Глава 1 (1/1)

FrigivelseHun**(дат.) Она- Гвендолин! Беги! Беги!!!Она оглянулась. Ее подруга кричала так истошно, что с ветвей ив сорвались и полетели вверх черные птицы. Она увидела мальчишек, которые шли к ней, ускоряя шаг. В руках у них были камни, комки грязи, а девочка, которая руководила процессией, одна-единственная среди них, будущая королева школьного бала, злая, худая альфа-самка, где-то прихватила обрезок водопроводной трубы. Это было так комично, что она приросла к месту, не в силах стряхнуть с себя оцепенение, изумленное свое ?Да ладно?!?И лишь когда эта маленькая мартышка подняла трубу, сквозь заторможенное веселье к ней пробилась вторая, нормальная мысль: ...все серьезно. Все очень, очень, очень плохо.Она побежала, споткнулась и упала, запутавшись в собственных ногах, длинных и неуклюжих, как у новорожденного жеребенка. Ее гольфы сползли к лодыжкам, на коленях выступила кровь - много крови, как будто открылись какие-то невидимые поры в ее теле, и она просто сочилась алым, что твой ягодный пирог. Она закрыла голову руками, когда камни полетели в нее, немного проползла, все еще скользя и падая, пачкая кровью все вокруг. С противоположной стороны школьного стадиона к ним бежал кто-то из взрослых, придавая происходящему дополнительный и довольно тошнотворный оттенок неискренней буффонады. Ее маленькие мучители не отступали, рассчитывая на свои юные и бодрые силы, на свою способность съебаться в последнюю минуту – в этом и был их адреналиновый азарт, самое сладкое из сегодняшнего угощения. Она слышала их гогочущий смех, и шлепки камней о песок, они даже не целились в нее толком. Она просто продолжала ползти, цепляясь пальцами за мокрое и мягкое, оборачиваясь, будто каждый раз надеялась, что они исчезнут: вдруг, да и растворятся в матово-сером воздухе позднего сентября. Но они приближались, быстрее, все быстрее, толклись и гыгыкали, и бросали в нее чем ни попадя, камни сменились кусками грязи, комками туалетной бумаги, яблочными огрызками, какими-то палками и ветками…Открыв глаза, она уставилась в потолок трейлера над ней. Он качался и плыл. Один глаз заслезился во сне, по щеке побежала влажная дорожка, и она торопливо вытерла. Перевела взгляд ниже. Ник лежал, раскинувшись, разметав руки в королевском жесте благословения. Ему дали какую-то волшебную таблетку, и его вырубило, сразу после того, как доктор со съемочной площадки закончил кудахтать и истерить. Или даже чуть раньше. Она изучала его острый нос, точеные скулы и две родинки под глазом, потом посмотрела на шею в открытом вороте рубашки. Седые и темно-русые волоски в его короткой бороде смешались, создавая пестрый узор, присущий только ему. Красивый человек. Диковинная птица. Может быть, охотничий сокол, вроде тех, которых показывают по телевизору в передачах про животных. Да, определенно, Ник всегда напоминал ей таких славных созданий. Зачем было создавать его столь безупречным, вопрос другой. Природа словно бы сделала его в насмешку, в назидание остальным: посмотрите, есть на свете совершенство, а есть вы, жалкие недоделки, вас самих от себя не тошнит?Она улыбнулась этим мыслям. Ей было легче, если про себя она постоянно подтрунивала над ним, словно бы эти мягкие, милые шутки делали все проще. Она сидела напротив него на стуле, приставленном к стене, и, когда он засыпал - тоже вырубилась, справедливо ожидая, что, при необходимости, ее разбудят, позовут или попросят отсюда. Но никто ее не потревожил. В последние дни на съемках их выносило в сон и без всяких таблеток. Они устали, они переутомились, они выработали свой лимит, их батарейки сожгло нахрен. Ник всегда имел склонность к переработкам, но в этот раз, кажется, она последовала за ним, в страну блэкаутов и ненадежной реальности. Она опять потерла лицо руками.- Зачем ты здесь, женщина? Глядя на него сквозь мокрые пальцы, она тихо проговорила:- Я думала, ты спишь.- Вообще-то, спал. Заснул – ты тут торчала. Просыпаюсь – и твоя унылая физиономия все еще висит надо мной. Сюрприз, - вздохнул он.- Как ты?