Глава 3. Край нарисованного солнца (1/1)

Я открываю глаза в очередной раз и первое, что вижу, это цифра 11 на стене. А второе?— серебряные волосы рядом со мной, надо мной, вокруг меня, внутри меня. Зажмуриваю глаза, чтобы не свихнуться и резко прозреваю вновь: нет, всё правильно, всё в порядке, одиннадцатый уровень не галлюцинация, а серебряные волосы не сновидение. Просто через них, как через шёлковое облако, просвечивает луч прямоугольного настенного светильника, создавая ощущение то ли нимба, то ли ореола. Лицо склонившегося надо мной человека плохо читается в тени, в засветке призрачного серебра. Но от него не исходит энергия опасности, нет. От него идёт нечто странное, похожее на пульсирующий сигнал: вред я тебе постараюсь не причинять. И любопытство. Человек замечает, что я пришла в себя, отодвигается на приличное расстояние, делая вид, что нисколько не заинтересован во мне и в том, что мы с ним оказались на очень, очень хорошем уровне. Ага, конечно. Так я и поверила. Как мы познакомились с Тримагаси? Лучше не спрашивайте, сейчас я скажу вам, что мы сто лет уже были знакомы. Но это личное, настолько глубоко личное, вам туда пока нельзя. Во всяком случае, меня безумно обрадовало сразу несколько фактов помимо того, что теперь в рационе платформы на нашем этаже будут ежедневно появляться более питательные блюда, чем брокколи с сухарями. Факт первый: мой новый сосед не озабоченный сексуальный маньяк-зоофил, по нему сразу видно?— особенно, с учётом его возраста. Факт второй: у него есть нож, а это значит, он как минимум человек рациональный. У меня был осколок зеркала, а не нож; вот что действительно выглядит слишком по-женски. Факт третий: находиться с ним в одной камере куда спокойнее, чем с Деллом, даже при наличии у старика внушительного самозатачивающегося ножа. Похоже, нож Тримагаси захватил моё сознание в первый день слишком сильно, и я понимаю, что мне нужно попытаться очиститься от скверных ассоциаций трёх прошедших месяцев как можно быстрее. И я зря назвала его стариком: у него действительно седые волосы (серебряные в свете ламп), слегка скрюченные пальцы, сутулая спина, круглое морщинистое лицо. Но в нём есть нечто гипнотическое. Его мимика настолько подвижна, интересна и неожиданна, что иногда он начинает походить на Питера Пэна, который успел состариться только внешне, но не душой. Словно в нём сидит сразу две, а то и три разных личности, находящихся одновременно в трёх разных состояниях. ?— Так Вы говорите, что попали сюда за долги? На восемь месяцев? —?спрашивает меня Тримагаси, с изумлением приподнимая одну бровь, совсем как герой Диснеевского мультфильма. Ему дали всего год за непреднамеренное убийство; и он уже в курсе, каким образом мне удалось сменить соседа на четвёртом месяце моего пребывания в Дыре. Его прошлый сосед покончил с собой. Он утаивает некоторые детали своего срока, возможно, не хочет меня травмировать, или причина в чём-то другом; не знаю. Говорят, что там, ?в яме?, на уровнях после сотого, люди начинают есть друг друга, чтобы выжить. Не хочу об этом гадать раньше времени, хотя мы с Тримагаси сильно рискуем после прекрасного одиннадцатого оказаться на каком-нибудь отдалённом девяностом. Или ещё хуже.—?А как Вы думаете, администрация заранее решает, где мы проснёмся при следующем перемещении? Сразу после собеседования вот так берут и пишут: ага, этому такие уровни впаяем, а этому такие? —?выпытываю я у соседа мнение, но он пожимает плечами и в его водянисто-серых глазах появляются искорки.—?Очевидно же, администрация это просто администрация. Когда и где администрация что решала? Такой ответ сбивает меня с толку своей непримиримой простотой, поданной с размаха прямо в лоб. Действительно, у Фокса и у всех его коллег есть начальство, у которого есть своё начальство, а кто там что решает на самом деле, чёрт ногу сломит. Мы сходимся на компромиссном варианте, что решения по перемещениям принимаются в течение каждого месяца, исходя из модели поведения того или иного сидельца. С Тримагаси я снова начинаю размышлять, строить предположения?— и ощущаю себя собой. Человеком. Не эротичной коровой, стоящей на четвереньках в предвкушении акта с быком-осеменителем. Если так всё пойдёт и дальше, то пребывание в Дыре перестанет быть моим ночным кошмаром; главное, не тревожиться раньше времени о ?