Часть 1 (1/1)

Морозка всегда жил по наитию. Как жизнь повернётся, так, значит, тому и быть. И как же можно вообще противиться собственной судьбе? Да, она?— штука непостоянная, переменчивая. Того гляди, случись чего однажды?— и либо ты царь и бог мира сего, либо несчастнее всех его несчастных.Но рассуждать о таком ему даже не приходилось. В голову ему навсегда было вбито?— судьбе не противиться, не идти против её поворота или решения. И вера его навеки была отдана лишь ей одной?— матушке судьбе.Что не случается?— всё к лучшему, рассуждал Морозка всякий раз, когда что-то менялось в его жизни. То ли плохое, то ли хорошее?— не всё ли равно? Именно. Таков и был ход его мыслей с самой своей юности. И, что было поистине замечательным наблюдением, всё так и кончалось. Худшее переходило в лучшее. Лучшее задерживалось в его жизни или сменялось другим счастием (или горем?— но и горе порою казалось ему великим счастьем, после которого наступит ещё более глобальное). Именно в этом, он считал, была правильная и самая настоящая истина из всех когда-либо существовавших в человеческих умах. Что не случается?— всё к лучшему.И потому не жалел он ничего в жизни. Будучи резвым, живым?— одним словом, обычным шахтёрским парнишей с ясными зоркими зелёно-карими глазами и копной взъерошенных и вечно чумазых волос на голове, в свои ранние годы переучился всему, чему можно и чему лучше не стоит. А затем всё, что как же оно?— сидеть и ждать, пока судьба сама вдруг переменится, как по взмаху чьей-то руки? Знать хотелось всего, а адреналина было не занимать. И он, и прочие гормоны так вбивали в молодую его голову, что делал порой Морозка такие дела, с каких хоть стой, хоть падай. Зато судьба уж точно не заставляла себя ждать?— появлялась, как пить дать, по мановению той же руки. Но не чьей-то уже, а того, кто ждал и звал?— собственно, Морозки.Сидел Морозка в полицейском участке в самый разгар юности, когда бурлила и кипела кровь в его венах, глубоко синеватой сеточкой просвечивающихся через смуглую, загорелую кожу. И столько связано было с тем поворотом в его жизни?— вот, оказывается, где продолжалась весёлая Морозкина жизнь после шахт, деревни и бесшабашного времяпрепровождения тёмными ночами при свете огней и факелов и под рёв гармоньих мехов. Поток и без того известных ему ругательных слов мал-по-малу пополнялся новыми, вспоминались все не рассказанные ещё похабные анекдоты да шуточки. И, снова раззадоривая судьбу, делился Морозка всем своим накопленным добром со всеми, окружавшими его. Весело, весело?— и ждать оставалось не так долго. Скоро уж новый виток пожаловал в жизнь его, яркую и беззаботную.Не заметил уж Морозка, как тот самый виток забросил его не куда-то в не понять куда?— в армию. Острый на язык, живший полной жизнью деревенской, совершенно не подчинявшийся никому и никогда в жизни, он оказался совершенно в чуждом ему кругу людей. Там, где царит дисциплина, где все подчиняются приказам, беспрекословно исполняя их, не говоря при этом и слова против. Что однако ж, раз сюда занесло меня, знать, и зачем-то мне оно нужно, не отступая от принципов, рассуждал, почёсывая затылок, Морозка. Делать нечего?— надо значит надо.Здесь же познакомился он с абсолютной своею противоположностью. Звали его Иосифом Левинсоном. Парень лет на десять старший его, огромного потенциала, доброй и чистой души, приятного, покладистого характера, но не самой привлекательной внешности. Он не любил своё имя, и потому в отряде все звали его Левинсон, по фамилии. Жёсткие рыжие волоски пробивались через молодую кожу на его лице, превращаясь постепенно в один сплошной густой сад от уха до уха, который он, Левинсон, стремился тотчас же подстригать, не проникаясь никогда к нему особой любовью. Более того, всё Левинсон отдал бы на свете, лишь бы раз и вовек избавиться от этой бороды. Не любил он ни бороду, ни цвет волос, такой же противно рыжий. Длинный волос на голове (часто можно было увидеть их, подобранных в аккуратный хвостик), много тоньше, чем борода, приятно волнился, отчего выглядел Левинсон несколько моложе реального своего возраста. Кажется, ничего удивительного?