Глава 1. Шестая заповедь в разбитом зеркале (1/1)

?Видите, у меня есть чувства? (Тримагаси Горенгу, на уровне 171, фильм ?El Hoyo?) Вот, я смотрю на тебя, стонущего и извивающегося под моей пятой, как на тленного червя, не имеющего ни цели, ни дома, ни высшей награды в виде души человеческой. Твоё единственное стремление?— выжить и сожрать вокруг себя всё, что движется и растёт, но это не цель, это инстинкт выживания и больше ничего. Ты будешь медленно сжиматься и надуваться, подобно латексному шару, чьи внутренности наполняются гелием, пока не лопнешь. И чем больше я давлю на тебя всем своим телом, перемещая вес в левую ногу, как в острие самурайского меча, тем громче ты взываешь к помощи верхних этажей. Но никому нет дела до твоих воплей, особенно верхним. Посмотри, они заняты тем же: одни упиваются призрачной силой, унижая других (о, это временная мера, которая быстро пройдёт), другие ползают и плачут, пытаясь слиться с бетонным полом, чтобы их не заметили. Есть и третьи, которые отчаянно пытаются противостоять бесконечному насилию над собой. Почему ты не пытаешься? Тебе нравится, когда я причиняю боль? Тебе кажется, это всего лишь будоражащая нервы игра? И, разумеется, минут через пять тебе надоест вживаться в роль презренного червяка, опарыша из вспоротой брюшины вчерашнего соседа, и захочется совсем иного… Чтобы я корчилась под твоей ступнёй, прижимающей мою голову к холодной тверди, вскрикивая то ли от боли, то ли от наслаждения. Этого не будет, Делл, больше этого не будет никогда. И прежде, чем твои пронзительно-чёрные глаза расширятся от истинного неподдельного ужаса, ты увидишь меня такой, какая я есть в последний раз: без одежды, без сомнений, в свете мертвенно-белых тюремных ламп, с кривым и острым осколком зеркала в руке.*** Меня зовут Мэй. Чёрт, это имя досталось мне всего три месяца назад, а уже настолько глубоко вросло в мою личность, что я больше не представляю себя кем-то другим, кем была раньше. Если бы здесь вместо имён выдавали порядковые номера, было бы легче?— полосатые серые робы с пятизначными кодами на груди не оставляли бы нам никакой надежды. А имена, хоть и выданные администрацией при поступлении, непривычные поначалу, надежду оставляют хотя бы тем, что мы становимся похожими на… Людей. Новых каких-то людей, похожих на унифицированных строителей если не светлого будущего (ха-ха, как может светлое будущее взрасти из тёмного прошлого?), то хотя бы более совершенной общественной системы. Не могу претендовать на истину, ибо она мне неведома; впрочем, как и всем остальным, находящимся здесь. Прекрасно помню собеседование, и то, что было до него, и то, что привело меня в Дыру. Мозг плавится от гнева и презрения к себе, но только на миг, а потом вновь возвращается в состояние, близкое к дзен. Вы же в курсе, что один миг может полностью перечеркнуть тридцать семь лет безбедной и комфортной жизни? Вопрос риторический, и я снова и снова задаю его себе, как это сделала однажды Даяна.—?Саманта, Вы отдаёте себе отчёт в своих действиях? Пожилая афроамериканка приятной печальной наружности, с опущенными вниз внешними уголками глаз, сидит напротив меня и улыбается, как Гранд Мама из тёплого лампового фильма 70-х. Даяна социальный работник, её визит в мою скромную каморку?— самый спокойный из всех возможных. После неё придут судебные приставы, эти ребята не будут со мной церемониться уж точно. Аристократическая Даяна относится ко мне, как к заблудшей овечке, запутавшейся в лабиринте несправедливости и обмана, а потому источает флюиды исключительно добрые и сочувствующие. Никакого осуждения. Каждый может оступиться, дочь моя, и вот ты оступилась, и я пришла, чтобы направить тебя и вернуть на путь послушания.—?Я, Саманта Александра Нэш, признаю свою вину и полностью принимаю всю ответственность на себя,?