Глава 10 (1/1)

НаказаниеВ Лос-Анжелесе холодно. Накрапывает мелкий дождь, он подходит к окну и открывает его, подставляя лицо острым каплям.Он только что проснулся: сон стоит в его голове, подобно этой влажной пелене, закрывая собой все, притупляя чувства и мысли. Цепко и мокро. И, черт, так холодно. Во сне он видел ее, множество лиц. Он шел по коридорам клуба, открывал двери, одну за одной. За каждой дверью обнаруживал людей, играющих всевозможными способами. Какие-то мужчины, чьих черт он не видел, или его мозг не мог придать им внятные, видимые черты. Неразличимые. Одинаковые. Гвен стояла перед ними на коленях, была подвешена за руки, прикована к растяжкам, лизала им ботинки и целовала руки. На ней были ошейники, и шлейки, и наручники, и веревки, она была обнажена, одета, полураздета, в кружевном белье, покрыта шрамами и следами ударов, укусов, кровью и семенем, на каблуках, босиком или даже в своих белых кедах. Каждый мужчина делал с ней все, что хотел.Во сне ему становилось страшно, омерзительно, у него стояло, и он ненавидел себя за это. За последней дверью обнаружились трое. Он обвел глазами их лица, цепенея от предопределенности, какая бывает только в сновидении. Он понял, что смотрит в собственное лицо.Он – лет четырнадцати от роду – стоит неподвижно, с дрожащими губами, с этими некогда сияющими глазами, полными зачарованного ужаса. И другой он – почти пятидесятилетний, с волосами, осыпанными сединой, одетый в черный костюм, до отвращения элегантный. Он сидит в кресле, в этом ее (или их) любимом кожаном кресле с багровой обивкой - нога на ногу. Глаза его давно погасли, в них остались только желание и насмешка. Зажимает рот Гвен, большой ладонью в черной перчатке. Приглашающе-порочная, понимающая, ехидная улыбка.Она стоит на коленях, лицом к двери.Всего страшнее то, что это иная Гвен. Гвен из Уэртинга, из дома с белым заборчиком, из фотографий в мамином толстом альбоме.Ее грудь даже еще не оформилась, просто какие-то плоские бутоны без намека на округлость. Она совершенно обнажена, и длинные, ниже талии, светлые волосы струятся волнами по ее нескладным, одновременно острым и полноватым, как бывает лишь у десятилеток, плечам. В ее глазах, широко распахнутых над перчаткой, круглых и невинных, плещутся страх, боль и стыд. Он не может оторвать взгляда от ее тонкой, с прожилками сосудов и капельками веснушек, кожи, от фигурки без изгибов, от ее безвольно повисших вдоль тела рук.Он переводит ненавидящий взор на мальчишку позади кресла и говорит: сделай что-нибудь.Сделай же что-нибудь.Останови это.Прекрати это.Отпусти ее.Отпусти ее.Отпусти.Кулаки его сжимаются, он орет, в какой-то затянутой, сновидческой, болезненной истерике.Сделай хоть что-нибудь, твою мать!Мальчишка – некогда он – и теперь все равно - безнадежно, бесконечно - он - начинает послушно, судорожно расстегивать толстый ремень на джинсах-клеш. Его тошнотворно забрасывает куда-то вперед, вверх, в эту чужую комнату с чернотой по углам, и, глядя на свои руки, он видит, как сжимает ремень, спрятав пряжку в ладони. Ему хочется кричать от безысходности.Он поворачивает голову – и его вбрасывает в другого себя, и, глядя вниз, он видит белокурую макушку ребенка и собственную кисть в перчатке, накрепко впечатанную в мягкий, детский рот.Он просыпается с застрявшим в глотке, прогорклым стоном. Простыни вымокли от пота, хотя в комнате стоит сырая прохлада. Выдирая себя из смятой постели, подходит к окну и открывает его настежь, подставляя лицо дождю.