2. По волнам теплого моря (1/1)

Радугою стелется судьба-змея,Пожирает хвост, а в глазах лед(Гарик Сукачев)Попутный счастливый ветер ретиво подгонял корабли, уносившие от Тавромения отряд, прибывший слишком поздно, и горстку успевших спастись защитников города. Худой сутулый монах скорчился на носу дромона*, почти у ног впередсмотрящего – здесь было тише всего и лучше всего можно было сосредоточиться. Он уже привык вести заметки обо всем, что видел, и вел их, даже если не было чистого пергамента: просто выскабливал старые записи и писал поверх. Ничего, вернувшись в Константинополь он все восстановит – цепкая память не подводила его еще никогда, все записанное отпечаталось в ней надежнее, чем на лощенной пергаментной поверхности. Северные наемники, которых невесть зачем стратиг Дука послал на помощь гибнущему городу, были хорошими воинами – но что могли сделать они против полчищ агарян**? Да и не обязаны наемники умирать в заведомо проигранной битве. Остальные же стратиоты сражались как злобные псы, но, увидев, что ворота города открыли, они пали духом и дальше уж каждый думал лишь о своем спасении. Счастье еще, что несколько дромонов уцелели в пожаре, охватившем вслед за городом порт и стоящие на якорях корабли. Никон поглядывал на слаженную работу мореходов, на северян, которых на головном дромоне было более всего, и снова склонялся к пергаменту. ?Предводитель северных наемников, коих все чаще называют варангами, зовется на их языке хиовдингом. Он ведает всеми делами в дружине и своей волей вершит суд и расправу, остальные чтят его и ему повинуются…?Никон снова поднял голову и взглядом нашел того самого предводителя, о котором сейчас повествовал. Эмунд – так было его имя, - казалось, не имел определенного возраста, ему можно было дать как не более тридцати пяти, так и все пятьдесят. Он был высок ростом и крепок, гордо посаженная голова со светло-русыми чуть вьющимися волосами, борода чуть темнее, в рыжину и с заметной проседью, во взгляде льдисто-синих глаз сразу чувствовалась привычка повелевать. Никон не уверен был даже, смиряет ли варанг свой гордый взор перед императором Львом, который, по слухам, необыкновенно доверяет ему с самого восшествия на престол. Впрочем, подумал Никон, последнее не слишком удивляет, если учесть, что мать нынешнего императора августа Евдокия была дочерью Ингера, варанга из охраны дворца. Никон никогда не видел государя, хотя много слышал про него от Прокопия, епископа Тавромения. Лев VI-й был блестяще образован и привержен книжной учености - в противовес своему отцу Василию, который был, по слухам, крестьянином из Македонии и единственно чем прославился до того, как стал базилевсом, так это своим знанием лошадей. При Льве же вновь воссияло книжное слово – однако Прокопий считал, что практической сметки и решительности отца нынешнему государю определенно не доставало. Никон помнил, что еще два года назад стратиг Тавромения отчаянно просил помощи – и все же не получил ее. А теперь воины эмира агарян Ибрагима уже, верно, снуют по узким улицам города, и один Господь знает, что сталось с оставшимися защитниками. Агаряне жестоки. Впрочем, подумалось Никону, не более жестоки, чем тот же Эмунд. Никон сам видел, как варангский предводитель приказал казнить тех троих из варангов, кого посчитал сражавшимися недостаточно храбро. Их по очереди привязывали за руки и ноги под деревянную решетку, опускали спиной на воду и волокли за кораблем на веревке, пока жертва не захлебывалась. Решетка не давала приговоренному утонуть, но лишь продлевала мучения, когда волны захлестывали его. В ушах Никона долго стояло хриплое булькание, стоны и проклятия задыхающихся, захлебывающихся людей…Никону лишь в Константинополе предстояло узнать, что все мужчины в Тавромении обезглавлены, и вместе с ними, отказавшись отречься от веры Христовой, претерпел мученическую кончину епископ Прокопий. А пока дул благоприятный зефир, и дромоны спелым ходом шли в направлении Крита. После вида казни под решеткой Никон старался как можно реже попадаться на глаза старшему у варангов, предпочитая лишь наблюдать. Скоро он заметил, что жестокий Эмунд явно отличает из остальных своих воинов молодого высокого парня, с такими же как у него, русыми волосами и короткой юношеской бородкой. Никону было пока не ясно, чем это для парня закончится – Эмунд казался ему сторожким жестоким зверем, принюхивающимся, желая понять: является ли встреченное на его пути существо добычей или же собратом. И молодой воин тоже все время приглядывался к Эмунду, на его лице Никон замечал изумление и замешательство – словно юноша все время сверял лицо хёвдинга с неким образом, хранимым его памятью.