Глава 13. Тьма (2/2)
И тут ухмыльнулся белокурый, голову чуть вбок склонив. Не смог сдержать. Словно яд змеиный в кровь вдруг прыснул Васильевой. К ногам взгляд свой обратила, груз почувствовав чугунный — сапог увидала. Вспомнила грех свой. Затрясло как тогда. Слезы блеснули на глазах измученных.Алым пылала трясина — отошли от могильника строем общим. Брели ночью темной, днем душным. Не останавливались. Болота если попадались — обходили. По кочкам, заводям землистым. Не шли на глубину. Несколько раз у места нужного брели, да молчала Надя. На привалах — не ела, что давали. Воды не пила. Так дней несколько пролетело.
— И правильно, — своих убеждал толстяк в один из вечеров, холодных самых. Даже костер развели. — Захотела к своим — свободна дорога. Без нее выход найдем.
Поглядывал на нее иногда капитан. Бесчувственный его взгляд казался, надменный. Презирал он гордость эту и не поклонение. Раздражался, когда что-то не по плану его шло. Как сейчас — умирала на глазах девушка, которая точно путь знала. Нарочно в глаза тыкала бессилием их, слабостью. Будто собой демонстрировала, что с каждым из них будет. Насмехалась. Не выдержал.Молча с места поднялся. Подошел. Не посмотрела даже. Страх совсем утеряла.
Присел рядом мужчина, взглядом своим острым огонек найти пытался в полумертвой. Банка жестяная в руках грубых быстро поддалась. Рукой за щеки схватил впалые, силой пихать начал.
Ахнула Васильева. Слов подобрать не могла. Ни двинуться, ни противиться — сил-то нет, одни синяки под глазами, да лицо бледное. Давиться начала, кашлять — забыла, как есть нужно. Все забыла. Остановил ложку складную возле губ гауптман — мысли какие-то набросились на голову светлую. Растерялся вдруг. Кричать начал неугомонный помощник позади, гневаться на поступок начальника. Горел, пылал, никак утихнуть не мог.
Со злобой ложку в банку бросил белокурый, да рядом поставил, по земле стукнув. Стиснул зубы, поднялся — отошел в сторону от возмущенного, грубо крикнул что-то — тот замолк. А Надя никак в голове уложить не могла произошедшего. Быстро третий день скитаний мелькнул.Тянулись дни, долго и вязко. Кончалась еда, вода. На пределе все были. Исхудавшие, хилые. Еле ногами передвигали. Переводчик тот и вовсе озверел. Третьей дорогой Васильеву обходил, чтобы не наброситься случаем. На нее страшную ненависть затаил — каждую ночь об убийстве думал. Во снах страдания видел ее, улыбался.Васильевой же другое снилось, от чего дыбом волосы вставали. Своих видела, мертвых. Звали к себе, манили. Рассказывали, как спокойно тут, среди пустоты. Ни врагов нет, ни боли. В поту посреди ночи просыпалась. Ревела беззвучно, землю руками хватая. В одну из ночей таких на смерть решилась. Сил, показалось, не осталось. Сломалось что-то. И получилось бы, если б не командир вражеский. Силой вытащил. На своем стоял, угрожал. Глаз, крови полных, не отводил. Жить заставил.Плевать ему было, что сподвигло Васильеву. Хоть и видел, как по ночам вскакивает, плач безмолвный слышал, крики, молитву даже разбирал. Ни черта не трогало за живое. Не человека в Наде видел, не живого. А инструмент, который должен был работать. Даже смерть ее пересмотрел, казнь отменил — заставлял мучиться, жить сквозь боль, чтобы план его успех понес. Чтоб выбрался отряд его разгромленный. Невредимым. И неважно, сколько времени потребуется на то.Противостояние животное разворачивалось — жизнь со смертью. Нежелание с борьбой. Да и деваться куда от этого было? Глушь вокруг, да озера мертвые.
Не жизнь Надежду пугала, — вина. Груз, на крючке с сердца свисающий. Грудь дробящий и совесть. И не выплакаться ж, не излить душу изрезанную. Наедине девушка с этим была — будто в камере со страхом своим самым страшным. И сбежать не могла никак. Как ни старалась. Даже смерть простой не давалась.
— Хватит! Пусти ты меня уже, проклятый!Билась Надя, на середину озера тянусь. Да держал проклятый ею. Снова и снова на землю затаскивал, из рук костлявой вырывая. Ножом заколоться пыталась — прятал. Винтовки все потопил, какие лишние были, пули только вынул. Остальные — при себе. К дереву намертво привязывал, чтоб не учудила.
Сослуживец командующего на это улыбался — доволен страданиями был. Будто питали они его. Едой и водой служили. Теплом по ночам холодным. Рядовой — единственный, кто в живых из отряда солдатского остался — кошмары тоже видел. Безумие его скрылось с глаз, да назревало глубоко где-то. Видел Поломского во снах, голос слышал. Среди деревьев тени ему мерещились. Врач помочь старался, да без результата. Сколько бы не выговаривался, сколько бы слез не лил — не легчало. Совсем плохо стало с ним. Об образах мертвых говорил все дни напролет. Рассказывал кого видел, о чем разговаривал. От такого немцы в ступор вставали. Даже гауптман слова сказать не в силах был. Жутко было.
Потом на Васильеву безумец переключился — разговаривал с ней ночью, когда та спала. По голове гладил, еду свою носил. Со временем переросло это в ненависть странную. Избегал рядовой Нади. Из-за деревьев за ней наблюдал, ногтями кору царапая.— Эй, русская! Чего это солдат вдруг так скалиться на тебя-то? Сделала что? Чего дикий такой?
Надежда ежилась от взгляда этого безумного. Страшнее капитанского ей он казался — чего ожидать было не знала, то и пугало. Слежку чувствовала, зубы стучащие слышала. Хоть и относился к этому переводчик со скептицизмом, пленную одну редко оставлял. Рядового выслеживал. Винтовку при себе держал.
Командующий тоже неладное чувствовал. Сердце у него колоть вдруг начало ни с того, ни с сего. Предчувствие дурное появилось. Пристрелить хотел — уже курок зажимал, как сорвался с места обезумевший. И исчез во тьме где-то. В озерах черных, ряской сокрытых. Всплески слышались, хлюпанья. И тишина мертвая.
Пробирало девушку страхом. Тряслась, во тьму вглядываясь, да слезами упиваясь.
— Хорошая у вас, у русских, фраза есть: "Живых бояться надо", — начал как-то переговорщик, рядом присаживаясь, да с той же тревогой оглядываясь. — Они-то, сделать что-то могут.
Сердце в груди сжалось, как шорохи послышались. Вздрогнул немец рядом сидящий. Попятился к командиру. Тот к Васильевой подскочил. Глаза блеснули в чаще. Смех послышался. Глядела девушка, глаз не отводя. Гауптман никак дозваться ее не мог. Грозно кричал, да страх безумный увидел. Впервые по-другому на Васильеву посмотрел. До боли в сердце запуганной была.
Перезарядил он винтовку. Собой закрыл русскую. Выжидал. Переводчик истерически засмеялся, подумал, что шутит командующий. Не будет он на безумца лезть — да ошибся. Вперед зашагал гауптман, во тьму. Шаги только слышались после, выстрелов пару. И смех. Безумный смех, не человеческий.