Ему хочется заплакать, такое зудящее чувство за грудиной: но слез нет, он просто стоит, сглатывая сырой воздух и запах мокрой хвои. Он полон бесчестьем, весь состоит из него. Кажется, если он станет бродить среди людей, он расплескает его, как пот или семя.Пока варится кофе, он набирает жену, включает видеозвонок, поздравляет ее с днем рождения, голос его звучит как-то уж слишком – на его вкус – бодро и оптимистично. Она оглядывает его с угрюмым, пристальным вниманием, но потом говорит – спасибо. Спасибо, что ты все еще со мной. И отрубает его, просто прекращает, будто ей больно даже глядеть на него слишком долго.Он думает о пикнике, который ей обещал, его опять начинает подташнивать.Слоняется по дому и пялится на фотографии своей семьи, и под ними, словно под сенью каких-то неумолимых, отвернувшихся от него, ангелов домашнего очага, его накрывает волной тоскливого самооправдания. Все становится невыносимым до такой степени, что, с десяти утра, он начинает заливать свои кошмарные сновидения, свои сожаления и свою неправедность виски, текилой и водкой.К вечеру мир становится чуть полегче. Не настолько правильным, чтобы он нашел себя в нем, но – выносимым. Он покупает билет в Копенгаген, преисполненный лучших намерений.Но этот голодный зверь внутри, затихающий под алкоголем, опять просыпается и начинает жрать его, стоит ему только переступить порог родного дома.Он обнаруживает себя посреди клуба, растерзанным, разбитым и странно беспомощным, стоит на краю танцпола, не зная, продолжить ли ему бухать, или снять первую попавшуюся мазохистку, или уйти отсюда. Люди противны ему. Женщины вызывают в нем кипящее чувство вины, мужчины – подобные ему - только звенящее и долгое омерзение, честное, яростное и простое.Женщина с короткими светлыми волосами находит его за барной стойкой. Он почти не запоминает ее наряда, это опять какая-то ультра-короткая юбка, расстегнутая до краешка бюстгальтера блузка – нечто, что она всегда считает подходящим к случаю. Она уводит его в комнату для игры, крепко держит за руку, и он почти благодарен ей, музыка позади громыхает и раскатывается, и, когда дверь закрывается, все, наконец, стихает. Ему хочется зажать уши и закрыть глаза.- Что случилось? – напрямую спрашивает она. – На тебе лица нет.Он начинает говорить, и первое, что выбалтывает – свой сон. Он путается в словах, в объяснениях, она слушает очень внимательно, не отрывая от него умных, в едва заметных морщинках, обведенных черными стрелками, глаз.- Ты чувствуешь свою вину?- Не так, - морщится он. – Это словно носить в себе всю грязь мира. Это не только моя вина. Это мы… мы все.- Но это ты. Там, в твоем сне, был только ты, - спокойно замечает она. – И все это делал лишь ты. Я могу помочь.- Да ну? – криво усмехается он.- Знаешь, о чем я. Знаешь. Так ведь?Он позволяет ей раздеть себя, пристегнуть свои руки к перекладине, вбитой в стену. Кожа его мгновенно покрывается мурашками в прохладном кондиционированном воздухе. Женщина ласково, почти материнским жестом, проводит рукой по его спине.- Никогда не менялся ролями?- Я хотел, - без охоты признается он. – Точнее, я… Блин. Это уже неважно. Все было словно в другой жизни. Я не знаю, что на меня тогда нашло.- Но сейчас тебе это нужно.- Возможно, - говорит он сумрачно. – Или я опять тебя использую? Как считаешь?Она невесело смеется:- Мы все друг друга используем. В той или иной мере. Если станет невмоготу – я остановлюсь. Какое слово считать безопасным?Гвен, думает он невольно. Красный. Гвендолин. Hermosa puta. Я не знаю.- Ты поймешь, - смущенно бормочет он. – Я стану кричать его, и повторять, и ты сама поймешь.