яме?, а там посмотрим. *** Ему дико не хватало телевизора. Дебильной рекламы, будь она неладна, мыльных сериальчиков, куда можно было основательно залипнуть долгими тёмными вечерами, супермаркета, где периодически разгорались баталии из-за неоднозначной свежести лежащих на полках овощей. Однако он не был до мозга костей обывателем, не был типичным одиноким старым бирюком, брюзжащим по поводу и без. Ему приходилось держать этот образ для остальных, для соседей по району, для семьи Слепой Соледад из дома напротив, для всего его окружения. Пусть думают, что он обычный пенсионер с разумом чуть набекрень; особенно, после его героической выходки с телевизором. Надо же, этаж был всего-навсего третий, а парня на велике прибило, как таракана тапком, мгновенно и всмятку. Телевизор в тот момент летел вовсе не в беднягу эмигранта, а в бородатого пиарщика с голливудской улыбкой, того, с экрана, и в его подельниц-домохозяек, и во всех этих одноклеточных амёб, Соледад, торговцев из гипермаркета, в них всех сразу. Сволочи. Тримагаси ненавидел не конкретного бородача из рекламы?— он ненавидел обывателей всего мира, армию помидорных пророков, поклоняющихся посудомойкам и кухонным комбайнам. Новенькая ему понравилась, она не лезла с ненужными расспросами, вела себя достойно. И напоминала ему волнующую историю из юности, когда он только-только поступил в медицинский университет. Как же её звали, ту блондиночку… Лаура, кажется. Память начинала подводить, это его напрягало, в первую очередь, как врача. Не хватало ещё только инсультов, особенно в Дыре, ага. Разбежались. Эту девушку зовут Мэй, красивое имя, интернациональное. Имянаречение? Конечно, его настоящее имя тоже было совсем не похоже на Тримагаси, но его устраивал выбор администрации. В молодости он увлекался индонезийской и японской культурой, до последнего почитывая научные статьи в оригинале, вот так. До помещения в вертикальный центр самообслуживания; тьфу, надо же было выдумать такую дичь! Имя Мэй переводилось с японского, как танец; он представил, как соседка танцует, как её длинные русые волосы струятся по спине, как босые ноги выписывают по бетонному полу сложные узоры из арсенала современной хореографии… Хореографы называли такое модерном, он был в курсе и на этот счёт. Он не мог позволить себе опуститься до уровня своих врагов из внешнего мира. И это было так очевидно, что очевиднее некуда. Первая платформа в жизни Мэй, которая реально ломилась от многообразия самой разной еды, вызвала у неё чувство благоговения. Будь Мэй художником, вместо обеда она бы тут же бросилась за мольберт; но хотя у неё и был с собой блокнот с карандашом на цепочке, она всё так же не умела рисовать от слова совсем-совсем-совсем. ТриСовсем. Поэтому женщина уселась в позу лотоса?— очень благоговейно! —?со своей стороны, а Тримагаси устроился по-японски, коленями на подушку, с другой стороны. Молча они набросились на яства, не заботясь о том, как выглядят в процессе; времени оставалось в обрез, а блюд было слишком много, таких манящих, таких затейливых и дурманящих. Мэй привычно завершила трапезу панна-коттой, ведь она её и указала своим любимым десертом в анкете. Тримагаси с наслаждением впился губами в горлышко винной бутылки?— если у него и была явно выраженная гастрономическая слабость, то только одна: хорошее дорогое вино. Платформа, наконец, загудела, дёрнулась, и медленно двинулась к нижним; спустя мгновение туда же полетела бутылка с недопитым вином (надо сказать, оставалось там совсем на донышке). Мэй сделала круглые мультяшные глаза, передразнивая мимику сокамерника, понизив голос, скрипуче прошептала:—?И как Вы только это делаете?Тримагаси хлопнул себя по бёдрам и залился рассыпчатым смехом: вино уже успело ударить ему в голову, наполнило сосуды так быстро, так замечательно побежало по венам, что ему сейчас нравилось буквально всё вокруг. Дыра сделала вид, как будто она дом, а не тюрьма; а эта девушка одним своим присутствием доставляла ему… Радость. Или удовольствие? Или всё вместе?—?У меня богатый опыт, улиточка моя,?— ласково ответил Тримагаси и подмигнул Мэй так, что она внезапно залилась предательским багровым румянцем.***Старый конь борозды не портит.***Хватит думать о себе, как о животном.***Хватит думать о нём, как…А собственно, почему?