Глава 1. Сила и послушание (1/1)

Речь его мягче масла, но в сердце его?— войнаПсалтирь 54:22…В момент их первой встречи Эрику поначалу совсем не страшно. Вернее, он, разумеется, напуган?— как разлученный с матерью ребенок, пребывающий в абсолютном неведении относительно своей дальнейшей участи, но именно доктора Клауса Шмидта он не боится совсем. Тогда этот человек не внушает ему страха. Он слышал о том, что герр доктор делал с людьми, и слухов было достаточно, чтобы его прошибла дрожь, но при личной встрече герр Шмидт оказался вовсе не похож на нацистского изувера. Для Эрика он был обыденно человечным: костюм вместо формы или лабораторного халата, красный галстук в горошек, учительская тяга к скучным лекциям, желтоватый цвет лица, глубокие морщины на лбу и тонкая их сетка?— в уголках сладких, как сахар, заманчивых глаз. Герр Шмидт в целом не понравился ему, в нем не было ничего, что могло бы взывать слепое уважение или заставить вдруг онеметь и потупиться. Это было первой его ошибкой: тогда Эрик был еще слишком мал и не умел читать людей, не знал, что по-настоящему страшен не тот, кто исполняет приказы, а тот, кто их отдает.…Проигрыватель надтреснуто ноет женским голосом, в кабинете душно пахнет старым деревом и чем-то медицинским, а взгляд герра Шмидта настолько пытлив, будто он глазами сдирает с Эрика кожу слой за слоем, и Эрику мгновенно становится неуютно?— но не настолько, чтобы начать бояться.—?Светлые глаза, светлые волосы… Жалко звучит,?— хрипло говорит герр Шмидт. У него самого нужный тип внешности, светлые седеющие волосы и светлые глаза. У Эрика короткие темные волосы, уже начавшие кудрявиться, торчащие уши и еврейский нос.—?Хочешь шоколад, Эрик? Он вкусный. —?Шмидт уже тогда пробует поймать его на голоде?— бог знает, когда тощий напуганный мальчишка в последний раз пробовал настоящий шоколад,?— но Эрик не любит сладкое на пустой желудок. Он бы с готовностью согласился, если бы герр доктор предложил ему что-нибудь вроде пресной лепешки.Шмидт шелестит оберткой и фольгой, с хрустом отламывает от плитки, закидывает шоколад себе в рот, пережевывает, чавкая. Проглотив, с причмокиванием облизывает испачканные в крошке большой и указательный пальцы; от этого становится как-то неприятно. Руки у него некрасивые, короткопалые, с пергаментной кожей и вздувшимися венами, но холеные.—?Я хочу увидеть свою мать,?— твердо, с расстановкой произносит Эрик в ответ. Ему всегда запрещали разговаривать со старшими таким тоном, но сейчас совершенно другая ситуация, тут не до приличий. Возможно, Эрик злоупотребляет терпением, возможно, ему действительно следовало бы быть повежливее с человеком, который может одним взмахом руки отнять у него жизнь или превратить ее в ад, но сейчас ему плевать.Шмидт, выслушав его, снисходительно улыбается?— у него это особый сорт улыбки, смесь доброжелательства с разочарованием, как Эрик узнает позже,?— кладет на стол рейхсмарку и после короткой вступительной речи требует ее передвинуть. Эрик напрягается, для верности вытягивает руку, сопит и морщит лоб. Это нечто совершенно другое. Огромные ворота прогибались за ним сами, наполняемые гневом, отчаянием и чем-то еще, он чувствовал их как некий тяжелый предмет, который волок за собой, и одновременно всю их поверхность целиком; это ощущение очень трудно описать, он так и не нашел подходящих слов, когда позже рассказывал все Шмидту для его исследований.Монета не двигается с места?— все так же тускло блестит на потертой столешнице; усилия бессмысленны, она как будто является частью стола. Все это время, напрягая руку до дрожи и белеющих костяшек, Эрик пытается не столько сдвинуть монету, сколько понять, как же у него получилось в тот раз. Не выходит ни того ни другого.—?Простите, герр доктор. Боюсь, это невозможно,?— говорит он, прямо и смело глядя на взволнованного Шмидта, который явно все еще настроен на удачу, и несколько насмешливо улыбается уголком рта. Это первый и последний раз, когда Эрик позволяет себе смотреть на него так, будто перед ним не печально известный доктор Клаус Шмидт, одно из чудовищ Аушвица, а соседский мальчишка.Шмидт откидывается в кресле, кладет ногу на ногу, цокает языком и глубоко задумывается на полминуты. Лицо у него сначала какое-то озабоченное, обеспокоенное, будто он думает о чем-то таком, что сам не одобряет, а потом, когда он заговаривает об эффективности нацистских методов?— и у Эрика вдруг заходится сердце,?— оно озаряется и становится холодным и злым.Шмидт находит выход, и пришедшая к нему идея ломает Эрику жизнь.—?Нам будет хорошо вместе,?— говорит Шмидт, хлопнув Эрика по плечу и вложив ему в ладонь злосчастную монету, когда все заканчивается. В его кабинете?— три трупа, лаборатория напоминает руины, а у самого Шмидта блестит от крови щека, растрепались волосы и треснули очки, но он ликует. Спустя семь лет отсутствия выбора Эрик будет готов простить ему все то, что он сотворил с ним и сотворит с подобными им обоим, все?— даже гибель матери, но только не этот искренний восторг человека, совершившего величайшее открытие, когда он отворяет уцелевшую стеклянную дверь и показывает Эрику последствия вспышки его гнева, только не эти горящие глаза и полубезумную широкую улыбку. Он использовал Эрика, втерся к нему в доверие, когда тот был беспомощным и отчаявшимся. Если бы Эрик внезапно исчерпал все свои силы, Шмидт не раздумывая избавился бы и от него. Ему никогда не было жаль.*Два безумных, невыносимых дня спустя Эрик вновь оказывается с ним лицом к лицу. Об этой преисподней длиной в сорок восемь с лишним часов, о том, как пытался заставить себя умереть, о том, какие мучения испытывал, о том, что грезилось ему в лихорадочном полубреду, он не расскажет никому, кроме, возможно, Чарльза, который все равно узнает все сам. Он не испытает ничего подобного даже в Пентагоне, в те десять лет, которые безвылазно проведет глубоко под землей.