— скольких похожих парней можно встретить каждый день, живи ты хоть в деревне, хоть в городе. Но было в нём одно, что же сразу привлекло Морозкино внимание?— его большие и глубокие, нездешние глаза совершенного глубоко синего оттенка. Из всего того, чем обладал Левинсон, особенно любил Морозка именно эти его удивительные глаза, каких не было и не может быть больше ни у кого на всём белом свете.Довольно быстро подружился Морозка с Левинсоном. Вряд ли кто из них вспомнит, как именно произошло их знакомство?— как-то так, опять же, по мановению руки. Несмотря на кардинальное различие характеров, эти двое идеально дополняли друг друга?— были как две стороны одной медали, скреплённые одним сплошным ребром. Только вот каким?— не было известно даже им. Что-то привлекало Морозку в Левинсоне (помимо глаз, конечно же), что-то привлекало Левинсона в Морозке. Так и сталась их армейская дружба.Спросить бы Левинсона?— что же ты нашёл в нём? Разгильдяй, остр на язык, резок в действиях, с ужасной дисциплиной! Да кто ж его знает, ответил бы наверняка Левинсон, если по-настоящему спросили бы его. Разница в возрасте его не волновала ничуть?— пусть Морозка был совсем ещё парнем, он уже отличался от других своей любовью к жизни. Он умел получать от жизни удовольствие, какой бы она ни была.Всё, что можно было, они делали всегда вместе. И каждый из них мог положиться на другого: нужна была помощь?— пожалуйста, совет?— туда же, чтобы выслушали?— всегда готовы. Казалось им, не было ничего эдакого, с чем бы они вместе справиться не могли. Никто даже думать об этом не смел.Особенно любили они вечерние прогулки перед отбоем, когда солнце давно уже садилось, вокруг темнело, а небо покрывалось мириадами ярких белых звёзд. Земля после дневной жары оставалась ещё тёплой, и армейцы безо всякой боязни, которая присуща некоторым особям, ложились в высокую траву и смотрели вверх?— туда, в высотную неизвестность, истыканную крошечными проблесками. К душе были и разговоры о чём-то личном, самом сокровенном, чем только можно поделиться с близким человеком. Например, с другом.—?Посмотри только, как красиво! —?говорил Левинсон, тыча куда-то на небо. Морозка лениво поворачивал голову и смотрел в указанном направлении.—?То же, что и всегда,?— отвечал он со вздохом и отворачивался обратно, чтобы в очередной раз увидеть Левинсоновы волосы. По вечерам, когда они уходили из лагеря, последний стягивал с волос резинку и распускал вьющиеся непослушные локоны, а потом ложился в траву, и они впитывали в себя все окружающие запахи?— земли, травы, дыма от горящего невдалеке костра, у которого играли на гитаре и пели не известные им песни другие солдаты. И самым желанным для Морозки было это ключевое действие. Тогда он слышал все эти запахи, только лишь пододвинувшись поближе к Левинсону.—?Балда ты, Морозка! Далеко не такое же. Audi, vide, sile*,?— посмеивался над ним Левинсон. Был он огромный любитель читать?— читал кой-какую завалявшуюся в закромах литературу, любую, какая попадалась, и без разбора, и временами случалось некоторым слышать, как цитирует он мудрости древних философов на чистом латинском языке. И вряд ли кто верил, что такому можно научиться только благодаря чтению соответствующей литературы (армия, чего уж там?), Морозка отлично это знал, и пусть сам любителем таким, как Левинсон, не был, бывало, подсматривал за таким весьма любопытным занятием.И вот так каждый раз?— балда да балда. Мол, не дорос ещё понимать истинную красоту звёздного неба. Морозка, прикусывая красные потрескавшиеся губы, тихо фыркал на высказывания друга, но не держал зла на них. Левинсон был исключительный эстет и искал прекрасное во всём. Прямо как Морозка в любой жизненной ситуации надеялся, что его теория по-прежнему работает.