All Mine (Kiyong/Changsun) (1/2)

Дома у Хуа тепло и пахнет хвоей от понатыканных по углам еловых лап. Внутри большой печи негромко потрескивают дрова. Быстро опустившаяся на лес ночь поглощает мир за маленькими круглыми окошками. Остается только дом — одинокий островок света посреди абсолютной темноты.

На ужин Чансону достается кусок мясного пирога и сладко пахнущий сушеными ягодами чай, который он с осторожностью отхлебывает из большой глиняной кружки. "Не переживай, лисы никогда не травят свою еду", — миленько подмигивает Лю Хуа, которая не спускает глаз с гостя. Весьма двусмысленно. Лиса оказывается довольно молчаливой (не так уж удивительно, если учесть, что живет она в глуши совершенно одна). Смотрящие исподлобья густо подведенные глаза выглядят совсем черными из-за длинной белой челки. Бледно-сиреневое платье в китайском стиле делает контраст еще более болезненным.

— Почему ты живешь здесь в одиночку? — Чансон не знает, как поддержать беседу, поэтому спрашивает самое бестактное в лоб.

— Так уж вышло, — тихо бормочет Хуа и, кажется, замыкается еще сильнее, — моя семья долгие годы спасалась от охотника за оборотнями вроде нас, — она грустно усмехается, — мало кому удалось уцелеть, а потом, — глубокий вдох, — я осталась одна.

— Извини, — Чансон ставит кружку с чаем на стол громче, чем хотел бы. Как же сильно он ненавидит это — быть тем, кто одной случайной фразой разрушает только устаканившуюся доверительную обстановку. Он не любит и не питает никаких светлых чувств к демоническим созданиям, с какой стати вдруг их чувства стали так важны для него?

— Всё это время здесь было очень холодно и одиноко, — шепчет Хуа, и Чансон замечает, как пугающе странный огонь загорается под её полуприкрытыми веками, — не хочешь остаться со мной?

Она с нечеловеческой скоростью приближается вплотную к Чансону и обхватывает его плечи. Острые когти иголками впиваются в кожу. "Говорили же, не лезь, оно тебя сожрёт", — буквально орет его подсознание. Вдохнув поглубже, он выдавливает из себя широкую улыбку и вкрадчиво, с сочувствием в голосе произносит:— Прости, но меня совсем не интересуют женщины... И женщины-оборотни тоже.

— Вот как, — Хуа будто бы теряется, — я и подумать не могла...

Воспользовавшись ее замешательством, Чансон зажмуривает глаза, изо всех сил бьёт девушку лбом в лицо и, молниеносно метнувшись к выходу, распахивает дверь с ноги. Он выбегает наружу, увязая по щиколотки в успевшем выпасть за вечер снегу. Вокруг только нескончаемая ночь и зловещие тени деревьев, что обступают со всех сторон. Возможно, ему просто мерещатся в плывущих по небу облаках очертания крыльев, синих, как глубины океана.

— Где тебя только носит в такое время, пиздюк крылатый, — со слезами обиды в голосе ворчит Чансон. Отчаявшись пробраться сквозь сугробы, он падает на колени, готовый сдаться на милость стихии и обитателей леса.

— Это мне у тебя надо спрашивать, вообще-то, — раздается прямо над его головой. — Я думал, ты умираешь, а не шляешься по всяким ебеням, — ворчит Киён, ощупывая свое покалеченное крыло.

Если это очередной бредовый сон, то Чансон предпочел бы не просыпатся. Он обхватывает Киёна за талию и утыкается лицом куда-то в живот. "Не исчезай, пожалуйста", — кажется, он умоляет вслух, потому что крылатый смеется.

— Как заговорил, смотрите. Ты еще пожалеешь, что я не исчезну, — непонятно, шутит Киён, или всерьёз угрожает, Чансону как-то поебать, если честно. Лучше уж эта летающая булка, чем незнакомый писец.— О, так ты уже занят, малыш, — голос Хуа заставляет Чансона вздрогнуть.

— Ты же не думаешь, что я отдам тебе свою добычу, животное, — голос Киёна становится серьезным, будто чужим. Его мягкая аура сменяется густой, подавляющей. Чансон едва может дышать, но продолжает цепляться за тело демона, чей привычный облик искажается от рвущейся наружу яростной силы.

— Что вы, простите, что помешала воссоединению голубков, — Хуа разводит руками, — ничего не поделаешь, будьте счастливы, любитесь на здоровье. — Она невозмутимо машет ручкой на прощание, прежде чем скрыться за дверью.

— В смысле? — Киён резко возвращается в прежний вид, и Чансона чуть отбрасывает назад.

— Ну, знаешь, — он старательно отводит глаза и вообще пытается слиться с сугробом.

*** Чансон благодарит всех известных ему богов за то, что пешком тащиться домой не приходится. Очевидно, что Киён не слишком радуется такому раскладу — он сворачивается калачиком на кровати, расправив больное крыло, и не издает ни звука. Ни жалоб, ни упреков, ни требований объясниться. Чансону сложно, сложно даже просто переварить всё произошедшее. Он не решается приставать с шутками или пустыми разговорами, тем более расспрашивать, что ещё могло произойти. Вместо этого он идет в душ — возвращать свое потрепанное, грязное и изможденное тело к жизни. А после присаживается на (свою, между прочим) кровать и бездумно гладит переливающиеся в свете с улицы перья.

— Киён-а, — не выдерживает он через некоторое время, — я спать хочу, свали, пожалуйста, —просит Чансон со всей вежливостью, на которую сейчас способен. — Ты всю кровать занял, слышишь? Нет ответа. Чансон с осторожностью подлезает и укладывается прямо под крыло, чтобы отвоевать хоть чуть-чуть пространства. Не очень удобно, но всё-таки уютно, перья слегка щекочут оголенные участки кожи. Он готовится провалиться в долгожданный сон, когда импровизированное одеяло пропадает. Киён поворачивается, и его немигающий взгляд выглядит жутковато.