Монеты нет с собой, ее отобрали при обыске, хотя он пытался спрятать ее за щекой, но здесь все равно много металла, здесь чертовски много металла, и Эрику при необходимости есть чем вооружиться. Его руки связаны за спинкой стула?— для безопасности: до этого он вел себя не очень-то хорошо,?— у него сильно затекли плечи и шея, в горле стоит ком, глаза постоянно слезятся, а ресницы слипаются. Он терпит.Герр Шмидт подходит и садится напротив, недосягаемый и безукоризненный, пол скрипит под его начищенными ботинками.—?Здравствуй, Эрик,?— мягко говорит он, шершавая хрипотца в его голосе после двухдневной тишины режет слух. —?Как ты себя чувствуешь?Эрик медленно поднимает взгляд, разглядывая своего личного дьявола. На нём пиджак приглушённого бордового цвета в крупную клетку, розоватая рубашка в клетку чуть помельче и тёмный галстук с геометрическим рисунком, обхватывающий дряблеющую шею.—?Ты не подпускал к себе никого целых два дня, уверен, ты здорово проголодался.Герр Шмидт делает все это лично?— поднимается, приносит миску с едой и эмалированную кружку, полную воды, и с легким гулким стуком составляет их на стол прямо перед Эриком. Горячий аромат пищи бьет в ноздри?— пахнет одуряюще вкусно, и Эрик не может вспомнить, когда последний раз ел что-то, пахнущее так, и когда вообще последний раз ел что-либо. Рот наполняется кислой слюной, к горлу подступает тошнота, а желудок моментально скручивает; в миске переливаются потеками и поблескивают тушеные с мясом овощи. Эрик просто невыносимо хочет есть.Он поднимает глаза и встречается своими с глазами Шмидта. Смотреть в них страшно и неприятно?— эти остекленелые колючие глаза безупречного небесно-синего оттенка, смотрящие холодно и прямо вне зависимости от выражения лица, кажутся неживыми. На правой скуле Шмидта нет и шрама, хотя Эрик отчетливо помнит, как его задел сорвавшийся со стены железный лист, как он упал и как блестела кровь у него на щеке, и это странно,?— но не страннее, чем если бы лист отсек Шмидту голову, а два дня спустя он сидел перед Эриком живой и невредимый.?— Вижу, ты пока не настроен на разговоры,?— замечает Шмидт, сцепляя руки в замок и кладя их перед собой. Эрик продолжает угрюмо молчать. Он понимает, зачем Шмидту нужно это рагу, и не собирается так просто сдаваться.—?Я знаю, что ты голоден. Хочешь, я освобожу тебя, и ты поешь? —?дружелюбно предлагает Шмидт. Эрик думает о том, что с удовольствием убил бы его, освободившись от веревок, и продолжает смотреть в упор. Тут Шмидт вздыхает, отводит взгляд к потолку и нервно перебирает пальцами.—?Если ты и дальше будешь так молчать, то нам, возможно, придется распрощаться еще на два дня,?— намекает он.?— Я хочу есть,?— тут же выдавливает Эрик; голос чужой, сиплый и жалкий. Кажется, выбранная Шмидтом тактика все-таки сильнее его воли.Шмидт широко улыбается и всплескивает руками.—?Отлично, Эрик, ты заговорил. Ну что, решишься побеседовать или будешь молчать и дальше? Еда остывает.Эрик чувствует вязкую кислую слюну во рту, тошноту в горле и резь в желудке. Рагу кружит ему голову, и в один момент он осознает, что за эту несчастную миску готов хоть продаться в рабство?— ему все равно уже нечего терять.—?Дайте мне поесть… пожалуйста,?— мямлит он.Шмидт сощуривает глаза, прислушиваясь, после чего улыбается снова.—?Хорошо, Эрик, я дам тебе поесть. Только я попрошу тебя кое о чем, ладно? Готов меня выслушать?Эрик судорожно кивает.—?Ты будешь вести себя спокойно, когда окажешься свободен,?— голос Шмидта становится ледяным. —?Нарушишь это условие?— не будешь есть целую неделю; я позабочусь об этом. Моя мысль ясна?Эрик кивает снова, хотя его захлестывает бешенство. Он лишний раз убеждается в том, что еще не встречал человека отвратительнее герра Шмидта.—?Скажи, что понял,?— тем же тоном приказывает Шмидт.—?Понял… Понял, герр доктор,?— невнятно бубнит Эрик.—?Повторяю, Эрик, я не шучу; в твоих интересах вести себя спокойно. Я могу тебе доверять?—?Можете, герр доктор,?— дрожащим голосом выдавливает Эрик, его глаза наполняются слезами. Голос герра Шмидта все еще холодный и жесткий, и это почему-то болезненно задевает Эрика.—?Хорошо,?— Шмидт меняется в лице, его голос смягчается.Он приказывает, и Эрику развязывают руки. Оказавшись свободным от веревок, Эрик выдыхает, с хрустом выгибает спину и растирает затекшие руки и запястья. Шмидт молча ждет, пока он закончит. Эрик упирается взглядом в миску; запах рагу вызывает тошноту и обильное слюноотделение, пустой желудок снова отзывается болью. Эрик не понимает, чего хочет сильнее?— оттолкнуть миску, пока его не стошнило, или же наброситься на еду.—?Ешь, не бойся,?— говорит Шмидт.Эрик смаргивает застлавшие глаза слезы, и они сбегают у него по лицу. Он осторожно протягивает руку к миске, словно боится, что делает что-то не так, хватается за край большим и указательным пальцами и подтягивает миску к себе. Недоверчиво поглядывает на Шмидта, как одичалое животное на кормежке, берется за ложку и откладывает ее. Жадно пьет, прильнув к краю кружки. Напившись, вновь хватается за ложку?— уже смелее?— и ест жадно, захлебываясь, будто впервые в жизни, случайно измазывается и даже не отирает рта ладонью. Шмидт в упор наблюдает за ним, но Эрик слишком поглощен едой, чтобы думать о чем-то еще.Впопыхах выронив алюминиевую ложку, Эрик наклоняется за ней и слышит, как что-то скребет по столу. Поднявшись, он видит, что Шмидт отобрал у него миску с едой. Слезы ярости тут же наворачиваются на глаза, и Эрик понимает, что вот-вот зарыдает в голос. Бешенство сильно настолько, что первая мысль, пришедшая к нему на ум?— попытаться отнять у Шмидта миску; в данной обстановке очень глупая мысль, было бы разумнее сунуться в конуру к взбесившейся собаке.