Однажды, спустя три года службы, во время очередной прогулки и дискуссии о неповторимости ежевечернего расположения звёзд на небе, Морозка был застигнут своей покровительницей врасплох. Приближался новый виток, Морозка чувствовал его и думал?— а чувствует ли Левинсон, мирно лежащий рядом с ним и пожёвывающий с едва слышимым хрустом сочную травинку? Видно, нет?— опять мечтает о своём небе! Мечты о несбыточном, загадывания на дальнее ещё будущее, какие-то планы… Нет, это никогда не было во вкусе Морозки. Его девиз был и оставался тем же, каким всегда был?— carpe diem, ** как выразился бы Левинсон. Чем лучше?— лежать и думать о том, сбудется?— не сбудется? Много прагматичнее будет следование народной мудрости: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Морозка любил испытанные, протоптанные пути и реже, в сравнении с тем, как оно случалось ранее, стал выходить на неизведанную тропу?— например, пустых мечтаний. Она не влекла его в юности, не влекла и теперь.—?Да отвлекись же ты, наконец, от этих звёзд! —?тогда обиженно сказал он, подтолкнув Левинсона в плечо, ненароком захватив пальцами мягкую прядь волос. —?Посмотри хоть раз реальности в глаза!—?Да что с тобой? —?Левинсон приподнялся на локтях.—?Вот уж три года мы с тобой, дражайший мой друг Левинсон, служим в кавалерии, и за три года тебе не надоело до сих пор вот так просто лежать и мечтать о звёздах! Стремиться куда-то в никуда в своих мечтаниях! Сколько уж я услышал от тебя?— всё мечты, всё! И всех их я услышал здесь, на этом самом неизменном месте! —?Морозка подскочил к нему и посмотрел прямо в глаза, с удивлением и искренним непониманием глядящие в ответ на него. Понизил тон почти до шёпота. —?Не хочешь начать жить реальной жизнью?—?Но разве не это мы делаем каждый день? Живём? Взаимодействуем с другими, служим Отечеству, мечтаем о будущем…—?К чёрту мечты! Забудь! Мечты?— иллюзия!Парень подвинулся ещё ближе, опалив вдруг лицо Левинсона горячим дыханием. Левинсон упал обратно в траву и застыл на месте, не в силах пошевелиться. Что ты задумал?—?Carpe diem.—?Что?—?Живи сегодня,?— раздражённо пояснил Морозка. —?Не думай, что будет через минуту, час, два, день, год. Живи сейчас.Он наклонился чуть ближе и, нехотя разорвав зрительный контакт, мягко коснулся своими губами губ Левинсона, навис над ним, держась на одних только полусогнутый руках. Такого действия Левинсон никак не ожидал. Его как огрело обухом по голове. На минуту, как и хотел Морозка, он вдруг перестал думать о том, что случится. Ничего не осталось в его мыслях, он полностью отдался ощущениям. Странные импульсы затрещали в голове, как огненные искорки, отлетающие с потоком ветра в разные стороны от костра, засверкали, как звёзды в ночи. Именно ночь наступила в Левинсоновой голове?— и кое-как рассеивали её чёрные оттенки только пробуждавшие его от погружения в бездну неизвестности и неопределённости эти импульсы. Поток не прекращался, Морозка продолжал целовать его, присасываясь к узким губам, царапая не зажившими ранками. Руки Левинсона прижимали за запястья к земле; зелёные пёрышки щекотали кожу, а на пальцах оставались грязные разводы от влажной земли.Левинсон промычал что-то невнятное в губы Морозки, но отстраняться не стал. Послушно лежал на земле, пока армеец сам не отпустил его, выдохнувшись. В довольной ухмылке растянулись его припухшие губы, когда Морозка увидел глаза Левинсона и прочитал в них неоднозначную реакцию на всё происходившее с ним только что.—?Теперь ты понял меня, м? —?спросил он тихо и лёг Левинсону на живот, сложив руки на его груди. Тот громко выдохнул.—?Carpe diem? —?Морозка кивнул.—?Жить?— это не мечтать. Это?— действовать.Нет, Левинсон не понял.—?Но… это?..—?По наитию,?— закончил за него Морозка. —?В этом суть. Как диктует судьба, так тому и быть. И противиться этому?