*** Где-то в середине месяца к ним снова пожаловала Михару. Она опять не произнесла ни звука, просто сидела прямо на еде, обхватив колени руками, но на этот раз в ее глазах ненависти не было. Азиатка очень внимательно посмотрела на Мэй, потом на Тримагаси, потом опять на Мэй, и что-то внутри неё посветлело. Во всяком случае, сегодня она напоминала не бронзовое изваяние презрительной мёртвой гейши, а тёплую живую гейшу, как минимум, имеющую более широкую палитру эмоций, чем казалось раньше. И пока Мэй со своим новоприобретённым другом обедали, Михару наблюдала за ними, как любознательные дети наблюдают за взрослыми, когда те не подозревают, что находятся в комнате не одни. Перед ?часом красного света? Тримагаси показал соседке некий таинственный зовущий жест, буквально одними пальцами, не поднимая руки, но она поняла и тут же подошла к нему. В другой руке он держал свой легендарный нож ?Самурай-Плюс?.—?Мы сейчас здесь кое-что исправим,?— торжественно заявил старик, погладив свободной ладонью холодную стену. Мэй приготовилась внимать и смотреть. Тримагаси занёс острие ножа над бетоном и аккуратным точным движением начал чертить… Обычный круг. Половину круга он материализовал на стене без особых усилий, потом остановился; вторую половину круга завершила Мэй. Дальше они по очереди добавили чёрточки, много-много чёрточек, пока круг не превратился в нарисованное большое солнце.—?Солнца тут действительно не хватало,?— с благодарностью сказала Мэй, когда работа была завершена. Она провела ногтем по одному лучу, потом по другому, повторила все очертания и остановилась на краю, где линия смыкалась с другой линией, где круг решительно кусал себя за хвост, как Уроборос. Тримагаси заворожено наблюдал за её движениями, даже когда она перестала вести линию по стене; он смотрел в одну точку с каким-то непередаваемым чувством, застыв в полурасслабленной, полусобранной позе. Мэй увидела невооружённым зрением, как воздух в камере наполнился электрическими разрядами, озоном, осязаемым напряжением магнитного поля. Тримагаси стоял близко, слишком близко. И именно в этот момент ей ужасно, невероятно, безудержно захотелось его поцеловать.*** До перемещения ровно сутки. Я знаю, что мы проснёмся вместе, но не знаю где. Первое важнее второго, даже если нас ожидает ?яма?. Что-нибудь придумаем. После нарисованного солнца наши отношения стали меняться, хотя и не так стремительно, как мне бы хотелось. Разумеется, он не Делл. Он не из тех, кто набрасывается на женщин только потому, что желание ударило ему в голову и куда пониже. Но теперь он всё чаще смотрит на меня с нежностью, приправленной щепоткой горечи?— что это, скорбь по утраченному времени, по ушедшей молодости, или по ближайшему будущему, которое не пощадит ни меня, ни его? Мы очень много разговариваем, гораздо больше, чем в первые дни. Иногда он иронизирует над моими философскими сентенциями, выставляя наперерез непререкаемые контраргументы; тогда я чувствую себя старшеклассницей, не выучившей контрольный урок. Бывает, ему становится грустно как будто без причины; тогда он ложится на свои нары и долго смотрит в потолок, или отворачивается к стене. Случается, что лежит так до ночи. Но перед этим теперь всегда?— всегда! —?подходит ко мне и обнимает, или гладит по голове, по плечам, по рукам, гладит долго и осторожно. Это всё трепетно и целомудренно настолько, что я даже начинаю сомневаться в том, что у него вообще когда-либо были отношения с женщинами. Но он говорит, что были и не раз. Никто из нас двоих почему-то не может переступить черту, осуществить нечто большее, чем скромные дружеские объятия. Может быть, Делл развратил меня, и я слишком тороплюсь. По ночам меня истязают сны о долгожданной близости с Тримагаси?— и да, о да, в этих видениях он не только перестаёт стесняться прикосновений ко мне, он творит такие запредельные штуки со мной и внутри меня, что с утра становится стыдно на него смотреть. Догадывается ли он? Снюсь ли я ему? Кажется, Дыра теперь умудрилась отойти на дальний план вместе со всеми своими сюрпризами; мой мир, который недавно состоял из ежедневных переживаний унизительного насилия от рук и других частей тела взбесившегося кентавра, за месяц обернулся какой-то неизведанной тёмной райской стороной. Тёмный рай… Не чистилище, не ад. В Библии об этом не говорится ничего. В моём блокноте каждая строчка, начиная со страницы сорок семь, посвящена этому; значит, тёмный рай существует, пусть даже и для меня одной. Через примитивный язык откровенной похоти, трансформируясь в секс, который творится не только ради секса, моё чувство к Тримагаси, моя одержимость им восходит прямо в сердце. Я пишу на испанском слово ?OBVIO?, как постскриптум.