—?Отдайте,?— шепчет Эрик, не сдерживается и принимается плакать. Душевная боль, которую он так старательно заталкивал вглубь своего разума все эти два дня, выливается наружу, и Эрик рыдает, стиснув руки в кулаки. Шмидт просто сидит и ждет, пока он успокоится, лицо у него строгое и отрешенное, и больше всего Эрику хочется опрокинуть миску с рагу ему на костюм или воткнуть в глаз черенок ложки. —?Отдайте, пожалуйста.Когда Эрик вытирает кулаком нос, Шмидт достает платок и предлагает ему. Эрик молча забирает платок у него из рук и вытирает им лицо, продолжая рыдать от злости. Проходит три минуты, пять, семь, а он все никак не может успокоиться.Наконец Шмидт щелкает языком и качает головой.—?Бедный мальчик,?— обеспокоенным тоном говорит он. —?Кажется, тебе все-таки стоит…—?Нет, нет,?— мямлит Эрик, но слезы пересиливают его, и он начинает плакать еще сильнее. Теперь к бешенству примешивается ужас?— он догадывается, что собирается сделать Шмидт, и ни за что на свете не хочет возвращаться в тесную камеру, в которой его держали. —?Прошу вас, не надо. Я успокоюсь, обещаю, только прошу, не надо, пожалуйста.Теперь герр Шмидт с его королевским спокойствием кажется имеющим силу и власть, и ненависть к нему очень быстро обрастает благоговейным страхом. Сделав над собой нечеловеческое усилие, Эрик наконец замолкает и теперь только тихонько всхлипывает, с волнением глядя на Шмидта.—?Герр доктор, умоляю вас… —?все так же шепчет он, указывая пальцем на миску с рагу, стоящую на столе подле Шмидта.Шмидт мягко улыбается.—?Я понимаю, что ты смертельно голоден, Эрик, но для начала я хочу кое-что тебе сказать; ты должен меня выслушать. Успокоишься и сделаешь это?— и я дам тебе еще столько еды, сколько захочешь. Согласен?Не надо никаких слов, думает Эрик, когда Шмидт приказывает оставить их одних. Голод притупляется, и теперь он снова хочет дать волю эмоциям?— но на этот раз не слезам, а крику. Он хочет закричать совсем как два дня назад, чтобы в гневе поднять в воздух все металлическое, что только есть в этой комнате. На этот раз он попробует как-то это проконтролировать, и все эти инструменты, все эти пилы и ножи полетят именно в Шмидта, и никто не сможет ему помешать. Эрик совершает огромное усилие воли, чтобы этого не произошло, потому что голод все еще донимает его, и он все еще хорошо помнит обещание Шмидта оставить его без еды на целую неделю.Есть два варианта: рискнуть и сделать и рискнуть и оказаться в кромешном аду. Задумавшись о том, что будет делать, если сумеет убить его, Эрик все-таки выбирает третий вариант?— бездействие. Кивает, показывая, что готов выслушать. В конце концов, слова ранят, но в них можно не вдумываться. Он притворится, что слушает, и этого будет достаточно.—?Итак, два дня назад я совершил ужасный, отвратительный поступок,?— вкрадчивым негромким голосом начинает Шмидт. —?Я не подберу слов, чтобы описать, как сильно сожалею о содеянном, но, пойми, я не мог поступить иначе. Твоя мать умерла бы в любом случае, справился ли бы ты или нет. Дело не в тебе и не во мне?— твою мать убил не я; твою мать убил режим, убили нацисты, если тебе так будет проще понять. Она умерла бы в любом случае, и я лишь избавил ее от долгой и мучительной смерти. Палач?— не тот, кто выносит приговор, мой мальчик. Мне очень жаль, что мне пришлось выступить в этой роли, но ничего уже не изменишь. Знаешь, смерть от пули?— как сон, быстрая и почти безболезненная; я целился в сердце. Она совсем ничего не почувствовала…Тут Эрика начинают душить слезы, и он давится ими, переставая следить за речью Шмидта. Он испытывает великое множество эмоций, такое, что от их количества, кажется, можно задохнуться, и сильнее всех чувств оказывается только одна мысль: Эрик до безумия боится, что вскоре окажется в таком положении, в котором будет вынужден согласиться с этими словами. Мысль о том, что однажды ему придется простить убийцу своей матери, и ее неизбежность доводят его до нервной дрожи.—?…Надеюсь, ты меня понял, Эрик,?— наконец со вздохом заключает Шмидт. —?Может быть, когда-нибудь ты сможешь меня простить. Знай, я желаю тебе только лучшего, мне больно видеть, как ты страдаешь.Эрик вдруг начинает плакать и смеяться?— сначала тихо, потом истерически, а потом смех исчезает, и плач перерастает в глухое подвывание. Он ложится на стол, едва не опрокинув пододвинутую миску с уже не нужным рагу, и горько рыдает. Шмидт покорно ждет.—?Ты закончил? —?сухо спрашивает он, когда у Эрика больше не остается слез. —?Запомни кое-что, Эрик. Я понимаю, что тебе сейчас очень трудно, но не все будут лояльны к твоим эмоциям так, как лоялен к ним я. На твоем месте я бы держал себя в руках.Эрик роняет голову на руки, не найдя сил ответить.*Ад продолжается. На смену форме с желтой звездой приходит что-то вроде больничной пижамы. Ест Эрик почти сытно (ему хватает малого), совсем как раньше, до войны, и это, пожалуй, единственное, что можно назвать хорошим. Под ногтями у него больше нет грязи и крови, бледные руки покрыты не ссадинами, а следами от ремней. Теперь у него не коротко остриженные волосы, а наголо бритая серая голова в свежих шрамах. Когда волосы сбривают, Эрик плачет вслух. Уродливая лысая голова выступает как метка, как символ, как еще один номер на предплечье; с таким же успехом герр доктор мог надеть ему на шею ошейник с поводком или посадить в клетку, как лабораторную мышь. Он уже сделал это?— клеткой выступает камера Эрика, его личный маленький ад, в котором часы тянутся как недели. Возможно, это одна из многочисленных проверок на прочность.