— дело бессмысленное и глупое. Люблю я тебя. Carpe diem, Левинсон.И он снова потянулся к губам друга. Жар медленно растекался по их телам, заставляя кожу краснеть, покрываться мурашками, сердца?— стучать, голову?— отключаться, тела?— дрожать от желания. Совсем пропала мысль, что совсем недалеко разбит лагерь, что кавалерийские солдаты по-прежнему сидят пьяные у огня, что уж скоро дадут отбой. Желание поглотило всё без остатка, не оставив даже малого?— страха, или хоть опаски, быть обнаруженными. И хорошо, если будет то какой случайно отбившийся от коллектива армеец?— а если командир? Не миновать тогда обоим головы.Прогремел в лагере колокол. Отбой.—?Левинсон? —?зарываясь носом в растрёпанные рыжие волосы, спросил Морозка.—?М? —?отозвался Левинсон.—?Колокол. Слышал? —?Тот кивнул. —?Стало быть, на этом и закончится.Морозка намеренно придал печального оттенка последнему своему высказыванию. Он знал?— тяжело отныне будет обоим. Carpe diem, повторял он фразу, не выходившую у него из головы. С ней он шёл рука об руку всю свою жизнь. С неё сегодня всё началось. Началась жизнь новая?— другая, которой Морозка до этого не знал, о которой не задумывался до своих ныне полных восемнадцати.—?Пойдём? —?оторвал его от размышлений Левинсон.—?Пойдём. —?Морозка почти уже поднялся, как тут же сел обратно и крепко сжал горячие Левинсоновы ладони. —?Нет, сейчас не могу. Не могу, понимаешь?Должно быть, хороша картина, подумалось ему вдруг, инициатор всего безобразия под предводительством жизненного принципа, известного как ?Живи сейчас?, просит кого-то понять его чувства, почему он не хочет идти. Инициатор в осьмнадцать лет…—?Будет, будет,?— успокаивающе ответил Левинсон. Да, спокойствия и душевного равновесия ему не занимать. В данных аспектах он превосходит и, возможно, всегда будет превосходить Морозку, юношеский пыл которого до сих пор гулял в голове, заглядывая в любое действие, любую мысль. Вся сущность Морозки на данный момент, как и была раньше, состояла из резкости, дерзости, активных действий. Он вдруг подумал, что же может с ним здесь случиться.—?Пойдём,?— повторил Левинсон, поднимаясь на ноги прихватывая резинкой волосы. Морозка поднялся следом за ним. Трава приятно прошелестела под дуновением лёгкого северного ветра. К покинутому в лагере костру выплыла из темноты фигура дневального, который громко прокричал им:—?Морозка! Левинсон! Скорей, пока командир не вернулись!Что не делается, всё к лучшему, припомнилось Морозке, и более он не противился. Знал?— бесполезно же. Придёт день?— и вернётся всё на круги своя.Оченно уж любили друг друга Морозка и Левинсон, что не было сил и мочи терпеть. А вокруг народу столько, здесь, там, солдаты, командиры, дневальные и прочие-прочие. И спасением этим двоим, как в прежние времена, были только предотбойные прогулки под луной и звёздным небом. Бывало, по весне Левинсон, романтик эдакий, рвал в поле цветы и вставлял их, самые разные, себе в волосы. Хохотал тогда Морозка, но искренне любовался представавшей его глазам красотой, сочетавшейся в одновременно хладнокровном и расчётливом армейце и высокопарящем непонятно в каких небесах мечтателя, как Левинсон.—?На бабу похож,?— говоря просторечиво, по-шахтёрскому, смеялся он.—?Ишь ты! —?отвечал Левинсон, и оба валились от смеха в траву.—?Похож, похож. Будь ты чуть меньше ростом, менее крепкого сложения и без бороды?— вылитая баба!—?Ах пропащая твоя шахтёрская душа!Разговоров этих не было никому слышно, почему и оставались она только для них двоих, как сокровенные тайны.***За год до революции, в самый разгар октября, случилась в поле стычка с казачьим отрядом. Ехал Морозка один, без Левинсона; его отослали с другим отрядом, приставив в пару дневального. Левинсона ждало повышение по службе, и больше него самого Морозка радовался такому известию. Как-никак, а ещё приложишь усилий?— так и до генерала дослужишься. Это начиналась его реальная жизнь, а вместе с тем?