Письмо и ответ (1/2)

Здравствуй, Пит!

Пит улыбнулся — он попытался представить себе как Китнисс пишет письмо: сосредоточенно наморщив лоб и старательно подбирая слова.

Возможно, она хотела написать «Дорогой Пит», или «Привет», но решила остановиться на нейтральном «Здравствуй».

У меня все в порядке. А как дела у тебя? Я узнавала о тебе у доктора Аврелия, но, напиши, пожалуйста сам, мне нужно точно знать, что у тебя все хорошо.

Я видела твое интервью после выписки и желаю тебе побыстрее прийти в себя.

У меня все так же, как было: я охочусь и ухаживаю за Хеймитчем и его гусями.

Старый пьяница завел гусей, представляешь? А еще он хочет устроить меня на работу, хотя я не знаю, зачем это нужно.

В Двенадцатый вернулся Лютик, так что теперь я кормлю ещё и его.

Иногда мне звонит мама — она пока живет в Капитолии, учится на медсестру.

Вот так вот все и идёт.

Напиши, пожалуйста, как дела у тебя.

Китнисс.

В течении нескольких дней Пит открывал белоснежный конверт и заново перечитывал письмо. Искал какой-то смысл между строк, ответы на вопросы, которые часто одолевали его разум, жадно ловил отголоски прежних чувств. Он будто хотел решить сложный ребус и никак не мог подобрать верный ключ. Кусочки головоломки хаотично вертелись в его голове и не желали складываться в цельную картину.

Пит часто сравнивал Китнисс с узорами в калейдоскопе — единственной игрушкой, которая была у него в детстве. Налюбуешься одним рисунком — поймаешь его, запомнишь, захочешь повернуть и рассмотреть под другим углом, и раз! — изображение уже другое, а прежнее исчезло без следа…

Вот и с Китнисс было также — только ему начинало казаться, что он узнал ее и по-настоящему начал понимать, как «узор» снова менялся. Возможно, ему и нравилась в ней эта неуловимость.

Весточка от Китнисс была незримым мостиком к прошлой жизни Пита, которая рассыпалась на множество острых осколков. Пробелы в памяти сильно удручали, его существование словно разделилось на «до» и «после». Он знал, что у него была семья, работа, друзья, хобби и девушка… Точнее, он так думал, что она у него была. Знал через что им всем пришлось пройти, какие жертвы принести ради наступивших перемен. Пит помнил отдельные эпизоды своей жизни «до», но не мог уложить их в четкую последовательность. Единственным человеком, способным помочь ему восстановить утраченное оставалась Китнисс, но Пит не мог преодолеть сооруженный им же внутренний барьер для того, чтобы начать общаться с ней.

Находясь в больнице, Пит целые дни проводил вспоминая и анализируя прошлое, пытаясь понять где выдумки, внушенные ему Капитолием, а где правда, и учась отличать ложь от истины. Постепенно он научился справляться с приступами искаженных «сверкающих» воспоминаний, вытесняя их настоящими. Это получалось с каждым разом всё лучше. Правда, даже его настоящие воспоминания, особенно воспоминания о чем-то хорошем или нейтральном, чаще всего представляли собой просто набор образов и фактов и не вызывали никаких чувств. В отличие от плохих, легко переходивших в фальшивые.

Поэтому и его любовь к Китнисс стала для него просто фактом — он знал, что любил её, но не чувствовал этого. Лишь изредка, при мысли о ней, в нем вспыхивало что-то неуловимое, нежное и греющее, но оно быстро исчезало, погребенное под лавиной вопросов, сомнений и противоречий.

Можно ли убить любовь? Когда он был маленьким, он считал, что нельзя — перед ним всегда был пример отца, любившего только одну женщину и он знал, что у него все будет также. Но, кажется, охмору удалось уничтожить то, что долгое время составляло основу всей его жизни.

Капитолийские психологи тоже считали, что не имеет смысла восстанавливать то, что уничтожено, и постоянно заставляли его анализировать свои чувства, искать их первопричину, чтобы было легче освободиться от них и жить дальше. Так, один из этих ученых мужей заявил Питу, что его любовь к Китнисс, является сублимацией эмоций к не принимающей его матери. Пит не знал, что значит сублимация, но общий ход мыслей доктора уловил, и он ему не понравился. Поэтому, со временем, светило науки заменили на доктора Аврелия, в связи с «недостатком контакта с пациентом».

Тот, к радости Пита, не заставлял его вспоминать детство и искать там корни всех его проблем, его больше волновало нынешнее состояние пациента. Иногда все их сеансы проходили в молчании. Пит рисовал, доктор ждал, либо того, что Пит покажет рисунок, либо задаст вопрос. Иногда Пит играл с доктором в игру «правда или нет», учился узнавать ложные воспоминания, находил способы прогонять их. Иногда доктор Аврелий просил его описать, что он чувствует теперь и просил подумать о том, чем он хотел бы заниматься. На эти вопросы у Пита не всегда находился ответ.

Пит спрашивал у доктора Аврелия о Китнисс, о своем дистрикте, но, получая ответы понимал, что не испытывал того беспокойства, какое должен был бы испытывать, учитывая, что речь шла о близких ему вещах.

Некоторые вопросы, касающиеся его личной жизни и отношений, Пит пытался задавать так, будто говорил не о себе. Они оба понимали, о ком идет речь, но доктор не настаивал на именах и примерах.

Так прошли весна и половина лета и, наконец, Пита пригласили на заключительную беседу перед выпиской.

Аврелий вновь задал свой излюбленный вопрос:

— Как ты оцениваешь свое состояние сейчас?

— Мне гораздо лучше, — отвечал Пит, подразумевая тем самым общее самочувствие. Он знал, что скоро непременно последует второй вопрос и он коснется личной темы, той которую ему вообще не хотелось обсуждать. Его отношений с Китнисс или планов на будущее.

Пит перестал считать Китнисс мерзким переродком и на этом, как он полагал, лечение можно закончить, тем более, Аврелий уверял его, что память со временем восстановится полностью, а способы преодолеть приступы ложных воспоминаний найдены, и пока работают хорошо. Так что, считал Пит, спрашивать его об отношении к Китнисс не имело смысла. Доктор и не стал, но задал другой вопрос, которого он боялся:

— Хотел бы ты вернуться в Двенадцатый?

— Нет, — без колебаний покачал головой Пит.