Методы обучения и воспитания, используемые Шмидтом, чудовищны. Он, принуждая Эрика использовать свои силы, морит его голодом и жаждой, лишает сна, причиняет невыносимую боль, заставляет убивать невинных людей. Все это, по мнению Шмидта, проделывает очень большую воспитательную работу. Задания постепенно усложняются, требований к Эрику становится все больше и больше; если раньше Шмидт мог похвалить его за что-то сломанное, за любые проявления силы вне зависимости от их последствий, то теперь он считает себя вправе учить его еще и правилам приличия.Очень хорошо Эрик запоминает, как выходит из себя после полутора часов, проведенных привязанным к стулу наедине со Шмидтом?— он находит время видеться с Эриком по несколько раз в неделю и совершенно его не боится, каждый раз приказывая оставить их одних?— и миской с остывшей овсяной кашей. Разозлившись и закричав, он опрокидывает миску прямо на Шмидта, и каша забрызгивает тому одежду и попадает на лицо. Это происходит очень легко?— металлическая миска подчиняется, дергается и подлетает, как если бы ее ударили рукой. Утолив гнев, Эрик понимает, что это было не лучшей идеей, но уже поздно: миска со стуком падает на пол, подпрыгнув, цокает и затихает, Эрик сразу же перестает ее чувствовать, а измазанный кашей Шмидт резко замирает и весь вытягивается. Он в бешенстве; Шмидт по-настоящему злится достаточно редко и ярко, чтобы Эрик смог изучить симптомы злости и научиться отличать их от любых других его эмоциональных проявлений. Пару секунд спустя он брезгливо растопыренными пальцами достает из кармана незапачканный синий платок и оттирает жидкую овсянку сначала с лица и волос, потом, сколько может, с пиджака, пока платок не становится совсем грязным.В комнате так тихо, что Эрик слышит не только ход часов и их с Шмидтом дыхание, но и оглушительный стук собственного сердца, которое от растущего с каждой секундой тишины ужаса сбивается и покалывает.?— Что ж, Эрик, отлично,?— наконец заговаривает Шмидт совершенно спокойно, хотя его лицо все еще вытянутое и грязное, а костюм безнадежно испорчен. —?Поздравляю, у тебя наконец-то получилось. Видишь, стоило только хорошенько постараться. Он так же спокойно и тепло, пусть и несколько натянуто, улыбается; улыбка кажется даже гордой. И в тот момент, когда Эрик уже почти готов поверить, что он совсем не злится, Шмидт вдруг с звонким хлопком отвешивает ему пощечину. Эрик резко выдыхает и дергается, безотчетно пытаясь высвободить связанные затекшие руки, деревянный стул под ним громко ударяет по полу ножками. Мать могла шлепнуть его, когда он делал что-то неправильно, могла и ударить по щеке, но никогда не делала это с такой холодной агрессией; ни у одного человека, который злился на него, не было такого каменного лица, и ни один не улыбался так лицемерно перед тем, как ударить.Щека пылает, от обиды и воспоминаний о матери на глаза наворачиваются слезы, и Эрик испуганно смотрит на Шмидта и чувствует себя глубоко оскорбленным. Это единственный на его памяти человек, который внушает страх и трепет даже будучи измазанным овсяной кашей.—?Посмотри, что ты наделал,?— Шмидт указывает пальцем на лежащую на полу миску. —?Ты только что испортил мои вещи и лишил себя еды на сегодня. Ты сделал хуже только себе, Эрик, потому что я сменю одежду, а вот ты остаток дня ты проведешь голодным в одиночестве. Не стоит срывать свой гнев на людях, которые тебя кормят,?— он вздыхает и делает паузу. —?Мне вообще очень не нравится, как ты себя ведешь в последнее время, и я не намерен дальше это терпеть. Больше никаких выходок, понял?Эрик судорожно кивает и хлюпает носом. Слезы сбегают по щекам сами по себе, он не предпринимает ничего, чтобы прекратить плакать или же громко зареветь.—?Я видел, что ты не умеешь правильно себя вести, но не думал, что у тебя настолько трудный характер. Придется мне всерьез заняться твоим воспитанием… А пока подумай над своим поведением, до завтра достаточно времени. —?Шмидт поднимается и оценивает ущерб, нанесенный брюкам.?— Я спокойно продержусь без еды все это время,?— выпаливает Эрик сквозь всхлипы и допускает серьезную ошибку.Шмидт отрывается от разглядывания брюк, поднимает лицо, которое хочется умыть.?— Отлично, Эрик,?— со странной улыбкой говорит он. —?Значит, встретимся через два дня.*Эрик лежит на холодном лабораторном столе и дрожит от ужаса. Свет лампы слепит глаза, герр Феликс Менцель, коллега герра Шмидта, закрепляет ремни на запястьях Эрика и прячет за медицинской маской глумливую улыбку. Эрик боится лаборатории и герра Менцеля: бледный, очень высокий, с хищным лицом, он похож на графа Дракулу; Эрик слышал, что за глаза его называли Носферату.Если в лаборатории появляется герр Менцель?— значит, будет больно. Очень больно. Невыносимо больно. Эрик пытается захныкать, но герр Менцель щурится и прикладывает длинный палец к губам, и Эрик замирает, тяжело дыша?— герр Менцель, в отличие от герра Шмидта, не привык разговаривать с подопытными.—?Будет больно,?— доносится голос герра Шмидта. Герр Шмидт подходит, и Эрик встречается глазами с его ледяными синими; у герра Шмидта новый галстук в полоску, медицинская маска, спущенная до подбородка, и белый халат поверх пиджака. —?Кричи так громко, как только можешь. Тогда станет легче.Эрика оплетают металлом. Его уже морили голодом, били током, обездвиживали, резали наживую, и он боится узнать, что же будет в этот раз; единственное, на что ему остается надеяться?— это что боль раскроет его силу, и он убьет герра Менцеля при помощи металла и инструментов?— убивать, как выяснилось, легко и приятно.Потом герр Менцель берет скальпель, кивает герру Шмидту, и маленькая подпольная лаборатория утопает в крике; проваливаясь в забытье, Эрик видит насмешливо прищуренные глаза герра Менцеля.…Эрик приходит в себя, когда кто-то похлопывает его по щекам. Этим кем-то оказывается герр Шмидт.—?Эрик, не спи. Смотри на меня. Сколько пальцев?