— и исполнение мечты. Однако ж Морозка упрямо стоял на своём?— судьба, судьба, судьба.Небольшой отряд, пересекавший реку, к которому примыкнул Морозка, не успел добраться до штаба, как выскочили из лесов казаки и бросились в атаку, бранясь и крича в голос. Кто-то из армейцев выстрелил в небо. В первую же минуту подстрелили двоих кавалеристов, один упал вместе с лошадью, другой вывалился мёртвый из седла. Завязалась перестрелка, началась кровавая бойня. Тут и там свистели пули, звенела холодная сталь, ржали, захлёбываясь слюной, жеребцы. Совсем скоро разгромленный отряд оказался в ловушке, в живых оставалось всего пятеро, в том числе и Морозка, в ярости заколовший и застреливший троих казаков вместе с их лошадьми. Он был ранен в левое плечо, мышцы ныли от невыносимой боли. Следующая пуля пробороздила по ребру, прошедши сквозь кожу, оставив за собой кровоточащую рану. Морозка взвыл, к ране невозможно было притронуться. Болевой шок одолел его, и он повалился на землю, утягивая коня за собой.Последним, что он слышал, будучи ещё в сознании, был гневный крик Левинсона и грохот выстрелов, обрушившихся на уцелевших казаков. Подкрепление подоспело вовремя.Левинсон… Левинсон…—?Морозка! Ты меня слышишь?! Эй, там, помогите!***Морозка очнулся в лазарете и поморщился от запаха нашатыря, тянущегося из стоявшего на тумбочке открытого пузырька. В помещении пустовало. Кровавые бинты лежали разрезанные на полу поверх его изорванной грязной одежды. Морозку прооперировали и перебинтовали, оставили восстанавливаться в совершенно пустой комнате, где не было, кроме него, никого, ни одного пациента. Неужели… остальные того?.. Морозка ужаснулся этой мысли.А… Левинсон!Что же сталось с ним?Как ошпаренный, вскочил Морозка с койки, стиснув от боли зубы, и пошёл, в чём был, прочь из лазарета. И стоило только ему открыть дверь, так нарисовался перед ним обеспокоенный Левинсон, причёсанный, в чистой глаженной форме. Удивлению их не было предела. Как и последовавшему затем счастью. Они крепко обнялись и заплакали.—?Ляг, Морозка, ляг,?— прошептал ласково Левинсон и подтолкнул того к койке. Шлёпая босыми ногами по полу и тихо похихикивая, Морозка вернулся обратно, укрылся одеялом и притянул к себе Левинсона.—?Я так испугался, когда увидел тебя в крови и без сознания. Благодарю судьбу, что мы прибыли вовремя. Не знаю, что случилось бы с тобой, если бы я опоздал…—?А остальные? Кто был в отряде?— где они?—?Немногие остались в живых. Кого могли, довезли, оказали помощь. Но… оправилось лишь четверо. Не говорят об их состоянии?— по крайней мере, не мне.Левинсон склонил голову. Он знал, то отчасти это его вина?— что из всех двадцати выжили лишь четверо. Если бы, если бы он оказался там раньше!..—?Не волнуйся, всё теперь хорошо,?— улыбнулся Морозка. —?Я жив. Иди ко мне.—?Но…—?Carpe diem, помнишь?Левинсон помнил. Морозка прав, он всегда был прав, когда говорил эти слова. Он говорил их осознанно. Жизнь повернулась так, что им суждено быть рядом друг с другом. ?Так зачем же ей противиться???— вспомнил он слова Морозки и, уже не сомневаясь ни в чём, ни в одной мысли и ни в одном действии, прилёг рядом с кавалеристом. Кровать была тесна для двоих, а потому они лежали лицами друг с другу?— и свободнее, и приятнее.—?Сними это. Жарко. —?Морозка помог Левинсону расстегнуть пуговицы, стянул рукава и бросил куртку на спинку стула. Левинсон остался в свежей белой рубашке.—?Морозка?.. —?Он закусил губу и отвёл на секунду взгляд, будто хотел что-то сказать, но почему-то передумал.—?М?Левинсон помолчал.—?Нет, ничего.Морозка расчесал мягкие Левинсоновы волосы, стянув с них резинку, и поцеловал его. Незажившие раны побаливали от движений и касаний; армеец тихо постанывал в губы Левинсона, тело его дёргалось каждый такой раз.—?Тшш… Больно?—?К чёрту боль!Левинсон заглянул в Морозкины голодные глаза. Боль ему ни по чём, это было видно?