Во имя очевидной очевидности очевидного.*** Последний день на одиннадцатом уровне начинается хулигански: Мэй с самого утра прыгает по камере, чтобы размять затёкшие конечности, улюлюкает и поёт нечто среднее между блюзом и хэви металом (точнее, пытается петь). Верхние высказывают своё недовольство, сначала интеллигентно:—?Прекратите, пожалуйста, выть!Хитро улыбаясь в сторону ?сволочей-узурпаторов?, Тримагаси присоединяется: нет, он не прыгает, как его милая соседка, но весьма и весьма энергично начинает приводить себя в порядок?— бриться, принимать душ (по частям), и при этом тоже поёт. На удивление, у него оказывается довольно приятный голос, только неожиданно высокий. Мэй прыскает в кулак, подбегая к Тримагаси, шлёпает его по мокрой спине, и тут же шустро уматывает к противоположному краю шахты. Вроде как салочки, только с одним игроком. Когда от дурного вокального дуэта начинает буквально закладывать уши, верхние засовываются вдвоём в шахту по самый пояс и вопят благим матом:—?ДА ЗАТКНИТЕСЬ ВЫ УЖЕ!!! Мэй прерывает руладу, скрючиваясь от хохота в три погибели: вот и он, простой способ довести сволочей-узурпаторов до белого каления. Тримагаси удовлетворённо прищуривает глаза, вытирается грязным полотенцем и бросает его на пол?— всё равно больше не понадобится. Сегодня на их этаже праздник непослушания, потому что завтра всё может перевернуться полностью. И если их забросят в ?яму?, на сто сороковой, к примеру, им будет сначала что вспомнить, а потом о чём подумать. Обед появляется с точностью до секунды, как обычно, вовремя. Мэй широким жестом подгребает к себе сразу пять тарелок и опустошает их со скоростью потерпевшего кораблекрушение, а Тримагаси успевает поглотить целого цыплёнка-гриль за две минуты; он первый вскакивает на центр стола, отплясывая смешные па с неизменной бутылкой вина в руке.—?Так не честно,?— обижается Мэй,?— я тоже хочу! Ей достаётся всего секунд пятнадцать на танец: платформа вздрагивает, грозно гудит, и пленница едва успевает с неё спрыгнуть. В её планы не входят поездки вниз с билетом в один конец. Они завершают трапезу синхронным плевком с высоты своего уровня?— да, по-свински, а что делать, положение обязывает?— и Тримагаси подходит к подруге по несчастью, чтобы в очередной раз погладить её по плечам и тепло обнять. Это уже превратилось в своеобразный ритуал, существенный минус которого заключается в полном отсутствии какой-либо динамики.—?Я посплю немного, дорогая,?— говорит он ласково; его глаза излучают такую глубокую усталость, что с Мэй тут же слетает задор нерадивого двоечника-прогульщика.—?Ты плохо себя чувствуешь? —?спрашивает она, едва заметно прикасаясь к его груди ладонями. Первый раз она обратилась к нему на ?ты?. Сейчас он действительно выглядит, как старик, не как повзрослевший Питер Пэн; на все свои семьдесят четыре года. Тримагаси неопределённо кивает головой, то ли да, то ли нет, и медленно идёт к нарам, шаркая по бетону ногами. Его пошатывает по дороге. До ?красного часа? ещё полдня.Не спрашивая разрешения, Мэй ложится рядом с ним.*** ?Если мы однажды будем вынуждены здесь умереть от голода или от болезни?— пусть это произойдёт именно так. Мы сольёмся в единое целое, не проникая друг в друга физически, не испытывая никаких страстей. Тримагаси и я превратимся в огромную сияющую панна-котту, в которой важен каждый ингредиент, в которой каждый атом слит с другим неразрывно и навсегда. Есть ли в Дыре свой собственный Бог? Эй, Бог Дыры, если ты существуешь, услышь меня! Я прошу тебя об одном: пощади нас, убогих и жалких, дай хотя бы краткую отсрочку от неизбежного, чтобы мы могли пройти свой путь рука об руку. В горе и в радости, в достатке еды и в её отсутствии. Кем бы ни был этот человек на свободе, до меня, кем бы я ни была там, это всё теперь не имеет значения?.Бог Дыры открывает газовый вентиль и стирает солнце со стены.