На языке чувствуется вкус чего-то химического и ужасно неприятного, желудок скручивает; Эрик пытается сфокусировать взгляд, но вместо этого вдруг наклоняется вперед и блюет горькой желчью герру Шмидту прямо на ботинки. Капли блевотины стекают по подбородку, но Эрику слишком плохо, чтобы он попытался стереть их.—?Два…—?Отлично, молодец. —?Герр Шмидт достает из нагрудного кармана платок и вытирает Эрику лицо. —?Думаю, тебе стоит вернуться обратно в камеру.Эрик живет не в бараке, как другие подопытные?— герр Шмидт содержит его в отдельной одиночной камере, как особо ценный образец, и Эрик проклинает эту камеру каждый божий день.—?Герр доктор, умоляю, не надо… —?шепчет он дрожащими губами.—?Эрик, ты же знаешь, это необходимая мера. Ты опасен и должен это понимать.—?Я буду хорошим… Только, пожалуйста, не возвращайте меня туда…Герр Шмидт молча наблюдает за тем, как к Эрику подходят солдаты. Эрик, когда его берут под руки, вскрикивает и с неожиданной силой начинает сопротивляться?— кричит, плачет, брыкается, как пойманный зверь, пытается ударить солдат локтями, но это не помогает.—?Герр доктор, умоляю, не надо!Герр Шмидт стоит и смотрит, как Эрика волокут по полу.Стоит и смотрит, ничего не предпринимая. Это?— та вещь, которую Эрик никогда не простит ему. Имя ей?— равнодушие.Эрик кричит?— так громко, как только позволяют легкие. Металлические столы, инструменты и лотки начинают дрожать. Солдаты переглядываются за секунду до того, как под натиском касок лопаются их черепа.Эрик вырывается из слабеющих мертвых рук, припадает к стене и сползает по ней, тяжело дыша; из приоткрытого рта по лицу течет горькая слюна.Герр Шмидт смотрит на него широко раскрытыми глазами. В них?— неподдельный восторг. Наверное, первый и последний.—?Эрик, это… Это великолепно.Эрик поднимается, цепляясь руками за стену, и?— бросается бежать. Дверь поддается его силе, и он бросается в плохо освещенный, пропахший сыростью и крысами коридор, бежит, не разбирая дороги…Выбраться. Выбраться. Выбраться. На воздух, на волю, на солнце. Сколько он уже не видел солнца, не бывал на улице?..Его снова встречают солдаты, и он с криком сжимает их каски; солдаты падают синхронно, как кружащиеся в танце осенние листья, но грузно, как огромные свиные туши. Что сейчас снаружи?— снег или жара? Какой сегодня день? Сколько ему лет? Кто он, наконец?— маленький Эрик Леншерр или заключенный номер 214782?..—?Эрик, остановись.Его хватают и заключают в железные объятия. Эрик прекрасно знает, в чьи?— он помнит запах этого одеколона и этого швейцарского молочного шоколада. Вырваться не выйдет, но он продолжает отчаянно биться в чужих руках, как выброшенная на берег рыба.—?Я горжусь тобой, мой мальчик,?— ласково говорит герр Шмидт. —?Еще немного, и мы с тобой поладим. А теперь отправляйся в камеру.* Упражнения со стрельбой, несмотря на легкость?— по сравнению с остальными заданиями, которые герр Шмидт дает ему,?— самые отвратительные из всех тренировок; Эрик ненавидит их чуть меньше, чем визиты в лабораторию.Одно из самых ранних Эрик запоминает на всю жизнь. В этом воспоминании отчетливо видны только две фигуры на фоне слабых очертаний комнаты; поблескивают статуэтки на полке, на стенах пестреют мутные картины. Первая фигура?— человек в лагерной форме, тощий, с лицом самого настоящего белого цвета, очень некрасивый; Эрик не знает о нем ничего, только что этот человек умрет в любом случае, даже если у него получится выполнить задание. Вторая фигура?— сидящий в кресле нога на ногу доктор Шмидт, безукоризненный, как и всегда, уставший и немного раздраженный после постоянных неудач. В руке у него пистолет. Эрик знает, что сейчас произойдет, и ничего не может с этим поделать. Ему мучительно хочется заплакать, закричать, но он может только стоять и смотреть.—?Ты не стараешься. Вспомни, что ты сделал на прошлой неделе,?— слышит он металлический, непререкаемый, безжалостный голос Шмидта.Шмидт в который раз говорит какую-то нравоучительную пошлую чушь, отчитывает его, но Эрик уже не слушает. Все это не было так, когда он собственноручно убивал солдат, что держали его мать перед тем, как Шмидт выстрелил,?— эти люди в форме заслуживали смерти, потому что позволили себе просто стоять и смотреть. Теперь же позволяет себе стоять и смотреть сам Эрик. Ах, если бы он мог хоть как-нибудь повлиять на траекторию пули, нащупать ее в дуле или не позволить курку спуститься,?— но нет. Он не может ровным счетом ничего из этого. Герр Шмидт требует от него слишком многого в тот момент, когда он смертельно устал, отчаялся и больше всего на свете хочет спать, есть и разрыдаться.Он во все глаза смотрит на человека в форме, а человек смотрит на него. Эрик больше никогда в жизни не увидит живой труп: это существо, которое с трудом можно назвать человеком, стоит ссутулившись и перекосив плечи, одна рука у него кажется короче другой, и все тело под мешком висящей лагерной формой настолько худое, что выглядит просто обтянутым кожей на голый скелет. И этот мертвец смотрит прямо на Эрика настоящими, живыми, обреченно умоляющими глазами с примесью слепого доверия; такие бывают у телят перед забоем?— светлые, чистые глаза праведника. Глаза человека, который ни в чем не виновен. Виновен только Эрик. Сейчас Шмидт выжмет крючок, и на Эрике повиснет еще одна вина за жизнь. Он мог бы спасти мать, мог бы спасти любого из всех этих несчастных, но не спас; Эрик никчемен, ничтожен, из-за его неумения гибнут ни в чем не повинные люди, и он ощущает себя чудовищем, по сравнению с которым даже герр Шмидт с его пытками и злодеяниями обращается в абсолютное ничтожество.—?Три,?— считает Шмидт.Щелчок?— и человек в лагерной форме падает на пол тяжело, с глухим стуком, как свалившийся с полки полный мешок.Шмидт раздраженно цокает языком.—?Да что с тобой такое? Я очень недоволен тобой, Эрик. Это уже просто грубое расточительство. Я не могу водить сюда толпами таких, как он, чтобы убивать их, пока ты просто стоишь и смотришь.