— отвечаю я официальным тоном. Может быть, это звучит с лёгкой нотой надрыва, но не пафосного, а честного, тревожного, из разряда ?что-там-будет-дальше-я-боюсь?. Даяна поджимает губы и немного обиженно склоняет голову набок; уголки её глаз опускаются ещё больше. Сейчас она напоминает бладхаунда, редкую собаку благородных королевских кровей. Я люблю собак и мне нравится Даяна, но мне совершенно не нравится дальнейшая перспектива долговой тюрьмы, а потому мои уши сейчас навострены до предела. Какую меру наказания предложит мне закон за то, что я провернула со своим ?теневым? бизнесом год назад? Почему они вышли на меня только этой весной? Что происходит в тюрьмах обычно, я знаю, но Даяна вдруг выдаёт нечто совершенно неожиданное.—?Саманта, у нас есть другой вариант для Вас и это не тюрьма. Дайте мне договор, бумагу, хоть сто листов бумаги, моя готовность подписать каждую страницу высока, как никогда; пользуйтесь случаем, хватайте на живца, теперь я никуда не убегу. Всё равно мне некуда бежать, но я не хочу в тюрьму. И мои губы сами произносят, без участия свободы воли и вне прагматики продуманного выбора:—?Независимо от того, что это будет, я согласна. Даяна улыбается снова, на этот раз широко, обнажая ослепительно белые зубы?— совсем, как бладхаунд, который учуял близкую добычу. Где-то в недрах её бархатных зрачков плещется едва заметное превосходство, которому не место рядом с состраданием и теплотой.*** Делл валяется почти на самом краю шахты неподвижной громадной тушей, из основания черепа у него картинно торчит длинный зеркальный осколок, а у меня, наконец, появляется время, чтобы отмыть своё тело от мерзости нашего с Деллом короткого сосуществования. Слушайте, я же раньше никогда не была ни циником, ни извращенкой, ни, тем более, убийцей?— а вот пришло и первое, и второе, и третье сразу. Шестая заповедь просто отключилась от сети и самоликвидировалась за ненадобностью. Печальное очарование вещей начинаешь замечать вокруг себя даже в Дыре, когда проходит достаточно времени. Красота разбитого зеркала заключается в том, что испрещённое трещинами вдоль и по диагонали, оно прекрасно отражает окружающий мир, превращая его в мимолётный шедевр стихийного сюрреализма. А скоро появится платформа. Желудок уже свело судорогой в предвкушении достойного пира: двадцать девятый уровень вполне меня устраивает, но совсем не устраивает то, до чего же мы всё-таки примитивные животные! Полчаса назад я завалила ненавистного сокамерника куском посеребрённого стекла?— буквально за пару дней до следующего перемещения?— а организм уже требует топлива, жаждет вожделенной еды, вместо того чтобы предаться интеллигентной рефлексии. Тварь я дрожащая, или… Была мошенницей мелкого разлива, была крупным должником, неудачливым предпринимателем, а стала убийцей. Выпустят ли меня теперь после такого события, или у них там свои правила на этот счёт? Зелёный квадрат загорается с характерным громким гудением; я приближаюсь к шахте, по дороге пиная труп Делла под рёбра и одновременно раздумывая, что бы такое выбрать на этот раз. На платформе сегодня буйство красок и призыв к торжеству чревоугодия, но ещё одну заповедь нарушать я сегодня точно не собираюсь, потому обхожусь золотистым куриным филе, бокалом красного вина и любимой панна-коттой. В конце концов, у меня праздник, могу себе позволить. Пока могу. Если вы думаете, что у нас в Дыре всё вращается вокруг обеденного перерыва, то будете и правы, и не правы одновременно: у нас тут всё вращается вокруг цифр. Мне остаётся всего два дня не только до перехода на новый уровень, но и до знакомства с новым соседом. И если он (или она) окажется такой же сволочью, как Делл, то зеркало в той камере придётся бить гораздо раньше, чем это случилось тут. Для этого не нужно быть семи пядей во лбу.