8. (1/1)
Проснувшись, я долго лежала, глядя в потолок. Амьен? Куда дальше, интересно знать? Усмехаюсь, взглянув на конверт и даже к нему не прикасаюсь - я будто читаю каждое его действие, записанное на всём, к чему он прикасался. Я отпустила его честно служить церкви и знала, что этот кюре вполне может стать святым - если только постарается. Что до меня - я даже не могу заплакать, слишком тепло разгорается под сердцем новая жизнь.Всё идёт своим чередом - Анук всё чаще приводит Люка в шоколадницу - они счастливо смеются и болтают, и почти все богобоязненные дамы Ланскне переживают, что она околдовала мальчишку. Впрочем, его мать стала немного умнее и не возражает, а это всё, что меня заботит всерьёз. В старую церковь пришёл новый священник - трогательно большеглазый двадцатитрёхлетний père Джером. Люк и Анук вместе тайком потешаются над его проповедями, но он слишком добр и чист душой, чтобы вызывать у кого-то неприязнь.Чист душой. Да, Франсис, я начинаю говорить как ты. Я даже невзначай купила старую библию за пару су, когда сама ездила в Амьен на полчаса - за редкой рождественской глазурью, - и теперь изучаю неизменно ладанные несмотря на душный запах старой бумаги и специй строки - я читаю готовя сладости, примостив книгу на старомодной деревянной подставке. В конце концов, Анук ни к чему знать про эту мою маленькую слабость.Открытка с римской маркой застала нас врасплох - пускай на ней не было текста, но кто ещё мог прислать мне открытку десятого декабря, когда время только начинает замедляться перед праздниками и нет никакого смысла тратить деньги заранее? Что ты делаешь в Риме? Я усмехаюсь неожиданной мысли: возможно, ты решил объехать мир перед тем, как уйти в монастырь. Что ни говори, чем больше я читаю твои писания, тем яснее представляю тебя послушником где-нибудь далеко, - или проповедующим свою веру ещё дальше - где-нибудь в Африке или Папуа Новой Гвинее. Мой профессионализм удивил бы всех, кроме меня самой: я не роняю слёзы в сладости - они только выходят более безупречными, потому что я, как ты в своё время, позволяю себе маленькие вольности и эксперименты - только с рецептами. Нет ничего интереснее, чем новое, непознанное - о, отец Франсис, это я знаю, и знаю как нельзя лучше благодаря Вам. Юный Джером никогда и не грезил с Вами сравниться, но всё хорошо - он вливается в общество Ланскне, и они его уже любят, почти забыв предыдущего пастыря - только вот в церкве категорически не хватает органиста. Кстати, твои деньги нам весьма пригодились - теперь над шоколадницей новая вывеска, неизменно расписанная мной, а в нашей комнате... Точнее, в гостевой спальне теперь полная меблировка. Благодаря тебе я окончательно решилась. Мы остаёмся. Инетересно, что скажет père Джером, когда узнает, что у Анук будет брат? Да, мне самой смешно, ведь раньше я считала это совершенно нелепым, но я вылила немного расплавленного воска на бумагу, чтобы узнать, кого ты мне оставил вместо себя. В конце концов, мы так нескоро увидимся.Иногда Анук смотрит на меня с укором - она не понимает, как я могла не сказать тебе про твоё же дитя (так, вне сомнений, выразился бы ты). Но я точно знаю, что бы случилось, если бы я открылась. Твои так ново, так нежно блестящие глаза стали бы привычно льдисто-матовыми и тусклыми, и ты колол бы меня взглядом при каждой встрече. Конечно, ты не сложил бы сан - ты бы только сильнее себя мучил, и никогда бы не простил меня, а это последнее, что мне нужно. Лучше запомни меня страстной и беспечной.