- Рискованно, - повернув голову, он замечает, как она встряхивает своими длинными сережками. – Ты в первый раз пробуешь на собственной шкуре. Слишком рискованно.- Прошу. Просто сделай это. Мне это нужно, мысленно говорит он, практически умоляет. Ему хватает гордости не произносить вслух, но ей и не нужны его признания.Она покрывает его спину ударами самой тяжелой плети, не щадя ни своих рук, ни его кожи - и осыпает его ругательствами, и в конце концов, почти обезумев от боли, он начинает рыдать. И его накрывает таким огромным, теплым, мягким, как одеяло, облегчением. Она отцепляет его от перекладины, и, все еще в наручниках, упав на пол, он обливает слезами ее руки, ее туфли, плеть со следами собственной крови, он бормочет что-то, и сам не может разобрать своей торопливой исповеди.В памяти его почти ничего не остается. Он вроде бы кричал – Гвен, Гвен, Гвен – повторяя ее имя на краю боли, там, где не верил уже ни в себя, ни в очистительный смысл этой пытки, ни во что другое.Ему становится легче, это правда. Он сосредотачивается на том, чтобы помнить об испытании, в любой момент быть готовым повторить. Решает, что станет делать это часто, сколько понадобится, чтобы, слезами, кровью или шрамами, остановить оглушающий звон вины и слепящие вспышки ненависти к себе.Но этого недостаточно. Как всегда, когда дело касается Гвен, ничего не бывает достаточно и в самый раз.Нажимая на кнопку звонка, он мысленно готовится выслушать самые отборные эпитеты в свой адрес, готовится – и даже заранее этому рад. Ее сухое прощание, равнодушное, холодное, в свое время выбило его из колеи почище истерического скандала. Он решает, что, если даже ничего не выйдет (он примерно на девяносто девять процентов в этом уверен, всегда такой оптимист, как заметил бы Энди), все послужит для облегчения его совести, и, по крайней мере, ему не придется и в этот раз просить незнакомую женщину высечь ему спину до кровавых полос…Гвен распахивает дверь, замирает, разинув рот. Наверное, просто поражена такой наглостью. После паузы, набрав воздуха в грудь, а в голос – достоинства - она произносит:- Я ухожу. Мне пора идти.- Мы можем поговорить?- Нет.Он разглядывает ее длинное бежевое пальто и легкое платье, что струится под шерстяными покровами таким сливочным лепестком. Он начал забывать, как сильно любит ее. Как она очаровательна практически в любой одежде. Он начал забывать, отдавшись собственной боли. И вдруг этот момент – запечатления, первого впечатления – открывается ему в своей потрясающей новизне и яркости. Ему становится жаль себя, ужасно жаль, за то, что прежде, воспринимая Гвен как должное, он никогда не…- Пожалуйста. Прошу тебя. Гвен. Пожалуйста!- Я очень тороплюсь, Ник. Меня ждет машина.Она, будто в доказательство, поднимает повыше свою нарядную сиреневую сумочку.- Хочешь, на колени встану? Тут. Прямо сейчас.Гвен окидывает пугливым взглядом улицу, заполненную вечерними огнями и снующими туда-сюда лондонцами.- Не вздумай!- Тогда впусти меня.Она отступает на шаг, пропуская его в прихожую. Закрывает дверь, прислоняется к ней спиной.- Мы же договорились, - начинает она спокойно.- Да, - он кивает. – Да, да, и я знаю, что…Он останавливается и обводит глазами ее накрашенное, сложенное в скептическую гримаску, лицо.- Я должен просить прощения за все, что я делал. Гвен. Этого простить нельзя, я в курсе, и я никогда не стану больше… О, Гвен.Она стоит, прижимая сумочку к груди, будто защищаясь от него.- Все это время мы… мы разрушали друг друга, я причинял тебе ужасный вред, я все делал неверно, я ужасно, ужасно, ужасно накосячил во всем.