На второй день пути Бьерн - так звали молодого варанга, - нес вахту на корме корабля вместе с Ториром, могучим, как медведь, норгом, заросшим бородой по самые глаза. Море зыбило, Никон страдал от морской болезни, отчего не спал и держался у самого борта ближе к корме, где, как ему казалось, качало меньше. Он услышал приглушенный густой голос Торира, будто рождавшийся из недр его необьятной бороды. Торир говорил на северном наречии, и монах не все понял, но основное уловил: бородач предлагал умертвить Эмунда, захватить корабль и отвести его на один из островков Ливийского моря, где стоял флот повелителя здешних морей - Льва. Никон замер у борта, весь превратившись в слух – речь, несомнено, шла о Льве из Киликии, который не столь давно перешел в магометанство и теперь во имя своего нового бога разорял берега Ромейской империи вместе с флотом халифа. Бьерн что-то коротко ответил Ториру, бородач взялся за кормило и, казалось, оставил свои намерения. Но едва молодой варанг отвернулся, Торир с неожиданной быстротой сделал выпад, и в его руке блеснул в свете кормового фонаря короткий меч-кинжал, какие Никон видел у многих северян. Но юноша успел заметить движение Торира и перехватил его руку, с неожиданной силой остановив громадную тушу бородача, а затем коротко ударил о борт его кисть, выбивая из нее оружие. Торир взвыл и попытался обхватить Бьерна своими мощными ручищами, но молодой варанг оказался не слабее его. Он сильно толкнул норга, тот споткнулся о банку и полетел на палубу. Успевший выхватить собственный кинжал Бьерн мгновенно оказался сидящим верхом на неудачливом заговорщике. Но ударить его кинжалом Бьерн не успел – безмолвные тюки на корме ожили, появившиеся, словно тени, Эмунд с еще тремя воинами удержали юношу и схватили Торира.- Господин Никон будет свидетелем, - проговорил Эмунд по-гречески своим глуховатым голосом, и Никон обмер от страха. Хёвдинг же продолжал: - Торир Эрландссон нарушил клятву верности, принесенную базилевсу ромеев Льву, и за то подлежит смерти. Но прежде я заставлю его в присутствии свидетелей назвать того или тех, кто подвиг его на это подлое деяние.Вызванный из своей каюты молодой комит Алексий, племянник стратига Андроника Дуки, сперва непонимающе взирал на всех собравшихся на корме, а при последних словах Эмунда подлетел к как-то словно съежившемуся в собственной коже и ставшему меньше ростом Ториру и схватил его за грудки. Оторвать грузного бородача от палубы у него не получилось, но ярость комита была сродни ярости голодного леопарда.- Подлец, ракалья, богомерзкий отступник! – орал, срываясь на визг Алексий. – За сколько продался Триполитанцу, свиное рыло?- Господин… - пролепетал бородач, оглушенный этими выкриками.- Молчать! – взвизгнул Алексий и неожиданно для воинов, державших Торира за руки, хватил бородача по горлу невесть откуда выхваченным тонким кинжалом. Тот захрипел, черная кровь хлынула толчками из распоротой жилы на шее, Торир силился что-то сказать, но лишь сип и шипение вырывалось из его разинутого рта. Кровь попала на вышитый рукав туники Алексия, тот брезгливо встряхнул кистью, отбрасывая кинжал, и красивое тонконосое лицо его приняло привычное гордо-спокойное выражение. - Прости, Эмунд, - со светским изящным полупоклоном добавил Алексий, обращаясь к комиту варангов, - я вышел из себя, думая, что ты можешь помиловать его.Никон сказал себе, что нелепее оправдания трудно было придумать – достаточно беглого взгляда на Эмунда. Эмунд же, казалось, потерял всякий интерес к злосчастному бородачу. Он велел сбросить труп за борт, поставил двоих свежих людей к рулю и сделал Бьерну знак следовать за собой.*** Стирбьерн не мог отделаться от жуткого чувства, что перед ним сейчас стоит драуг, живой мертвец. Он знал, что Локи перенес его во времена, когда ни его отец, ни дядя, король Эйрик, еще не родились; понимал он и то, что еще не рожденный никак не мог быть драугом. Но человек, который оказался здесь хёвдингом, был как две капли воды похож на конунга Эйрика, и в его глазах мелькнул сейчас отсвет такого затаенного безумия, что Стирбьерну с трудом удалось принудить себя смотреть на него. Кроме того, этот человек сразу назвал его по данному при рождении имени, еще прежде, чем Стирбьерн назвался сам. - Что бы ни говорила тебе про меня твоя мать, – сказал Эмунд, когда они вдвоем подошли к большой мачте дромона, - ты все же решился пойти по моим стопам, Бьерн. Мне нечего сказать тебе, кроме того, что ты сегодня показал себя достойным сыном Эмунда Амундссона. И я с легким сердцем возьму тебя в свою дружину, когда мы вернемся в Миклагард.