— даже если она будет невыносимой, Морозка ни за что теперь не попросит его остановиться. Он прильнул к потрескавшимся красным губам, толкаясь, проникая в рот кавалериста языком, проводя им по зубам, присасываясь к тонкой коже. Провёл губами по покрывшейся мурашками шее, опалив жарким дыханием ключицы. Тело под Левинсоном, откликнувшееся на ласки, снова напряглось, часто задышала грудь, вбирая в лёгкие больше и больше воздуха. Обогнув бинты, Левинсон гладит руками по плечам и мускулистой спине, щупает каждый позвонок. Морозка выдыхает ему в губы:—?Ле…евинсон… —?и запускает пальцы в распущенные волосы, тянет Левинсона ближе, ещё ближе. Его любовь, его наркотик, его панацею. Всё самое лучшее и желанное?— в нём одном. Заныло внизу живота. —?Левинсон… пожалуйста.Левинсон нащупывает на штанах Морозки пуговицы и, затыкая ему пальцами рот, слушая, как учащается биение сердца в раненной груди, как армеец дрожит и стонет под ним, одной рукой вырывает их из крепких тканевых петель. Стягивает штаны с бёдер, и Морозка ногами сталкивает их на пол. Рука Левинсона ощупывает податливую бельевую ткань, чувствуя выраженную эрекцию, оттягивает резинку и касается плоти. Кожа мягкая и тёплая, на стволе вздулись бледно-голубые пульсирующие венки. Движение вверх-вниз несколько раз, быстро и резко, невзначай задевая головку. Истекающий смазкой орган пачкает бельё и руку. Морозка облегчённо стонет, покусывая и посасывая оглаживающие полость рта пальцы.Левинсон вытащил их изо рта кавалериста, поцеловав Морозку ещё раз, и готов был уже заняться собой. Но Морозка остановил его.—?Дай мне,?— просит и тянется руками к штанам. Левинсон не против.Первой на стул отправляется рубашка, совсем недавно выглаженная и теперь вот?— ни на что не годная. Расправившись с пуговицами, Морозка стягивает штаны вместе с бельём и проводит языком по возбуждённому органу армейца. Последний громко выдохнул, подавив непроизвольно рвущийся с губ стон. Он начинает прерывисто дышать, неведомое ранее удовольствие поглотило Левинсона, утащило всего целиком и полностью в себя, и нет теперь ему и шанса выбраться оттуда. Кавалерист, играя язычком, посасывает головку, глубоко вбирает в рот, чем заставляет-таки Левинсона, в конце концов, сдаться. Во рту чувствуется солоноватый привкус спермы, белые густые капли покапали с губ на руки. Он поднял голову?— Левинсон, колотимый мелкой дрожью, стоял перед ним на коленях с закрытыми глазами. В голове у него всё перемешалось.Морозка за руки потянул Левинсона к себе; почти без сил тот рухнул в его объятия, тряхнув волосами. Он открыл глаза и почему-то улыбнулся.—?Sile. —?Морозка прикоснулся пальцем к его губам. —?Просто молчи.Он хотел добавить обоим им известную цитату, но промолчал.Левинсон сбито дышал в руку армейца. Да, сказать ему было что?— и довольно много. Но отсутствие опыта в данном деле, которое они только что вытворили и, видно, не закончили, по-доброму так лишило его сил. Все слова так и умерли в его мыслях.Улыбающиеся губы Морозки блестели в остатках спермы. Он положил одну руку на грудь Левинсона, другой обвил его за шею и вовлёк в горячий поцелуй, укладываясь вместе с тем на спину и заставляя кавалериста лечь на него. Призывно раздвинул ноги и подался пахом вперёд, коснувшись эрекцией Левинсонова живота. Внутри всё натянулось, как струна. Тело требовало от него исполнения всех прихотей. Левинсон от неуверенности прикусил губы Морозки, приоткрыл глаза и растерянно посмотрел вниз, на упирающийся в него орган.—?Левинсон… —?протянул Морозка, млея от жара миновавших прикосновений.Левинсон поморгал своими огромными глазами, искренне не понимая одного. Ты действительно этого хочешь, не ударила ли тебе в башку молодая дурь? И думал бы ещё дольше, если бы Морозка не подтолкнул его снизу. Спрашивать даже не пришлось?— всё было ясно без слов. Если Морозка хочет, то…—?Не тяни!..