3. (1/1)

Несколько месяцев пролетело с тех пор, как я стал увлекаться Гришей, и с каждым днем увлечение мое становилось все основательнее, поглощало меня всего. Сначала я радовался, когда он приходил ко мне, тосковал без него, потом стал искать встречи сам, и, наконец, перестал видеть что-либо вокруг себя. Я ходил, словно околдованный. Отец изредка спрашивал меня о том, что со мной, и я отвечал несвязно, прерывисто. Он отмахивался от меня, не желая разбираться в происходящем со мной. Когда я не держал Гришу в поле своего зрения, меня колотила легкая дрожь. Это очень напоминало тягучие ломки, которые я испытывал без "чая", которым напоили меня городские знакомые отца в далеком детстве: мне было холодно, и зрение мутилось. Я, как одержимый, искал встречи с Гришей...

Во всей своей зависимости я не видел минусов, а потому мне было проще поддаться ее велениям, чем отказаться от нее раз и навсегда. Я мог найти свой наркотик тогда, когда мне было необходимо. Я не подвергал себя опасности. Мне было удобно и интересно быть одержимым этим невинным воплощением разврата: одно лишь это увлечение наполняло мою жизнь движением, а значит, и смыслом. И я не отвергал свои мысли о нем, наоборот, позволял им стать всепоглощающими. Вихрь новых, доселе незнакомых мне ощущений подхватил меня. Я не хотел останавливаться. Более того, я не видел в этом никакой надобности. Я не был уверен в том, что люблю его. Казалось, я просто помешался на нем. Но теперь, постоянно пребывающий в опьяняющем сумасшествии, я понял, что ничего приятнее еще не испытывал.Мы часто проводили время вместе. Я никогда не слушал его вдохновленных причитаний: старался не вдумываться в его слова по причине того, что в том состоянии, в котором я находился сейчас, я ничего не смог бы понять, да и мне, в общем, было безразлично, что он говорил. Я порой боялся прикасаться к нему: иногда меня одолевало раздирающее желание сжать его к объятиях или прижать к стене так, чтобы он вскрикнул и зажмурился, как он делал всегда, если ему было больно. Но в последний момент мой порыв вдруг гас, и начинала кружиться голова. Но мне нравилось в любом случае, я не отпускал его ни на минуту, когда рядом не было отца, и его глаза сияли, как будто он вместе с моим наслаждением обрел для себя величайшее жизненное счастье. Очевидно, оно заключалось только в том, чтобы быть нужным.

В последние дни перед нашим расставанием я не виделся с Гришей: мне стало больно смотреть на него. Мой внутренний вихрь вышел из под контроля и как будто смял все внутри меня... Я не чувствовал в себе сил, чтобы выходить во двор, потому несколько дней провел в своей комнате, перемещаясь от кровати до письменного стола и обратно. В моей голове крутились мысли о Грише, и, как я ни пытался избавиться от них, они не покидали меня и лишь на зло мне становились более едкими и тягучими. Образами ко мне приходили обрывки нашей ночи, и я загорался, но огонь внутри причинял мне боль. Я был готов проклясть себя за свое увлечение. Гриша часто спрашивал обо мне у дворецкого, и тот передавал мне его слова. Меня не волновало то, что испытывал мой мальчик. Мне, наконец, стало казаться, что идея изжила меня. Это наркотик вредил мне, и я должен был избавиться от всего, что напоминал мне о нем. Но воздух пах им... Сам я пах им.Однажды отец разбудил меня лично. Было около полудня. Он растолкал меня и велел спуститься в белую беседку во дворе. Я нехотя отряхнул от мелких пушинок и перьев, выбившихся из подушки, мои брюки и плащ: я не заметил, как заснул, и не помнил, что со мной было до этого, оттого проснулся на кровати полностью одетый и, в добавок, обутый. Солнце застыло в зените, яркое, мелкое, как раскаленная точка, и желтила искусственно-голубое небо ореолом света. Я позвал отца, но он не откликнулся мне. Я вздохнул. Раздраженный, я потянулся к беседке. В проеме между дутыми колоннами я увидел головку красного ажурного зонтика. В моем воспаленном мозгу вспыхнули воспоминания о моем детстве, о том, как мама принесла домой точно такой же зонтик, все ходила с ним и краснела, говорила: "Подарок от старого друга...". Я немного просветлел, и неприятные ощущения отступили. Обнадеженный, я вбежал по ступеням. Ожидая увидеть мать, я зажмурился и раскрыл в объятиях руки, но меня ждал иной сюрприз.

- Маменька! - воскликнул я.

Раздался басистый, прерывистый смех смущенного отца. Я открыл глаза и остолбенел от представшей передо мною картины. Отец сидел на краешке скамейки, высунув ноги в проход, и с заискивающим видом взирал на женоподобное существо, сжимающее в обрюзгших руках красный зонтик. Я едва мог разглядеть неприятную незнакомку, наряженную в пышное темно-зеленое платье, которое, очевидно, по ее мнению, делало ее иконой для других субтильных дамочек ее возраста. Незнакомка куталась в белый, пуховый платок, прикрывая свою бледную, пухлую, почти вываливающуюся из твердого выреза грудь. Ее лицо было круглым, как солнечный шар, имея такие же четкие очертания. Розовое, как наливное яблоко заморского сорта, с белыми перетяжками на щеках, круглым, похожим на неказистую пуговку носом, узкими, растянутыми губами, и глубоко-посаженными небольшими глазами, прятавшимися под кустистыми серо-коричневыми бровями. Волосы грязного рыжеватого цвета кучерявыми лохмотьями торчали из-под темно-зеленой шляпки, напоминавшей по форме болотную кочку. Она кокетливо смотрела на меня,ощущая себя прелестницей. Отец уверил ее в том, что я заинтересован ею. Такую женщину можно было уверить во всем, что как-либо тешило ее нестабильное самолюбие.

Я закипел, но это чувство было вполне ожидаемым, потому лицо мое не изменилось, оставаясь бледным и каменным. Я не ощущал волнения, которое должен был почувствовать. Мне было безразлично то, что могло со мной произойти, и меня не беспокоила причина подобного равнодушия. Единственное, что я ощущал, это раздражение. На мгновение она показалась мне похожей на мать... Она украла тень ее святого образа, я был обманут запахом ее духов, легким смехом... Иллюзия, которая только напоминала истину, но искажала и уродовала ее. Своим появлением эта незнакомка обезобразила мои воспоминания о матери и всколыхнула почти задушенное чувство тоски по ней.

Отец обернулся на меня и два раза почти незаметно качнул головой, заставляя меня молчать. Я остановился у перил и поймал кокетливый взгляд гостьи. Следующие несколько минут в моей голове раздавались водянистые отзвуки старой маминой песни.

Отец ерничал, кокетничал, бросал в мою сторону колющие взгляды, пытаясь одновременно контролировать меня и быть учтивым с этим неприятным созданием.

Я скептически отвечал ему и внезапно развеселился. Кажется, я был рад тому, что с самого начала мне было неважно все то, что здесь происходит. Я вперил взгляд в красный зонт и поддался воспоминаниям. Почему меня должно было бы волновать происходящее, когда все, что у меня когда-либо было, безвозвратно потеряно? Ответа не было. Значит и волноваться было нечего.Аминь.