Не дожидаясь ответа, Эмунд прошел ко входу в носовую каюту. Стирбьерн заморгал, пытаясь осмыслить услышанное. Очень странно встретиться с собственным прадедом – такого, верно, не удавалось ни одному из хитроумных героев старых времен.Он припоминал все, что рассказывали ему воспитатель Ульф, брат его матери, и дядя Эйрик о его предках, все, слышанное о старых временах от скальдов. На ум постоянно приходили всякие россказни о походах Бьерна Железнобокого, сына великого Рагнара Лодброка. О прадеде же Эмунде почти ничего не говорили – он совсем молодым ушел в поход и более в Швецию не вернулся. Его сын, Бьерн Эмундссон по прозванию Колесо, вырос без отца и ничем не прославился, кроме того, что имел кривые ноги и успешно грабил Ирландию. В честь деда король Олаф Бьернссон и нарек его, Стирбьерна. Стирбьерн устроился прямо на палубе, как остальные воины, – он и раньше почти всегда спал в походах под открытым небом, а в этих теплых краях и подавно не подумал спуститься вниз. Локи пока не обманул, сонно подумал Бьерн – никто не удивился его появлению и не спросил, откуда он так неожиданно свалился к ним прямо посреди битвы. Эмунд, вероятно, принял его за лазутчика и решил проверить. Но проверку Стирбьерн выдержал и теперь был здесь своим.Погода стояла ясная, лишь иногда клочковатые облака проносились, затеняя звезды, в свете половинного лунного ломтика. Судно убаюкивающе покачивалось, треволнения, похоже, закончились, и Бьерн быстро и крепко уснул.Эмунд же не мог перестать думать о так странно появившемся молодом свее. Приходился ли Бьерн и в самом деле ему сыном, за которого Эмунд его принял? Сейчас хёвдинг не вполне был в этом уверен. В любом случае это ничего не меняло: почти вся его жизнь прошла далеко от родины и сына, походы, сражения, плен и рабство, и наконец, Миклагард, прекрасная и так скоро ставшая горькой сказка, державшая его сейчас крепче любых кандалов. Он уже жалел, что покинул столицу ромеев столь надолго – его долг быть рядом с императором, хранить и защищать его. ?Храни их, Эмунд! - вспомнил он слабый задыхающийся предсмертный шепот. – Храни!? Все, что оставалось у него дорогого, - там, в столице. И вот теперь в эту стройную и понятную жизнь вклинился нежданно обретенный сын, уже совсем взрослый мужчина, воин, не требующий отцовского руководства и помощи, - и все же это был его сын, его кровь. Неожиданно это оказалось важным. Под утро Эмунд, лишь ненадолго забывшийся сном, вышел из каюты и первым делом взглянул на небо. Погода ожидалась благоприятная, юная утренняя заря занялась на востоке, где лежал невидимый пока Крит. Солнце окрасило желтовато-розовым по-утреннему тихое море, ни морщиночки не видно было на муаровой, как самый дорогой константинопольский шелк, глади. Ветер обещает быть не слишком сильным, но достаточным для того, чтобы не идти на веслах, подумалось Эмунду. Взгляд его упал на спящих у борта варангов, он притворялся перед самим собой, что просто проверял, как прошла ночь и все ли благополучно – но сразу нашел глазами Бьерна. Молодой воин спал крепко, будто был дома в постели, а не на боевом корабле. Собаку съел в походах, подумал Эмунд – только закаленный походами засыпает везде, куда приткнется, и только опытный викинг станет спать так спокойно, стараясь наиболее полно восстановить за время отдыха силы. Новички обычно вертятся с боку на бок, то им не так, то не эдак, вспоминают дом, стонут и вздыхают. А этот как лег, видать, так и уснул, говорил себе Эмунд, не замечая, что почти любуется спящим Бьерном. Но продолжалось это недолго – точно ощутив на себе взгляд хёвдинга, Бьерн открыл глаза и через мгновение вскочил, словно и вовсе не спал.- Тебе нужно будет выучиться говорить на здешнем языке, - словно продолжая прерванный на краткое время разговор, сказал Эмунд. Бьерн кивнул, ни о чем более не спрашивая. ***Здешний жрец христианского бога, чернобородый, немолодой и сутулый до того, что казался горбуном, ничуть не походил на того бритоголового в женском платье, которого Стирбьерн видел у Харальда-короля. Никон, как звали жреца, жестоко страдал от морской болезни и почти ничего не ел, но оставался в удивительно хорошем расположении духа. Он с охотой взялся учить Бьерна наречию греков, ибо и сам желал получше выучить язык северян. И теперь в свободное время молодой варанг и пожилой монах сидели в облюбованном Никоном закутке на тюках и говорили. Стирбьерну казалось, что он в жизни своей еще столько не говорил – хоть Локи и избавил его от заикания, но вести долгие беседы он все же был непривычен. Никон обстоятельно расспрашивал его о северных землях и о других землях, где Стирбьерну случилось побывать, а потом сам рассказывал об империи греков. Многое в рассказе Никона было Стирбьерну непонятно, но монах всякий раз умудрялся объяснить самые замысловатые вещи через простые примеры.