Часть 2 (1/1)

Сознание возвращалось медленно, словно бы толчками. Приходя в себя на считанные секунды, он видел или ослепляющий свет, или расплывчатые стены незнакомого помещения. До его слуха доносились обрывки чужих голосов, которые толковали о ранениях, искуплении, скорейшем отъезде. Его реальность состояла из боли, затапливающей все существо, а в короткие моменты, когда она переставала терзать его грудь своими когтями, разум заполняли сны, в которых он видел чьи-то одновременно и знакомые, и чужие глаза, наполненные причудливой смесью вины, страха и ненависти.Он не мог бы даже в самой грубой догадке сказать, сколько прошло часов, а может быть дней или даже недель. Проснувшись, словно кто-то резким толчком выбросил его на поверхность из забытья, он некоторое время бессмысленно обводил взглядом стены и потолок, терявшиеся в полумраке. Где он? Кто он? В ту же секунду, воспоминания обрушились на него словно лавиной. В ушах, как наяву, зазвучали ужасные вопли толпы, перед внутренним взором промелькнули искаженные ненавистью лица плебеев-вольсков, сенаторов. Мужчина содрогнулся всем телом, когда в его голове набатом всколыхнулись отзвуки криков. Убить. Он никогда не боялся смотреть в глаза смерти на поле боя, этот поединок был ему привычен и любим его горячим норовом гордого воина. Но, стоя на сенатской площади перед разгневанной толпой, у него не было ни возможности, ни сил переломить ход событий. Последнее, что он помнил – взгляд знакомых пронзительных глаз. Авфидий. Тот самый, который столько раз был им побежден и осмелился, словно паршивая шавка, назвать его мальчишкой… Обуреваемый эмоциями, он попытался встать, но резкая боль в груди и цепи, соединенные с оковами, охватывающими запястья, заставили его с протяжным стоном опуститься обратно на ложе.В ту же минуту где-то в углу приоткрылась дверь и в комнату вошла пожилая женщина в простом бедном платье. Ни говоря ни слова, она довольно бесцеремонно стащила с него полог. На мгновение ее брови нахмурились, она без тени страха или раболепия посмотрела обессиленному мужчине в глаза. Наконец ее лицо смягчилось. Он почувствовал, как лба коснулась сухая рука, через минуту сменившаяся прохладной тряпицей. Сразу стало легче. Он не мог сопротивляться, пока старушка распускала шнуровку туники, чутьем воина понимая, что лишь серьезное ранение могло так выжать его силы. Грудь ожгло новой волной боли, когда она смочила перевязь чем-то остро пахнущим мятой.- Скажите мне, - еле слышно процедил он, сцепляя зубы, - я…Женщина не дала ему договорить, мягко, но настойчиво приложив палец к его пересохшим губам. Другой рукой коснулась своей груди, потом его и печально покачала головой, очевидно, давая понять, что не может говорить с ним. Быстрым для своего возраста шагом вышла и скоро вернулась, неся кувшин и небольшой кубок. Приподняв ему голову, помогла напиться, потом вновь укрыла его пологом и также безмолвно удалилась. В этот момент силы оставили его, и сознание снова скользнуло в спасительную темноту, утягивая туда тысячу вопросов, на которые не было ответов.Так продолжалось несколько последующих дней. Он приходил в себя, тотчас же каким-то волшебным образом появлялась та, кто ухаживал за ним, меняла повязку, поила и кормила его, как ребенка, так как сил некогда бравого бойца не хватало даже на то, чтобы удержать ложку с похлебкой. Он обнаружил, что руки его закованы в хитрой формы железные браслеты, от которых тянулись длинные тонкие, но прочные цепи, уходя куда-то в стену. Раздавленный и униженный, он покорно сносил все это, а главное то, что во взгляде женщины не было ни капли почтения к нему. Хотя, как он быстро понял, сейчас это не имело ровным счетом ни малейшего значения, потому что здесь он был никем. Мужчина понятия не имел, что произошло после того, как разъяренные вольски бросились к нему и он потерял сознание, захлебнувшей в острой боли от вонзившихся в плоть остриев мечей. Как он оказался в этом месте, где находится, почему кто-то ухаживает за ним. По обстановке дома и платью своей кормилицы он сделал вывод, что это не Рим. Он упорно со все большей настойчивостью задавал один вопрос за другим, но постоянно получал лишь отрицательный кивок и не более того. Его гордость вступала в схватку со здравым смыслом, постепенно все больше сдавая позиции. По истечении недели, когда он смог самостоятельно сесть и даже встать, пройдя пару шагов, сопровождаемый тихим позвякиванием кандалов, хотя бесхитростное действо потребовало собрать всю доступную ему волю и концентрацию, он начал испытывать нечто сродни благодарности к загадочным обитателям этого дома, хотя они и были простолюдинами. Он уже знал, что помимо его добродетельницы где-то здесь жил ее муж, который пару раз заходил, принеся один раз чистые штаны и тунику, а в другой – удобную палку, на которую ему предстояло какое-то время опираться при ходьбе. Еще двух мужчин своего возраста он видел лишь мельком в окно, очевидно, они больше работали на улице, нежели в доме. Все были с ним доброжелательны и в достаточной степени уважительны, однако все они хранили молчание. Он не слышал бесед и вне своей спальни, из чего сделал вывод, что, возможно, эти люди немы. А обрывки разговоров, которые он слышал в своем полусне, относились к причудливой игре его разгоряченного ранами сознания.