Охота пуще неволи (1/1)

Труднее всего оставаться самим собой, когда вокруг непроходимая тайга, запертые в клетках хищники и страх. Непроглядный, густой, темный. Это только страх, ничего больше. Только страх.— Господин Павлов не любит гоняться за тиграми, поэтому он, пожалуй, как всегда останется в лагере на страже? — голос начальника экспедиции заставил его вздрогнуть.Это он был Павлов, Илья Семенович, Божией волею по поручению хабаровского урядника застрявший в этом глухом и страшном месте. — Вы начальство — вам виднее, — поспешно отозвался Павлов. — Хорошо, я буду стеречь лагерь.Господин Броль, сидящий неподалеку, проворчал что-то, и страх снова вернулся. Господи, Отец Небесный, защитница души Пресвятая Богородица, да что же это… за какие прегрешения?Павлов закрыл глаза и вспомнил Петербург. Сырой, туманный, почти всегда мрачный. Там тоже был такой страх, горячий и душный. Его звали Иваном, и он служил при постоялом дворе в двух кварталах от маленькой квартирки, которую снимал амбициозный агент охранки Павлов. Иван носил тяжести, смотрел за лошадьми, помогал приезжим с экипажами, дрова, воду таскал — обычный работяга, таких тысячи. Но этот отличался от остальных. Павлов никогда не заговаривал с ним, не пытался приблизиться — только смотрел. Он выходил на час-полтора раньше и шел на службу окольными путями, делал крюк, чтобы немного постоять в темной арке соседнего дома, пока Иван носил воду или рубил дрова на хозяйственном дворе, раздевшись до пояса. Он был очень высоким и широкоплечим, голубоглазым и золотистым, похожим на доброго великана. Павлов всегда представлял его светлые ресницы вблизи: как они трепещут, когда кто-то касается Ивановых мягких губ, как щекочут кожу, если прижаться щекой… И вот тогда появлялся страх. Он полз темной массой откуда-то из придорожных канав, в которые девки сливали помои, из слежавшихся мусорных куч, кишащих жирными личинками. Рождался из щелей убогого жилья стариков, покрытых коростой, от союза тяжелых, тошнотворных запахов гноя, человеческих выделений и немытых тел. Страх душил Павлова, отравлял, гнал его прочь и заставлял сторониться людей. Он хотел чего-то страшного, темного и гнилого. Об этом не говорят с друзьями и близкими, и даже со своим духовником. Об этом не говорят, не думают, не вспоминают. Павлов надеялся, что наваждение пройдет с отъездом, но где там… В Варшаве, куда его откомандировали из Петербурга, ветер был теплее, лето — ласковее. Павлов хотел бы расслабиться и заниматься слежкой за революционерами, да не мог: он почувствовал, как давний знакомый темный страх нашел его здесь, догнал и уже обволакивает душу. Ученик слесаря из мастерских Варшаво-Венской железной дороги поселился в его снах, лишая покоя. Павлов видел его руки на себе, представлял, как тот рычит ему в шею, грозясь впиться в вену, но на самом деле едва смыкая зубы на нежной коже, как дышит горячим ему в волосы. Он хотел увидеть его голым, обхватить ладонью несомненно толстый, крупный член, облизать его, принять горлом, впитать все соки… Никакие молитвы тут не помогали, никакой алкоголь, никакая работа. Павлов надеялся, что после ареста сможет коснуться его, может, принудить сделать что-то такое… запретно-сладкое, темное. Страшное.После провала операции он плохо помнил, что происходило. Его отчитывали, стыдили, лечили, кажется. Перед глазами постоянно стояло лицо молодого великана-революционера, а голова гудела, напоминая о его чудовищном ударе. Теперь всё, они больше никогда не увидятся.Павлова сослали в Нерчинск, в далекую, забытую Богом и людьми Сибирь, и, наверное, ему полагалось горевать о загубленной карьере, но он был даже рад этому. Глядя в окно поезда на пробегающие мимо непроходимые леса и гиблые болота, Павлов думал, что теперь тот темный страх не найдет его. Здесь никому не будет до него дела, здесь некого бояться, ведь все самое плохое уже случилось. Он, вероятно, проживет остаток жизни в этой дикой глуши.Все оказалось не так плохо. В Нерчинске было тихо и сонно, даже ссыльные в большинстве своем вели себя смирно, понимая, что бежать особенно некуда. Павлов работал, жил незаметно и скучно, мало спал и временами забывал поесть, засиживаясь в кабинете за бумагами, письмами и газетами из далекого Петербурга. Временами — чаще всего в ветреную погоду — у него начинала болеть голова, и он снова вспоминал Варшаву и того парня. Спасения не было, но и страх не приходил. Павлов брал водки и напивался до беспамятства, чтобы только рухнуть на постель и отключиться. Иногда доза была недостаточной, и к нему приходили видения. Ученик слесаря из Варшавы являлся в его маленькую спальню и душил своим весом, лишая воздуха. Павлов казался сам себе слабым и податливым, как тряпичная кукла. Как наяву видел он этот хищный взгляд, край оскаленных зубов между красивых губ, ощущал грубые ласки на своей коже. Этот человек мог поставить его на колени и принудить к чему угодно, потребовать его рот или, того хуже, грязное и низкое соитие, и Павлову это… нравилось. После таких ночей он просыпался в измятой постели, с засохшими пятнами своего стыда, тошнотой и налившимся кровью неудобством; приходилось наспех догоняться руками, небрежно ублажая себя и представляя при этом чужой крепкий член у самого лица. Следом за острым, резким удовольствием приходило раскаяние, и вечером того дня или наутро следующего Павлов заходил в церковь, безмолвно вопрошая у безучастных образов, за что это ему. Чем он провинился перед Богом и его ангелами, что те посылают ему такие грязные желания? Ответа не было, и Павлов уходил, зная, что вскоре появится здесь снова.Среди арестованных люди попадались разные, были и те, с кем найти общий язык получалось с первого взгляда. Павлов выбирал крупных, сильных, но не слишком умных: от таких было проще избавиться после. Он пробовал многое и хорошо знал, как ему нравится, но не мог перестать вспоминать того парня из Варшавы.Время шло, старательный и трудолюбивый агент получил долгожданное повышение и отбыл в Хабаровск, став там чиновником для особых поручений при канцелярии губернатора. Здесь жизнь была активнее, людей больше, особенно приезжих, а с ними и дел прибавилось. Павлов не удивился, когда урядник велел ему сопровождать экспедицию иностранных звероловов в Приамурье, но и не обрадовался. Бродить по тайге среди диких зверей, не иметь возможности нормально поесть, поспать и помыться — не лучший вариант отпуска. А потом он увидел укротителя диких животных, немца Броля… и согласился, с трудом вспоминая, как дышать. Это был светловолосый великан, похожий на тех, прежних, из молодости.— Господин Павлов едет с нами? — спросил он на хорошем русском, посмотрев с прищуром.— С вами, да, — ответил Павлов, тяжело сглатывая набежавшую слюну. — Я еду.