- Ловко ты объясняешь! – восхитился как-то Бьерн, после того как Никон, показывая ему, как выглядит крыша главного христианского храма в Миклагарде, перевернул оловянную миску, из которой варанг только что ел похлебку, и сказал, что крыша во многом напоминает эту перевернутую мису, но увеличенную во много раз.- Сему учил великий Аристотель, мудрец и философ. Он учил пояснять сложное просто. А мне эта наука была изложена моим учителем. А теперь расскажи-ка мне о той стране, что лежит к востоку в вашем Северном море.Стирбьерн начал соображать, с чего бы начать рассказ – рассказы давались ему трудно, он не мог составить связного повествования из отдельных картинок, всплывающих в памяти. Но Никон быстро пришел ему на помощь, его вопросы были словно крючки искусного рыболова. Они извлекали из памяти Стирбьерна живые воспоминания – тот и сам был удивлен, что способен вспомнить так много. - Не трать время, господин Никон, на этого невежественного варанга, - сказал как-то комит Алексий, который, изнывая от безделья, прохаживался вдоль судна с кормы на нос, покрикивая на мореходов, трогая зачем-то ванты и шкоты, похлопывая себя по изящным сапожкам печенежской камчой. - Я лишь пытаюсь нести свет учения достойным того, - смиренно отвечал монах. Алексий презрительно взглянул на недоуменно воззрившегося на него Стирбьерна и, все так же помахивая плеткой, пошел к люку, ведущему на нижнюю палубу. Никон проводил его неожиданно осуждающим взглядом. - Ветер стих, и рабы сели на весла, - сказал он Бьерну. Тот понимающе качнул головой - комит не упускал случая пройтись камчой по согнутым спинам.- Ну что ж, на чем мы остановились? - с улыбкой вопросил Никон, и беседа продолжалась.Через два дня они приплыли на Крит, где присоединились к кораблям друнгария Гимерия. После нескольких стычек с флотом Триполитанца друнгарий принял решение возвращаться в Константинополь. Корабли повернули к северу и, без происшествий миновав Эгейское море и его мелкие островки, подошли к Геллеспонту.***- Сюда, как считали древние, упала сестра Фрикса Гелла, когда они с братом спасались от злой мачехи на спине златорунного овна, - сказал по-гречески Никон. И, спохватившись, повторил то же самое на северном наречии. - Понтос, - произнес Бьерн. Чужой язык постепенно переставал казаться невнятным бормотанием, ухо начало выделять в нем отдельные слова, и некоторые из них даже стали обретать смысл. До сих пор Бьерн не пытался выучиваться чужеземному наречию, но сейчас, отвечая на расспросы Никона, обнаружил, что помнит многое из слышанного от бьярмов и вендов, вспомнил и то, что вендов после жизни в Йомсборге он даже научился понимать. Возможно, и языку греков научится?Пропонтида разворачивалась перед молодым северянином, словно волшебный сон – никогда еще он не видел столь ярко-синего спокойного моря, оно было теплым и ласковым, и гораздо солонее, чем привычное северное. Молодые варанги раздевались донага и прямо с корабля прыгали в воду, и после купания можно было не кутаться сразу же в теплую одежду, а неспеша обсохнуть и посмотреть, как кожу покрывает шелковистая соляная корочка. Даже суровый предводитель пару раз окунулся в воду, и Стирбьерн снова вспомнил короля Эйрика, увидев мускулистое, сухое, без жира и дряблости тело Эмунда. На Бьерна же хёвдинг, казалось, перестал обращать внимание, лишь раз, проходя мимо него, обсыхавшего после купания, бросил: - Пользуйся, пока тепло. Скоро осенние дожди. Северо-западный берег Пропонтиды, вдоль которого они шли, утопал в густых кронах фруктовых деревьев, олив и миртов, и зелень их казалась Стирбьерну яркой до неправдоподобия. Никон говорил, что многие богачи и знатные вельможи строят себе виллы в этих местах, разводят виноградники и сады. - Но все это – ничто в сравнении со священным градом Константина, - улыбаясь, прибавлял монах.Бьерн был впередсмотрящим, когда в предвечерии впереди по левому борту показались сперва большая башня, а следом яркий огонь на верхушке высокого строения, похожего на большую колонну. - Вот и маяк виден, - подошедший незаметно Эмунд положил руку на плечо юноши. – Смотри, сын! Это столица империи ромеев, это город, прекраснее которого нет и не было ничего на земле.