Гвен хмуро оглядывает его с ног до головы.- Мог бы сказать, что, поменяйся мы ролями, все как-то… наладилось бы.Он вздыхает. Рассказывает ей о своем возвращении в клуб, о последнем – мазохистском - визите. Гвен слушает его внимательно и сосредоточенно, но под конец начинает часто моргать.- И я плакал, но плакал, в основном, о себе самом. Этого было недостаточно. Это вообще ничего не решает, по большому счету. Становится легче, только ведь… не тебе, понимаешь?Гвен кивает, и он замечает, что ее глаза наливаются влагой.- Только мне одному и становилось легче. И я… я не знаю, как все это исправить, как все починить? Я думаю, что никак. Мне просто нужно попросить прощения и…Он замолкает.И все закончить, думает он.Отпустить тебя.Отпустить.Тот пацан из его сна не мог, а мужчина его возраста, с пустыми глазами и ледяной улыбочкой – не хотел.Я смогу, думает он упрямо. Я живой, я настоящий, и я, в отличие от вас, мудаков, смогу.- Я говорил кошмарные вещи, оскорбительные и грязные, но, знаешь, хуже всего было предлагать… сделать это втроем. Язык мой – враг мой, но… черт, это не отмазка, не оправдание. Все, что говорил, имелось в виду. Так что… Я никогда не отмоюсь. Ты никогда не простишь. Я знаю, Гвен. Просто знаю. Такое не прощают, верно?Гвен потрясенно кивает, встряхивая своими тщательно уложенными волосами.- Хорошо. Хорошо, с этим я… И вот еще что. Я любил тебя. Я люблю тебя. Очень сильно. Бесконечно. Наверное, буду всегда. Поэтому… не прощай меня. Не прости мне ничего, никогда, пожалуйста. Это все, о чем я прошу.Она разлепляет свои тщательно накрашенные губы и говорит, хрипло и негромко, и как-то потерянно:- Это что, какая-то новая манипуляция, Ник?Он поднимает обе руки и замечает вдруг, что они трясутся. Нет ни ремня в них, ни перчаток на них, черных перчаток, чтобы зажать ей рот. Нет даже его обручальных колец, признака реальности, символа отъединенности, о котором так поэтично высказался братец Хью. Только его руки, обычные обнаженные ладони обычного человека. Он засовывает их в карманы, чтобы она не видела этой слабости, не потому, что ему стыдно – хотя ему мучительно стыдно – но чтобы щадить ее хотя бы сейчас, в эти последние несколько минут.- Возможно. Я не знаю. Я запутался, и тебя впутал в это все, в эти мои грязь, и блуд, и… страх. Я хотел разделить их с тобой, больше делиться было нечем.- Ладно, - кивает она, и шмыгает носом. – Хорошо. Пойдем? Мне пора уходить. Правда, пора.- Гвен, - окликает он, когда она вновь открывает дверь. Она слегка поворачивает голову. Прячет от него лицо, догадывается он.И он бы свое хотел спрятать, он чувствует, как по щеке ползет что-то предательски мокрое.– Гвен, я умоляю. Не прошу, не требую. Послушай! Не прощай. Никогда. Ни за что. Выиграй у меня. Выиграй в этот раз, и - навсегда.Она вздрагивает, потом как-то беззащитно и нервно поводит плечами, открывает дверь. Они выходят, оба потрясенные и тихие, и Гвен, придерживая свое длиннющее пальто, спускается с крыльца. На тротуаре протягивает ему ладонь:- Что ж. До свидания, Ник. Я не… - она смотрит куда-то наверх и давится словами. Потом берет себя в руки. – Не думала, что ты… вообще придешь, и все это скажешь, и будешь… Будешь так откровенен.Подбородок в ямочках. Она сжимает губы, они начинают вздрагивать, и ему так хочется их поцеловать. Что с ним такое, в самом-то деле?! Он держит ее горячие пальцы, не желая их отпускать, вопреки всему, вопреки собственным мучительным попыткам стать лучше, показаться ей, наконец, достойным человеком.