- А что? - Я беспокоилась. Я хотела побыть немного и уйти, но, наверное, тоже уснула. - Я видел тебя во сне, - сказал он, зевнув, поерзав и самодовольно сложив руки на груди. - Меня?- Ну да. Ты смеялась. Ржала, как лошадь. Должно быть, у меня как-то ассоциируются это проклятое животное и твой смех. Как она?- Да она-то в порядке! - Сходи, проведай ее за меня. Передай привет, угости чем-нибудь, и скажи большое спасибо, что не угробила. Немного быстрее падала бы – и мне сломало бы шею.- Ладно. Схожу. Ты, наверное, испугался?Он сморщил переносицу:- Не-а. Не очень.- Изображаешь мачо.- А мне нужно изображать? Я и есть.- И то верно. Она вышла из трейлера, размышляя, стоит ли сегодня быть с ним помягче. Он вроде как… пострадал. Но его отвратнейшая манера язвить никуда не пропала, так что, видимо, мозг оказался не задет. Она засмеялась почти в голос, вспомнив школьную шутку про ?пуля прошла навылет, мозг не задет?. Ей пришлось навестить лошадь, которую уже готовились увезти с площадки, и она тайком погладила ее по шелковистой теплой морде: я тебя не виню, малышка. Видит Бог, бедное животное просто не вынесло восемьдесят кило отборного датского самодовольства, и в самом деле было ни в чем виновато… Потом она зашла в тент для кейтеринга и насобирала еды для себя и для него.Когда она вернулась, Ник сидел, раздетый до пояса, и читал спортивный журнал. Очки в круглой оправе должны были придавать ему интеллигентный, солидный вид. На самом деле он выглядел как уездный доктор в исполнении героя-любовника из какой-нибудь заштатной постановки Чехова. - Что это?- Принесла еды, - примирительно сказала она. Он хмыкнул:- А ты прям как шелковая, когда тебя как следует напугать. Видишь? Видишь, как это несложно, взять и помочь своему партнеру по съемкам? Принести еды, налить кофе, помочь…- ?Назло теще выколю себе глаз?, - сказала она, приветливо улыбаясь. – Не надо идти на такие жертвы, Николай, ради моего примерного поведения. Честное слово, я этого не стОю. Он пожал плечами, накинул на себя мастерку, так и не застегнув.- Точно. Не стоишь ты того, чтобы гробить свое здоровье. Тем более, и толку с тебя немного. Садись, преломим хлеб.Это было его обычным выражением, и сначала она хихикала, как школьница, над высокопарной фразой, которую он вычитал… да Бог его знает, где! Наверняка пытаясь получить роль в каком-нибудь новомодном (и провальном) пеплуме. Но прошло уже несколько лет, и она просто привыкла. Многое стало ей так привычно, что иногда она удивлялась самой себе, тому, как она скучала по этим его странным словечкам и по его акценту, и по его улыбке, даже по его бесконечным, ниже пояса, и, большей частью несмешным, шуткам. В перерывах между съемками время тянулось так долго, она заполняла его делами и хлопотами, встречами, поездками, какими-то шумными вечеринками, разговорами, сплетнями, примерками и шоколадом – но всегда оставалась какая-то ноющая праздность, пустота в мыслях. Иногда она просыпалась среди ночи от того, что ей не хватало воздуха, ее словно запаковывали в целлофан до следующего использования. До следующих съемок. Разумеется, они виделись и в перерывах, но этого всегда было так мало, так издевательски мало. Звонки, короткие строки в чатах. Какие-то ничего не значащие вопросы, лишенные смысла ответы. Вечеринки, на которых она уже сама не понимала, таскается ли за ним, словно на веревочке, или это он всюду следует за ней, словно тень. Чаще всего это было ужасно. Два часа дискомфорта, приклеенных улыбок и вспышек в лицо. Эти два часа всегда пахли алкоголем, сыростью из кондиционеров, влажными от страха ладонями, светоотражающей пудрой, его одеколоном: мужественный горький ветивер без всякого намека на толерантный унисекс. Горечь. Горечь на губах, горечь на сердце. И, конечно, километры притворства, чудеса древнего искусства подхалимажа. Шорох лести, звон комплиментов, аккуратные шутки. Отточенные, как в театре кабуки, движения, подбородок вниз, подбородок вверх, повернись, улыбнись, обними...Если бы кто-то сказал ей, той нескладной девочке-подростку, как это выглядит изнутри, как безумно, почти преступно умышлены все эти глянцевые фото-отчеты для журналов, она бы не поверила.