Прихватив ноги и сжав руками упругие ягодицы, Левинсон, закрыв от напряжения глаза, пристроился между ног Морозки и одним резким движением вошёл в трепещущее тело. Армеец выгнулся в спине, стиснул зубы, но тут же расслабил лицо, постепенно привыкая. Он рвано выдохнул и задышал уже нормально. И всё за тем лишь, чтобы Левинсон не подумал прекратить начатое. Открыв глаза, Левинсон, понимая, что всё идёт по плану, сделал первый толчок, затем второй?— и ещё, и ещё. Морозка, охваченный желанием, стонал сквозь сжатую челюсть, тихо, почти сдерживаясь. В его груди под толстым слоем бинтов билось и рвалось наружу обливающееся кровью и горящее любовью сердце. Левинсон отпустил его ноги и наклонился поцеловать кавалериста, но стоило тому лишь раскрыть рот, громкий стон сорвался с его губ вместе с очередным толчком.—?Тшшш,?— прошептал ему в губы Левинсон, продолжавший ритмично входить в Морозку.Не известно, говорил он это Морозке или себе. Ибо сам в страшном сне, а тем более?— наяву, боялся причинить ему боль. Совсем молодой, хоть столько в армии, а по-прежнему такой хрупкий. Левинсон сделал три последних, самых глубоких толчка и остановился, пока не выходя. Морозка сжал его всем своим телом, дрожа в неистовстве, принимая в себя новый поток спермы, выступавший по каплям на белую простынь. Оба глубоко дышали.Наконец, Левинсон вышел и прижал Морозку к себе. Пот крупными каплями стекал по его телу.—?Морозка? —?спросил он, целуя армейца в лоб.—?Всё хорошо,?— улыбнулся тот и прижался ещё ближе. Морозка, несмотря на усталость и полное отсутствие сил, был рад, что это, наконец, случилось. Как долго он этого желал втайне от Левинсона, представлял этот день в своей голове, готовился, когда же он наступит. —?Я люблю тебя.—?И я тебя люблю.Внезапно Левинсон, точно вспомнив что-то важное, отстранился и сел на край кровати и опустил голову, занавесил лицо рыжими волосами.—?Морозка… Я… я должен сказать тебе.—?Что? —?Кавалерист положил голову Левинсону на плечо и зарылся носом в волосы.—?Я получил повышение,?— невесело ответил Левинсон, так и не поднимая головы.—?Это же просто замечательно! Левинсон, это прекрасная новость!Армеец покачал головой.—?Наш командир распорядился о… —?Скрипнули зубы. —?В общем. Меня переводят в другой отряд.Глаза Морозки тут же потухли. Настроение переменилось в одно мгновение, и на смену искренней радости пришла не выразимая никакими словами горечь. Он ничего не сказал Левинсону, только тихо всхлипнул и обнял его крепко-крепко, будто это была их самая последняя встреча. Никто не знал, даже Левинсон, что это она и была, в самом деле.—?И ты по-прежнему считаешь, что всё, что не случается, ведёт к лучшему? —?спросил он, кашлянув.И снова молчание. Морозка всё понял?— отвечать было не обязательно.—?Я отправлюсь с тобой!—?Нет! Ни в коем случае! —?Левинсон запнулся. —?Не надо…—?Но!..—?Тебе не позволят. Я… всё уже узнал. Для тебя там нет места.Сам того не замечая, виня всё и всех в сложившейся неблагоприятно для них обоих ситуации, Морозка вдруг презрел саму судьбу. Она стала ненавистна ему, опротивела. Предательница! Изменщица! Как ты могла?! Так истошно кричал голос в его голове, не смея вырваться из горла. Но судьба оставалась глуха к его крикам, не менялась, никого не присылала с хорошей вестью. Даже Левинсон, обычно не отчаивающийся никогда, казалось, потерял всякую надежду. Правильно, думал он, говорят, что судьба меняет жизни человеческие, когда всё у них начинает налаживаться. Он сам в этом не раз и не два убеждался. И хоть были из этого правила исключения?— как то, что внезапно всколыхнулось лёгким пламенем и переросло в пожар между ним и Морозкой,?— дела они не меняли. Не меняли и истины. Погрешности, оказывается, имеет даже судьба.—?Когда?—?Не знаю. Как прикажут?— так сразу. Одно скажу?— скоро.—?Будь со мной до конца. До последней минуты. Сколько возможно. Даже если это наша последняя минута вместе, будь сейчас со мной.Левинсон грустно улыбнулся.—?Буду.