- Я это очень ценю, - выдавливает Гвен едва слышно.Отпуская ее руку, он чувствует, что мир как-то замирает и переворачивается. Все становится неправильным и серым, звуки машин и глухой шум метро кажутся далекими, неясными.Гвен идет к машине, оттуда выскакивает Джайлз, подает ей руку, куртуазно согнув в локте. Секунду или две она глядит на него с таким изумлением, будто впервые видит.И затем мир раскалывается на две части. В одной – он почему-то знает это совершенно точно – она опирается на локоть Дикона, садится в машину, ее глаза все еще блестят от невыплаканных слез, а на губах уже проступает виноватая, фальшивая улыбка.В другой части реальности, и эта часть куда реальнее, правда: куда ярче и живее, и словно бы куда правильнее: он наблюдает, с заторможенным восторгом, как она что-то серьезно и холодно говорит Дикону. Тот морщится, будто от горькой таблетки. Он быстро отвечает ей: нечто подозрительно (издалека, конечно, не разобрать) похожее на грязное слово.Она обходит распахнутую дверь лимузина и устремляется прочь. Идет своим широким шагом, покачиваясь в темноте – светлая высокая фигура, лондонский ангел. Волосы ее взлетают и падают, когда Гвен ускоряет шаг.Дикон бросает на него полный кислого негодования взгляд, забирается в машину, машина трогается и некоторое время идет следом за Гвен, а затем, на светофоре, прибавляет скорости и исчезает.Он улыбается, поворачивает, идет в другую сторону, не разбирая дороги.Ему становится легко, словно он только что отпустил не ее, а самого себя. Он оглядывается и видит, что Гвен попала в толпу, выходящую из метро, они льются рекой из-под земли, обтекают ее – пестрые, разные, чужие – все эти люди, большинство ниже ее. А она возвышается и словно плывет - над ними, вместе с ними.Отпусти, думает он.Что ты за сволочь, отпусти же ее.Она, словно услышав, оглядывается в ответ.Он останавливается под фонарем, пережидая острый приступ тоски. Ведь этих приступов будет еще много, решает он. Надо набраться терпения и пережить. Перетерпеть, позволить избить себя, упасть и встать, выплакать свою боль, оплакать Гвен, свою любовь к ней и то, куда она его завела, расплатиться за все, что он с ней сделал: пройти эти шаги, по одному, осторожно, не торопясь.Гвен вдруг резко замирает.Она стоит так, а потом разворачивается на сто восемьдесят. Они смотрят друг на друга, разделенные почти кварталом лондонской суеты и толкотни, и огнями витрин, светофорами, сигналами машин, чьими-то голосами, воем сирен, шарканьем чужих подошв, прозрачным весенним воздухом.Гвен медленно начинает идти к нему - и попадает против течения. Толпа теперь не несет ее с собой, иногда Гвен обходит прохожих, элегантно развернув плечи вперед. Кто-то толкает ее. Гвен пробирается, теряясь и являясь вновь, то и дело она пропадает из вида, на мучительно долгие секунды чьи-то головы и плечи загораживают ее лицо.Она убыстряет шаги, и еще, и еще, и еще: в конце концов, почти бежит.Отчетливо, с какой-то спокойной ясностью он думает: выиграй у меня. Выиграй в этот раз, навсегда.Делает шаг ей навстречу, потом вытаскивает руки из карманов и, прибавляя скорость, идет к ней. И его тоже толкают прохожие - или он кого-то толкает. Он видит только волосы и лицо, издали – светлое пятнышко на темной, сырой, затопленной людьми улице.И в этот момент мир перестает быть расколотым надвое.Что-то с тихим, никому из живущих не слышным щелчком становится на место, соединяя половинки, сцепляя шестеренки сюжетов, перелистывая страницы - и запуская все вновь.К о н е ц