Эрик раскрывает рот, пытаясь вдохнуть поглубже. У него начинают трястись руки, сначала мелко, потом сильнее, почти как у немощного старика. Он не может оторвать взгляд от трупа?— это почти как в тот раз, когда он убил солдат; он ясно помнит, как лопались под давлением их черепа и стекала по лицам кровь, но в этот раз все в миллионы раз ужаснее. Сложно сказать, что в данный момент ошеломляет Эрика сильнее?— изувеченное тело или сам факт внезапной и безвозвратной смерти, в которой виноват исключительно он сам. Мысли и образы в голове мешаются, сменяя друг друга и давая место головокружительным эмоциям, и сильнее всего ему хочется закричать.Эрик позволяет себе не сдержаться и взвывает; сегодня он слишком устал. Взвывает так громко, что перекрывает все?— от монотонного голоса Шмидта до собственных невыносимых мыслей, режущих острее скальпеля, разящих стремительнее пули. Вселенское одиночество мешается с ужасом и до невыносимой боли стискивает ему виски. Единственное, что остается?— броситься к единственному живому человеку в этой комнате, которому есть до него дело, к убийце и благодетели?— к Шмидту. Рыдая, он так крепко обхватывает руками его шею, приникает к груди и утыкается лицом в плечо, будто боится потерять и его тоже. Этот человек?— единственный, кто может защитить Эрика сейчас. Он отнял у него всех, оставив взамен только себя одного, и с этим приходится мириться.Шмидт не слишком доволен внезапным проявлением эмоций, но все равно сдержанно приобнимает его, когда Эрик едва не заходится, захлебываясь слезами. Его голос уже не металлический, а почти нежный, когда он шипит ему на ухо: ?ч-ш-ш, тише? и гладит по затылку, как когда-то гладила мать. Что-то ломается, Эрику внезапно становится хорошо с ним, спокойно, и он плачет навзрыд уже от жалости к самому себе. Шмидт имеет власть, влияние, силу, и он никому не отдаст его, пока не наиграется сам, а не наиграется он еще очень-очень долго, потому что Эрик?— находка.В этих объятиях до отвращения, до неправильности хорошо; боль становится едва ощутимой, забирается куда-то внутрь, под ребра, и тогда Эрик, наплакавшись всласть, замирает, опустошенный. В один момент он вдруг смутно осознает: где-то в глубине души он действительно рад тому, что его нашел и спас именно этот человек.* Эрик косится на старую лохматую кошку, которая сидит в кресле напротив него, и кошка недружелюбно смотрит на него в ответ. Кресла настолько глубокие, что Эрик не может дотянуться до пола мысками туфель.Доктор Шмидт возится с какими-то бумагами уже больше пятнадцати минут. Впервые он позволяет Эрику сидеть без дела одному настолько долго, когда видится с ним, так что сейчас, по всей видимости, очень серьезно занят. Это не мешает Эрику попробовать отвлечь его.—?Герр доктор,?— робко говорит он в пространство,?— вы говорили, что уже имели дело с такими, как я.?— Да, Эрик, это так,?— тут же откликается Шмидт.С его стороны доносится какой-то стук, как если бы он уронил со стола что-то тяжелое, но Эрик даже не поворачивает головы, сидит, как и сидел.—?Таких… —?он перекатывает слова на языке, подбирая наиболее подходящее,?— особенных, как я?— их было много? Такие люди… очень часто рождаются?Возможно, ему не стоит спрашивать об этом, но любопытство сильнее.?— Их было достаточно. С последним я работал буквально несколько месяцев назад.?— Вы нашли его здесь? —?Эрик оборачивается и разглядывает его согнутую спину. Он уже неоднократно видел на Шмидте этот темно-изумрудный костюм, видимо, это его любимый.?— Да. Но не случайно, как тебя, я следил за ним гораздо дольше.?— Расскажите о нем,?— просит Эрик,?— пожалуйста. Что с ним случилось??— Ты задаешь слишком вопросов. —?Это первое предупреждение. —?Единственное, что тебе стоит знать обо всех, с кем я работал до этого?— ни один из них не стоил и твоего мизинца. Ты находка, Эрик, твои способности уникальны и невероятно сильны.Шмидт садится за стол и затихает. На обдумывание услышанного уходит около пяти минут; Эрик в рассеянной задумчивости протягивает руку к кошке, думая ее погладить, но она закладывает назад уши, утробно урчит и отползает вглубь кресла. Это напоминает ему о огромной силе, которая дарована ему, и кошка будто ощущает ее и боится.В последнее время Шмидт слишком часто говорит с ним как с равным себе, как будто перед ним не подопытный еврейский мальчик, а взрослый сознательный человек. Возможно, это всего лишь часть воспитательного процесса, но Эрику кажется, что он просто видит в нем податливый формирующийся разум, в который можно вложить собственную мысль и разжечь ее, воспитав заинтересованного собеседника и идейного союзника; пока у него получается. Иногда Шмидт распаляется и говорит ему настолько опасные вещи, что Эрик начинает беспокоиться не только за себя, но и за него тоже. Чуть погодя корит себя за глупые мысли?— человек вроде Шмидта пробьется и выживет где угодно, выберется невредимым даже из ямы со змеями, иначе как ему удалось столько времени притворяться нацистом. Он, скорее всего, приспособленец, кто угодно, но не один из них, потому что видит в Эрике не только материал для исследования и источник способностей, но и личность. Он слишком человечен.—?Получается,?— задумчиво рассуждает Эрик,?— из всех особенных людей, с которыми вы работали, герр доктор, я?— самый талантливый?Шмидт издает странный смешок.—?Нет, мой мальчик,?— он говорит это с улыбкой, которая чувствуется даже в голосе,?— самый талантливый, как ты выразился, особенный человек из всех, с кем я работал?— это я сам.Неясно, стоит ли воспринимать его слова всерьез или же как какую-то тонкую иронию, которую его детский ум пока не способен постичь, поэтому Эрик не сразу задает повисший за языке вопрос.—?Вы тоже такой?