В последние годы ее жизнь начиналась каждую осень в Белфасте, и заканчивалась там же, когда она садилась в самолет и возвращалась к Лондону, к его шумному, наполненному людьми безлюдью.- О чем ты думаешь? Она подняла голову и поняла, что давно прожевала свой кусок и сидит с сэндвичем в руке, уставившись в пустоту - должно быть, это выглядело странно. Впрочем, иногда и он выпадал из реальности, засыпал короткими приступами, держа в руках кофе или бутерброд, или просто посреди фразы. Это случалось со всеми ними, пережившими шестнадцатичасовой рабочий день последнего сезона. - Да так. Ни о чем, - она поежилась. Ей вдруг стало холодно. – Наверное, я просто устала. Столько всего.- Верно, - осторожно сказал он. – Гвен. Мне следует извиниться?- За что? – удивилась она.- Ты знаешь.- Нет, я… О Господи, нет. Нет, конечно. Это твоя работа.- Моя работа? Довести тебя до слез?Она ухмыльнулась, хотя он оставался серьезным и пугающе собранным. Так выглядят люди в зале суда. - Нет. И отчасти да. Ну, сегодня это было нужно… - пробормотала она в нарастающем, пугливом смятении. – Нужно для дела. - Да, - сказал он устало, раздраженно. – Да, нужно. И все-таки?Она почувствовала приступ паники: он станет настаивать, и придется ей врать, увиливать, путаться в собственном вранье – и, быть может, в конце концов, придется сказать ему правду. Она торопливо забормотала, напустив в голос деловитого равнодушия:- Я думаю, это неважно. Это уже неважно. То, что ты говорил не по сценарию. Это иногда… иногда бывает… нужно. Говорят, получилось просто потрясающе. У тебя получилось очень хорошо. И у меня, должно быть, тоже! - А мне показалось, что ты… Ладно, проехали. Доешь свою порцию или отдай мне.Она посмотрела на бутерброд в своей руке.- Я уже откусила.- Да пофиг. Надеюсь, у тебя нет мандавошек.Она отдала ему сэндвич и отпила из стаканчика остывший кофе. Вкус был до предела дерьмовый. - Цитировать раннего Тарантино, это так из девяностых, - заметила она, чтобы заполнить паузу.- Ну, прости, что я такой старпер. Ты-то юна и свежа! Небось, скучно тебе со старикашкой, а? - он подмигнул. - Безумно.- С Джонсом было веселее? Он весь такой бойкий укурыш… Что вы с ним делали, в самом деле? Долбились всем, что можно втянуть через ноздри или раскурить? Скучаешь по такому?- Нет. У меня есть еще Кит.- Полная башка снега, да. - Ты словно священник тут, на съемках. Словно и правда выше всех, лучше всех нас. Только не отпускаешь грехи, а выискиваешь, что бы еще осудить. - Твои грешки могу отпустить. Если покаешься.- Каюсь, - сказала она негромко. – Если ты настаиваешь. Мне рассказать во всех подробностях? С деталями?- Иди и больше не греши, дочь моя, - фыркнул он. – Только встань на колени.- Извращенец, - сказала она, рассмеявшись почти с облегчением. – Не дождешься.- Жаль. Был маленький шанс вернуть тебя к праведной жизни. - А знаешь, я и правда в детстве хотела стать монахиней.Он поднял бровь и даже перестал жевать:- Вот как? Я думал, ты сочинила это для одного из своих эксцентричных, безумных интервью. Это прозвучало как обвинение, но сегодня она не решилась дать ему отпор. Он часто обвинял ее во всевозможных нелепых вещах – в том, как она подстриглась, в том, что она надела. В том, что она говорит, в том, что она тусуется с наркошами, что лицемерит (“как и все остальные англичане”, такова была его твердая позиция, о, эта кряжистая ксенофобия недолюбленного историей Материка). Что она выделывается своим нейтральным лондонским акцентом (“такого акцента и нет больше ни у кого, ты сама это выдумала, так говорят только преподаватели на курсах для мигрантов”). И еще куча всевозможных причин, чтобы докопаться. Иногда она мысленно перебирала эти причины, пытаясь понять, шутит он или серьезно, но с годами пришла к выводу, что ему просто необходимо иметь под рукой некий набор пыточных инструментов. Может быть, это придавало ему уверенности. Имея в кармане отмычки от всех замков (ведь, думалось ей, пытка и есть отмычка, только к человеческой душе), жить на свете становится уютнее, проще. Он взламывал ее, как вор ломает замок, входил и начинал брезгливо перебирать найденное. Стыд? Страх? Ложь? Все шло в ход. По правде сказать, он даже не особенно оттачивал на ней свое умение. Чаще всего он умудрялся залезать ей под кожу, действуя, конечно, с увлеченной напористостью домушника, но и с грацией пьяного бульдозериста.