*Разговор с Папой оказался на удивление коротким. После него мой сановный семинарский диплом неожиданно полетел ему в лицо - удивился, впрочем, только он - мы с полицейским от души посмеялись, пока тот составлял протокол за ложный вызов. Но три дня на дорогу и ещё три в ожидании аудиенции в этом затхлом итальянском городишке? Если я пошлю ей отсюда открытку, вполне возхможно, она поймёт, а мне нужно торопиться назад.Всё потом помнилось смазанно - сам разговор, привычный голод и воспоминания о её наскоро приготовленном ужине как о высшем благе, большие чашки душистого чёрного кофе и бесконечные подработки по ресторанам. Фортепиано, разумеется, не может сравниться в привычности с органом, но по крайней мере оно проще в обращении. Меня даже пару раз кадрили местные... Несчастные женщины, так я их называю. В конце концов, никто так не любил защищать шлюх, как Иисус.Кадрили. Да, теперь я говорю, как она - когда для этого подходит место и время. О, я наслаждаюсь свободой. Расхаживаю в чёрном строгом костюме без галстука, который заменяет её чудом уцелевший шарф, отпускаю откровенно богохульные шутки, и даже при случае упоминаю, что покинул сан. Следовало лучше расчитывать курсы валют, но мне было не до этого. Однако, влетев в Ланскне, я первым делом отправился в знакомую церковь.Рère Джером напомнил мне испуганного котёнка - только что уши не прижал, едва завидев мою хозяйскую манеру, но я не собирался быть сдержанным. - Вам нужен органист, я знаю, - вежливо улыбнулся я ему с порога. - Я хотел бы попробоваться на эту роль.Слушая мои отточенные гаммы, пассажи, псалмы и мессы Баха, отец Джером чуть не разрыдался от искреннего восторга. Затем он пригласил меня в булочную - там можно было выпить чаю и поговорить, и по пути взахлёб рассказывал мне о том, как ищет и находит новые пути, по которым Слово Божие может дойти до людей. Я улыбаюсь немного неловким формулировкам, но нарочно не указываю на огрехи - пусть или прямо спросит, или справляется сам. Впрочем, это мы выясним позже: наш с ним разговор оборвался на полуслове, когда он упомянул "несчастную заблудшую Мадемуазель Роше". Я сперва даже невнимательно переспросил, имеет ли он в виду мать или дочь, но потом новый кюре, краснея и пряча глаза, робко сообщил:- В этом и дело. Мать юной Анук Роше не только не замужем - поговаривают, что она ждёт второго ребёнка. После этой фразы я вылетел из пекарни, еле успев бросить нужные купюры на прилавок, и даже не застегнув пальто несмотря на лютую вьюгу. Девятнадцатое декабря - я боялся опоздать к Рождеству, а в итоге... Я замер у витрины, невольно вглядываясь вглубь шоколадницы сквозь карамельную солому и имбирные звёзды - Виенн превзошла себя, но сейчас я не хочу разглядывать её творения - я хочу видеть её. Она стоит у витрины, смеясь вместе с Каро Клермон - вот уж, где сладости сильнее проповедей, - но, заметив меня, бледнеет и, извинившись, сбегает на кухню. Я побыстрее отворачиваюсь и перехожу на другую сторону улицы - к пепелищу бывшего дома священника. Могу только представить, как я бледен и как горят мои глаза. Я ведь злюсь, даже при том, что понимаю её святое право сохранить дитя в тайне. Впрочем, мне нечего поделать - с моими отросшими растрёпанными волосами, совершенно вытянувшимся лицом и исчезнувшим недосыпом, велика вероятность, что Каро и вовсе меня не узнает, а, как бы смешно это ни звучало, я не решился бы просить никого во всём Ланскне о ночлеге. Никого, кроме своей женщины. Поэтому я умываюсь снегом и кое-как приглаживаю волосы перед тем, как войти - чтобы перепад температур сбил с меня спесь, и забывая, что для этого с недавнего времени достаточно её внимательного взгляда.