Это почему-то заставляет Шмидта рассмеяться. Он поднимается и подходит к креслу, в котором сидит Эрик, кладет ладонь на спинку.—?Да, Эрик, я тоже такой.?— И что вы умеете делать? То же, что и я, только лучше? —?недоверчиво спрашивает Эрик.Шмидт снисходительно улыбается ему.—?Твои способности уникальны. Больше ни один человек не сможет сделать того, что можешь ты?— возможно, нечто похожее, но не более. Точно так же и со мной.—?А что могут другие люди? Что могли те, с кем вы имели дело до меня? —?у Эрика загораются глаза. Чужие способности всполохами сквозь черноту незнания возникают в его голове, он представляет, как вместе с ними воплощаются в жизнь феерические сюжеты сказок и легенд. Все это немного кружит голову.—?Они не умели толком ничего по сравнению с тем, что можем мы с тобой, Эрик.Это ?мы с тобой? звучит очень странно?— Шмидт впервые не разделяет их на строгое ?ты? и ?я?,?— но гораздо больше его мотивов Эрика сейчас интересуют его способности. Он даже начинает ревновать?— сначала неясно, смутно, а потом с неожиданной злостью. Получается, все это время Шмидт возился с ним только как с подопытным, потому что не хотел причинять вред самому себе, убедил Эрика в его исключительности только затем, чтобы было проще с ним работать.?— Тогда что умеете вы? —?спрашивает он непозволительно настойчиво.Шмидт хмурится, его лоб прорезают морщины, длинное лицо становится совершенно некрасивым. Эрик пробует представить его без усов и лет на семь моложе, получается вполне неплохо; только сейчас он понимает, что все это время вопреки правилам сидит в кресле, пока герр доктор стоит позади него.—?Не очень хочу утомлять тебя рассказами,?— Шмидт быстро отходит к столу и выдвигает ящики, что-то ищет в них среди папок и макулатуры,?— поэтому лучше покажу наглядно. Конечно, это может шокировать тебя, но ты видел вещи и пострашнее.Не только видел, но и делал. Эрик вспоминает бессловесного человека в белом халате, ассистировавшего Шмидту, которому при помощи своей силы ввинтил аккурат между бровей один из инструментов. В тот момент он испытывал слишком сильную боль, чтобы хорошо запомнить всю ситуацию, но измазанный кровью кафель и искаженное смертью некогда строгое арийское лицо видятся в воспоминаниях ярко и очень отчетливо. То происшествие подозрительно просто сошло Эрику с рук?— Шмидт даже особенно не сердился на него, хотя из-за Эрика у него тогда были большие неприятности.—?Правда, мы можем наделать шуму… —?Шмидт наконец находит то, что искал, и выпрямляется. —?Точно, вот она.Он держит в поднятой руке что-то небольшое защитного цвета и округлой формы, легко помещающееся в ладонь. Когда Эрик понимает, что это что-то сильнее всего походит на гранату, у него начинает сосать под ложечкой. Сколько еще оружия герр Шмидт хранит у себя в столе?Шмидт выходит на середину комнаты и демонстрирует Эрику гранату, подтверждая его догадки.—?Что… что вы собираетесь сделать? —?выдыхает Эрик так, будто не знает, что обычно делают с гранатами.—?Сейчас увидишь.Шмидт выдергивает чеку раньше, чем Эрик успевает мысленно распрощаться с жизнью. Когда через секунду после этого граната взрывается, он отскакивает на несколько шагов в сторону одновременно с перепуганной кошкой, испытывая при этом сильное облегчение?— герр Шмидт выбрал несколько экстравагантный способ для их с Эриком самоубийства, но это гораздо лучше, чем печь или пытка до смерти.И тут происходит нечто совершенно неожиданное. Не слышится никакого взрыва?— только громкий хлопок и нарастающий гул. Шмидта полностью закрывает похожим на маленькое солнце ослепительным огненным султаном, который не повреждает ровным счетом ничего?— и Шмидт вдруг будто обхватывает его с обеих сторон неестественно деформировавшимися руками; в эту секунду Эрик окончательно перестает понимать, что происходит. Одичавшая от ужаса кошка забивается в угол и громко шипит оттуда, пока сам Эрик прячется за ближайшим креслом. Рук у Шмидта становится сразу несколько, и Эрик не успевает их сосчитать; они извиваются змеями, стискивая и ваяя податливый огонь, а картинка перед глазами плывет и дрожит, как воздух над костром. Когда шар открывает лицо Шмидта, Эрик бросает на него взгляд и обомлевает, не в силах оторвать глаз?— его голова расплывается, вытягивается в кошмарную бесформенную гримасу, глаза и растянувшийся рот зияют черными дырами; так выглядел бы свеженаписанный небрежный портрет, если бы по нему мазнули пальцем. Чем меньше кажется огненный шар в его руках, тем более человеческий облик приобретает лицо Шмидта?— и вот у него уже три страшных белых лица, два, одно, а остатки взрыва пламенем исчезают в множащихся ладонях. Он, уже совершенно обычный человек, улыбается одним-единственным ртом и разводит руками, на которых нет ни следа огня и даже сажи.За последние несколько месяцев произошло слишком много умопомрачительных вещей, но подобного не было еще ни разу. Случившееся настолько безумно, что Эрик даже предположить не может, как именно ему стоит выплеснуть переполняющие его эмоции?— простого крика или рыдания уже не будет достаточно.—?Испугался? —?ласково спрашивает Шмидт совершенно человеческим голосом, и это лучшее, что он может сделать сейчас. —?Иди сюда, не бойся. Я настоящий.Эрик поднимается, хватаясь за ручку кресла, чтобы не упасть, колени у него дрожат, ноги не гнутся. Комнату поддергивает едкая пелена, но дыма гораздо меньше, чем должно быть при взрыве.—?Я могу поглощать энергию и использовать ее, как мне заблагорассудится,?— как ни в чем не бывало рассказывает Шмидт. —?Это позволяет мне очень многое, например, не стареть и не нуждаться во сне и пище. Но знаешь, что самое забавное, Эрик?Они пересекаются взглядами, и Эрик тут же отводит свой. Он смотрит на кошку, возле которой стоит Шмидт?