- Почему ты так решил? Я вовсе не лгала. Я не виновата, что иногда мои ответы звучат так странно. И, и… на самом деле они не звучат странно, просто… Это люди вроде тебя думают, что я с приветом.- Гвен? Ты точно в порядке? Ты что-то раскисла. Соберись, алле. Где моя настоящая Гвен? Где острый язык? Она поерзала, стараясь не смотреть на него. Если слишком долго смотреть, может случиться что угодно. - Ответь, - сказал он негромко. И, не дождавшись реплики, повторил уже громче. – Гвен! Ответь мне что-нибудь.Иногда он повышал голос, когда обращался к ней, он говорил, словно с ребенком, который по-хорошему не понимает, которому требуется твердое отцовское наставление или нечто в этом роде. - А знаешь, мне, наверное, пора. Скоро приедет водитель и отвезет нас в отель. Он поскреб в затылке жестом растерянного шута. Виноваты были эти кошмарные съемки, и эти внезапные слова, выскочившие из Ника, как будто он их давным-давно приготовил. И его несуразные извинения делали все только хуже.Между ними повисло нечто невысказанное, тайное, постыдное, какая-то взаимная сцепленная неуверенность. Они были словно два человека, которых тянуло в трясину, и, цепляясь друг за друга, пытаясь выкарабкаться, они лишь увязали все глубже и глубже.- Ладно. Иди. Возьми, - он сунул ей в руки коробку с оставшимся сэндвичем. – Поешь, ради всего святого. Может, у тебя мозги усохли от дефицита калорий. Ей не хотелось ему перечить, и из всех язвительных ответов на ум приходила какая-то несмешная и оскорбительная чепуха, поэтому она схватила коробку и ретировалась, выскочила из трейлера и побрела к себе, путаясь в полах длинной куртки. У себя она включила свет и проверила телефон, несколько коротких записок туда и сюда, коротенький спич из смайлов для Джайлза, милые дурашливые смайлики под фотографиями подружкиного ребенка. Необходимый минимум для выживания. Она села за пустой столик и подвинула к себе бутылку с водой.Телефон был ее лучшим другом. В нем люди существовали в форме неких абстракций и, по большей части, ужасно, ужасно любили ее. У нее было свое пространство, в котором она чувствовала себя в безопасности. Кроме нескольких неловких вещей, ее все в этом всем устраивало. Ах, если бы и с ним можно было оставаться на расстоянии смайлика и сердечка. Несколько минут она сидела, глядя невидящими глазами перед собой. У ее отца была поговорка, и она никогда не знала, в каком смысле он ее употреблял, с осуждением ли, или с одобрением в адрес естественного хода вещей. Может быть, фраза просто настолько хорошо отражала все стороны бытия, что и не требовалось особо интонировать. Человек ко всему привыкает. Человек ко всему привыкает, Гвен. Я больше тебя не люблю.Что бы это ни значило, ей предстоит к этому привыкнуть.Я больше тебя не люблю.Она открыла коробку, взяла сэндвич, выломала кусок – пластмассовый хлеб с пластмассовыми овощами, сунула в рот и начала покорно жевать. Челюсти ее двигались, от этого все мышцы лица напряглись, и, как ее предупреждали некогда в актерской школе, это дало обратный импульс всему остальному. Напряжение заполонило ее, она едва не подавилась, проглотив в последний момент – и хлынули слезы, столь неудержимые, напугавшие ее саму, что она лишь сидела, выпрямившись, вытянув шею вверх, как будто кто-то тянул ее за макушку, не в силах глотать, дышать. Ее глаза, и горло, и рот, и нос, все до самого живота было заполнено соленой влагой, текло отовсюду – слезы и сопли, позорнейший момент, тем более стыдный, что он едва не застал ее с полупрожеванным сэндвичем во рту. Было поразительно и то, как она плакала, зажмурившись, едва слышно и очень осторожно шмыгая носом - и совершенно беззвучно. Ни крика, ни стона, только мокрое, мокрое, мокрое кругом, залитые слезами щеки, мокрые руки, мокрая шея. Он слышала, как слезы капали на пластик стола, стекали по ее подбородку, повисали на нем и срывались вниз, вниз, вниз. - Гвен? Там водитель приехал, я решил зайти на случай, если тебя опять отрубило… О, черт.