наизнанку, сметая все стены, все грани, все границы — оплавляются в огне клинки Убийцы, сломана бита Злюки, истлели наряды Хитрюги, взорвался терминал Умницы, переломан посох Ведьмы и опрокинут котел — мутно-разноцветный шар вырывается из-под отлетевшей крышки, великий артефакт Аарн Дварх, обрастающий внезапно глазами и щупальцами, жадно тянущимися к ним. Дрянь! Раздавить! Это не мощь, не сила — это паразит, присосавшийся к душе. Это приманка для дураков и отмычка для Смотрящих. Это… То, что требует вложить в удар всю свою силу, всю злобу, всю жестокость и ярость, всю жажду жить — жажду быть свободной. Рваться из склизких щупалец законов мироздания, где они — грязь, ниже грязи, ниже ?пашу?, скота, червя… где они подлежат уборке — не убийству даже, ибо таких чудовищ аарн не числят разумными… Ты хочешь вкусно есть, мягко спать, хорошо жить, а не мечтаешь о полетах, прекрасной музыке, великих научных открытиях? Ты — ?пашу?, презренный обыватель. Ты смеешь добиваться желаемого? Ты сильный, у тебя много денег, на тебя работают другие? Не дай благие тебе наткнуться на ?благородных рыцарей?, они обожают ставить на место таких, как ты. А даже если избежишь расправы, то навсегда запомнишь брезгливое презрение в чужих глазах. Или может быть ты — правитель? Ты наслаждаешься властью? Ты убивал своих врагов, и не испытываешь по этому поводу сожалений? О, тогда ты попал… никто не сможет гарантировать, что однажды к тебе в гости не явятся самоназначенные судьи и палачи. А если ты такой, как Мара… до краев полный ненавистью, безумием и голодом массовый убийца, не гнушающийся никакими преступлениями, ибо единственный закон, которому ты научен — это право силы… Ты не имеешь права существовать. Опрокинулась земля, я зубами вгрызся в глину, Три тупых удара в спину не почувствовав сперва. И восторженно визжа, вырывая клочья плоти, Словно пуля на излёте в рикошет ушла душа. На испятнанном краской полу бьется гибкое тело, хрипя, давясь кровью, по живому рвется душа — встают над ним пять силуэтов, скованные, спаянные черными нитями и алыми блестящими жгутами — тело не желает отпускать душу и Связь аарн не желает отдавать то, что является частью принявшей эту связь… — Еще… еще немного, девоньки… Чьи слова? Сплетены руки, сплетены мысли. Пальцы рвут черные нити и алые жгуты, вдруг прорастая острыми когтями. Сколько их, этих пальцев, десять или пятьдесят? Сколько оскаленных ртов, сколько яростных глаз? А где-то там, за границами стен, испятнанных алой краской, бьются, не в силах сломать преграду, которой прежде бы и не заметили, маги Ордена. Она узнает — там Кержак Черный, там недотраханная сучка Касра, о, там ее бывший хозяин… там даже сам Командор!— Что, съели, суки ебаные? — вопит она под вой и хрипы бьющегося на полу тела. — Добились? Победили? Она… кто она? Она уже не различает, чьим голосом кричит — Убийцы ли, или Умницы, или Ведьмы? Чьим голосом, Злюки или Хитрюги, продолжает шептать…Наползали голоса. Ржавь травы, я сжал до стона, Чтоб с земли крутого склона не сорваться в небеса. Но ударом сапога перевёрнутый на спину, Руки в стороны раскинув наподобие креста. И скривив щербатый рот, гончий взял меня за ноги, Поволок назад как дроги, словно плуг наоборот… Ломаются стены, но поздно! Поздно — она, Мара, иллюзия, бывшее не-бывшим, рвется вверх — о нет, не в Сферы Творения, откуда она ощущала тот же презрительный взгляд — просто в небо. В прошитую золотом синеву, в свет, безусловно прекрасный, оставляя, как бабочка кокон, ненужную оболочку с ошметком души — как зверь отгрызает лапу, попавшую в капкан… Нет, скорее — как ящерица отбрасывает хвост. Хвост — руины разума в умирающем теле, изломанные манекены. Жадные щупальца набрасываются, обвивают их, стремясь связать и поглотить, не понимая, что захватили фальшивку. А она улетает в небо… Небо, прими меня. Глухо билась голова о натруженные корни, Челюсть клацала покорно, изо рта ползла трава. Словно чёрная вдова, налипала прелью хлипкой На бушлат от крови липкий прошлогодняя листва… Она сгорает. Сгорает, как сухой лист, с оглушительной болью, но все же смеясь, веря, что возродится, как феникс, и ее вера не обманута — она в сердце солнца, где все, что ее держало — сомнения, страхи, обиды, боль, память, старые ментальные установки — все исчезло, лишь саднит опаленный край раненой души. А дальше — музыка… музыка, какой она еще не знала… не та, что создавали аарн, и не та, что звучала в Сферах Творения, рвущая уши, и сердце, и душу. Нет… нежная мелодия, тихая, но отчетливо слышимая, не умолкающая, ясная, словно тропа… Каково это — идти по звукам? В студенистой чаше глаз было пасмурное небо... Я ушёл как будто не был, я свободен... Светлый час. *