Еще через несколько дней он уже мог несколько раз пройти по комнате, насколько хватало длины цепей, тяжело опираясь на стены и задыхаясь, но все же довольно уверенно стоя на ногах. При очередной перевязи он жестом попросил дать ему минуту и с непроницаемым лицом осмотрел раны, причинявшие ему порой невыносимую боль, хотя он был привычен к ней еще с юношества. Глубокие и многочисленные, едва начавшие затягиваться порезы пересекали его грудь и живот. Он задавался вопросом, каким чудом выжил, как мог Марс так помиловать его, что, втыкая свои клинки в его плоть, разгневанные вольски не повредили ни один из жизненно важных органов. И по чьей воле он очутился в этом странном месте, неизвестно где, куда никто не приезжал, где безмолвные люди спасали его жизнь, но он оказался без сомнений чьим-то пленником, если не сказать хуже рабом, словной собакой на привязи. У него не было сомнений, что всем было бы лучше, если бы какой-то из ударов пронзил его сердце, и он не чувствовал бы себя сейчас настолько униженным, низведенным до положения раба в проклятых оковах. Мысленно он попрощался с жизнью в тот момент, когда мать, жена и сын ступили за полог его палатки на дорогу, ведущую обратно к вратам Рима. Семья… Об этом он запрещал себе думать, однако даже его выдержка давала сбой, предавая ослабленного хозяина. Сердце рвалось на куски от мыслей о том, что он собирался пройти по трупам своих родных и друзей, и в то же время от пришедшего осознания, что его семья осталась среди тех, кто изгнал его из родного города, и купив им спасение ценой жизни собственного сына, мужа, отца и друга. Оставался еще один человек, который тоже предал его. Войдя под сень крова Тулла Авфидия, своего заклятого врага, с которым он не один раз сходился в смертельной схватке, он искал смерти, а обрел… Мужчина не мог назвать полководца вольсков другом, о нет. Да, он разделил с ним власть и лидерство, ведя за собой вольских воинов, разделил с ним сладкий вкус побед, но дружбы не было. Ни о каких братских отношениях между бывшими врагами и речи быть не могло. Зато он внезапно нашел невыразимую иначе, как в малейшем жесте поддержку, незаметную другим, но до дрожи ощущаемую им заботу, и странное, пугающее желание, чтобы ночи, которые они проводили в наспех поставленной военной палатке, склонившись над разложенными картами, длились дальше и рассветы не наступали. Желание впитать каждый жест, каждое слово, выжечь изнутри на собственной коже, боясь, страшась подобных порывов, за которые в римском войске грозила неминуемая позорная смерть. Ни Ларций, ни Коминий не будили в его груди похожих чувств. Он одновременно ненавидел скрытного Авфидия, который смотрел ему в глаза, словно заглядывая на дно души, и алкал его близости. Рядом с Туллом для него забывались жена, мать, Рим. Он почувствовал это пугающее притяжение еще будучи практически мальчишкой, когда они в первый раз скрестили свои мечи и взгляды на поле боя. И с каждой следующей схваткой эта незримая связь между двумя врагами крепла. Становилось неважно, за что именно они сходились в поединке, важным был лишь сам момент битвы. Короткий, яростный, наполненный животными чувствами отрезок времени, вспышка, когда в целом мире, казалось, существовали только они двое. Раз за разом он вспоминал слова Авфидия, которыми тот встретил его, приглашая в свой дом:С тех пор как был я побежден тобоюВ двенадцатом по счету поединке,Не проходило ночи, чтоб не снилисьМне схватки наши: видел я во сне,Как мы с тобой, друг другу стиснув горло,Катались по земле, срывали шлемы, -И я в изнеможенье просыпался.Значит, гордый и неприступный полководец вольсков чувствовал то же самое. Да, он не солгал Коминию, сказав, что Тулл Авфидий истый лев и он, Кай Марций, горд охотой на него. Именно взгляд его глаз, который Марций успел выжечь внутри себя в копилке драгоценных воспоминаний, преследовал его в кошмарах, горящий неведомой ранее ни в одном их сражении ненавистью. И даже этот человек, сам называвший себя его другом, при всех швырнул ему в лицо обвинения во лжи и измене, предал его, бросил на растерзание толпе, как кусок мяса своре. Эти мысли были еще невыносимее. Неизбывная горечь предательства мешалась с острой тоской, грозясь свести его с ума, подкрепляемая мерзким неведением и осознанием, что он, изгнанник, брошенный всеми, кого ранее знал, оказался самым ничтожным из существ, которых он презирал всей своей душой – скованным рабом неведомого господина.Чем больше успокаивалась в груди боль физическая, тем больше разгоралась душевная, ломая некогда стальную выдержку римлянина. Ярость и гнев слепили его разум, когда он, окрепнув, пытался разорвать кандалы и терпел неудачу. Мужчина беззвучно выл от бессилия и унижения, что жгло душу куда сильнее, чем боль могла мучить тело. Один раз в приступе отчаяния он попытался выместить свой гнев на одном из мужчин, приносивших ему еду, бросившись на него, но был сбит с ног сильнейшим ударом и ненадолго отключился от волны боли, прошившей его грудь, когда он с размаху отлетел на каменный пол. Казалось, чего-то подобного от него давно ждали, потому что, когда он пришел в себя, то заметил, что длина цепей каким-то образом укорочена, позволяя сделать лишь пару шагов от ложа, а пожилая женщина теперь являлась только в сопровождении мужа.Одним утром через несколько дней после ?срыва? он лежал, бездумно блуждая взглядом вокруг и размышляя, сколь долго он мог бы протянуть в таком положении, не утратив рассудка, когда со двора послышался топот конских копыт. За дверью послышались торопливые шаги – обитатели дома спешили встречать приехавшего. Сердце пронзило холодом, чутье воина не могло подвести его - он явственно ощутил приближающуюся опасность.