Он обошел ее, как обходят труп в тех полицейских драмах, что выходят в эфир лишь для заполнения офф-тайма. По такой сильно искаженной дуге. Открыв глаза, она молча таращилась на него, веки у нее щипало, из носа бежало тонкой струйкой.- Гвен. Ты чего? Все в порядке?Ну, наверное, очевидно, что нет, хотелось ей сказать с наивозможнейшей язвительностью, но ее горло все еще было накрепко пережато очередным спазмом. Чтобы не смотреть на него, она согнулась вперед, поставив локти на колени, вытянула шею, все еще не в силах сделать даже маленький вдох.Он сел перед ней на корточки и осмотрел сочувственным, мягким взглядом. Если бы она могла зарыдать сильнее, она бы так и сделала. Его глаза скользили по ее лицу, словно пытались что-то прочитать.- Из-за меня? Из-за того, что я сказал? Послушай, прости меня. Прости. Что бы я там не ляпнул, прости. Гвен? Гвен, посмотри на меня.Он обхватил ее лицо ладонями, он словно бы подцепил этот жест у нее, скопировал его, как в зеркале, только в этот раз он не играл. Хотя, кто знает, смутно подумала она. Когда он находился так близко, она нервничала и дергалась, и мысли ее как-то путались и ускользали. - Эй. Слушай. Еще пять минут будет плохо, будет плохо и больно, но потом все это пройдет. Хорошо? И вот… Послушай внимательно, сейчас будет очень важно. Я не должен был тебя обижать. Я не… я поступил неправильно, некрасиво. Окей? Я понимаю, как поступил, я знаю, что сделал. Это была работа, но иногда и работа может нас вывести из себя, и это нормально, это бывает. Я виноват перед тобой, но, честное слово, я не стою этих слез, Дэвид не стоит этих слез, сцена не стоила этого, и ничего здесь не стоит, а это дурацкое шоу и вовсе… пфф. Ладно? Хорошо? Мне стоило помочь тебе, побыть с тобой, но эта чертова лошадь, и все это… Мне так жаль, правда. Я должен был это сделать. Я должен был поговорить с тобой. Мы ведь друзья? Да? Правда? Не плачь, - он вытер большими пальцами ее щеки. – Тише. Тише. Все. Не плачь по дуракам. Она тихо, прерывисто всхлипнула. Понимал ли он, что делает только хуже? Она сомневалась. Все теперь состояло из сомнений и слёз, и соли, и горечи. Ник попытался пошутить, как всегда, впрочем, максимально неуместно:- Гвен, у тебя нос стал такой красный, он и так был не ахти, а теперь вообще какая-то гигантская редиска. - Нет, - пробормотала она, слабо пытаясь отстраниться, - нет, ты не должен извиняться, нет, Ник…- Господи, да кончай уже отыгрывать эту бессловесную брошенку, - разозлился он. – Выйди из роли, мать твою. Накричи. Скажи что-нибудь язвительное. Ну же? Побудь снова Гвен! Моей Гвен! Язык у нее распух и прилип к небу, она чувствовала какое-то странное опьянение и оцепенение.Слезы полились новым потоком, он обнял ее за шею, притянул к себе и прижался лбом к ее лбу.- Ш-ш. Ну все, все, все. Не надо. Прости меня. Прости. Прости… Не надо так. Он что-то шептал, путая датские и английские слова, и они терялись, растворяясь в море ее слез. Потом склонил голову и медленно, очень осторожно, коснулся ее губ своим ртом.Она просто замерла, изо всех сил надеясь, что это лишь иллюзия, какая-то ошибка, очередное отклонение от сценария, возможно, злая шутка, одна из тех, что так ему присущи…Его большой палец надавил на ее подбородок, оттягивая челюсть вниз. Она только сжала зубы сильнее.- Ну что ты… Открой рот. Пожалуйста, Гвен.Сбитый, разбитый, невозможный в любых обстоятельствах шепот. Она крепче сжала губы, вырвалась и подскочила, нависла над ним на мгновение. А потом повернулась и, уронив стул, отпрыгнула к двери.Он встал с колен и опустил руки:- Я не…- Выйди. - Я не этого хотел, Гвен.- Пожалуйста, выйди. Уходи… Уходи. Уходи! – она почти кричала. Ник упрямо дернул плечом, подошел к ней.- Ты знаешь, а ведь я ни на минуту об этом не пожалею, - спокойно, высокомерно сказал он, положив руку на дверной замок. – Может быть, я попрошу прощения, и не раз, но за это? - он коснулся ее мокрой, дрожащей губы, и она вздрогнула, - Злись, сколько влезет, за это извиняться не стану.