— она продолжает, сидя в углу, глухо подвывать. Что-то подсказывает Эрику, что сейчас снова должно произойти страшное. Когда Шмидт делает шаг вперед и протягивает к угрожающе ворчащей кошке руку, Эрик почему-то больше боится за нее, чем за него, хотя на собственном опыте знает, насколько опасным может быть укус?— у него на запястье до сих пор есть бледный шрам от кошачьих зубов.Шмидт выставляет палец и им легонько бьет кошку по носу, и она, не успев вцепиться ему в руку, вдруг загорается вспышкой еще ярче подорванной гранаты, так ярко, что Эрик снова отскакивает и закрывается рукой. Секунды три она беззвучно корчится, исчезая, а потом вновь становится темно. На месте, где только что была кошка, теперь нет ничего?— ни следов или запаха обугленного мяса, ни копоти, ни единого повреждения.Это ошеломляет Эрика окончательно и бесповоротно. Он кое-как доковыливает до своего кресла и безо всяких сил опускается в него, растирая пальцами гудящие виски.—?Ну что, Эрик, надеюсь, я удовлетворил твой интерес? —?риторически спрашивает Шмидт и продолжает:?— То, что ты увидел?— всего лишь маленькая частичка той эпохи, в которую вступает человечество.—?Я не совсем вас понимаю,?— выдавливает Эрик.?— Настанет время, когда каждый человек будет ?особенным?, когда нормой станет то, что сейчас считается безумием,?— он снова разводит руками так, будто только что поглотил целый взрыв. —?Так было раньше, будет и сейчас, будет всегда. Мир не стоит на месте, мой мальчик. Ты ведь знаешь, что я имею в виду, когда говорю ?Дети атома?? Эрик качает головой?— он слышит это впервые; гораздо больше неких Детей атома его беспокоят возникающие в голове картины?— это то растворяющаяся в облаке света кошка, то множество изогнутых рук, десятипалыми ладонями сдавливающих огонь. В воздухе все еще ощутимо пахнет дымом.—?Странно, что я до сих пор не рассказал тебе об этом,?— хмыкает Шмидт. —?Можешь радоваться, сегодня у меня к тебе есть кое-что поважнее тренировок или анализов?— я готов восполнить этот пробел.И Шмидт рассказывает ему.* То, что под конец войны собравшийся бежать Шмидт решает забрать его с собой, нисколько не удивляет Эрика: проведенных вместе месяцев хватило, чтобы Шмидт потерял бдительность и начал относиться к нему исключительно как к питомцу, если не как к родному сыну. У Шмидта в последние пару месяцев были и другие образцы со слабо выраженными генетическими мутациями, но ни один из них не мог сравниться с Эриком; их судьба перестала волновать его ровно в тот момент, когда понадобилось позаботиться о собственной.Они покидают Аушвиц в критический момент. Шмидт успевает тщательно замести следы, уничтожить документы и большую часть собранных данных, оставив только самые важные. В какой-то момент все перестает идти по плану, и бежать незамеченными им не удается; Шмидт использует свои способности лишь раз, когда прикосновением пальца размозжает голову одному из солдат. Эрику приходится драться, и это доставляет ему неимоверное удовольствие?— люди, с ног до головы увешанные подвластным ему магнитным металлом, самонадеянны до жути. Так чертовски приятно разом сжимать каски на головах сразу у пятерых или же убивать их из их собственного оружия, обрушивать на головы перекрытия и наблюдать, как вместо страха в момент смерти на лицах отражается искреннее удивление. И все это?— без единого взмаха руки, при помощи одной только мысли: месяцы изнурительных тренировок со связыванием рук за спиной не прошли даром.Позднее Шмидт называет эту бойню глупым и опрометчивым поступком, потому что это действительно принесло им дополнительные проблемы помимо основных, которых и так было немало, но Эрик не особо слушает его?— им нужно было как-то защититься, а он просто не мог отказать себе в удовольствии казнить этих ублюдков, даже если они ничего не решали и просто исполняли приказы; это шло как приятная компенсация. Тем более, он очень хорошо помнит ту почти восхищенную гордость, с которой Шмидт наблюдал за ним, разрушающим и убивающим.Так начинается их многолетнее бегство. Шмидт намерен в скором времени мигрировать из Европы в Латинскую Америку, где скрыться проще всего. Он оказывается мастером перевоплощения, поэтому вопросов к нему в первое время не возникает. Эрик получает разрешение немного отрастить волосы, чтобы спрятать уродливую лысую голову с проплешинами рубцов и шрамов, но Шмидт все равно заставляет его коротко стричься?— возможно, жесткие черные кудри Эрика кажутся ему слишком выразительными, с такими волосами Эрик никак не похож на его единственного сына. Они вообще совсем не похожи, и иногда это здорово мешает, потому что люди начинают задавать вопросы; хорошо, что харизма Шмидта и его дар убеждения решают большинство из них.Эрик никак не может свыкнуться со свободой, даже когда с момента побега проходит около двух месяцев, никак не может свыкнуться с необходимостью притворяться сыном изувера и убийцы, держать его за руку и улыбаться ему открыто и светло, как родственнику?— на публике он предпочитает оставаться угрюмым и неразговорчивым, оставляя Шмидту полную свободу действий и только иногда подыгрывая ему. Впрочем, этот человек уже не имеет почти ничего общего с доктором Клаусом Шмидтом кроме манеры держаться, сохранившихся материалов по исследованиям и черт лица. Ему вскоре удается раздобыть фальшивые документы?— теперь его зовут Себастьян,?— и нацистский ученый и врач Клаус Шмидт навсегда становится частью истории. Это имя теперь фигурирует фактически только в списках разыскиваемых на самых последних местах, потому что оказываются уничтожены даже те бумаги, которые Шмидт не успевает уничтожить лично; тем не менее, это не дает им повода расслабиться и отказаться от бегства в Латинскую Америку. Эрику нравится в Париже, как нравится и во многих других городах, но особенно долго задерживаться в нем им не придется.