Глава 7. (1/1)

И вот победители вернулись в родной город. Долго еще мешались на улицах горделивые песни и горестный плач по убитым. Шагая на Большой совет по промороженной мостовой, Эсберн отрешенно смотрел на встречных прохожих и вяло размышлял. "Интересно, замечал ли кто-нибудь, что слова "гордыня", "гореть" и "горе" происходят от общего начала? Ведь и горе, и гордыня сжигают душу, оставляя лишь холодный пепел там, где была жизнь. И думал ли кто-нибудь, что слово "смирение" происходит от слова "мир"? Может быть, если бы мы чаще усмиряли то, что горит в наших душах, наш мир не вывернулся бы наизнанку, не пришел бы к тому упадку, который мы видим сейчас? И не о победах, а о мире нам следовало бы молиться?" - размышлял Эсберн. Он знал, что ждет его на этом совете, и он уже принял для себя решение. В напряженной тишине было слышно, как потрескивают свечи. Лорд Эквила только что закончил свою речь. Он только что, можно сказать, своими руками преподнес Эсберну пост гроссмейстера, уступив давлению большинства членов Совета, и теперь ждал ответной речи. Лицо Эсберна было непроницаемо; никто не мог бы сказать, обрадован ли он или опечален предложенной ему честью. Вот он поднялся на кафедру, обвел глазами всех присутствующих и медленно, тщательно подбирая слова, заговорил: - Я благодарю Большой совет за оказанную мне честь и предложенный высокий пост. Мне приятно знать, что именно меня вы посчитали достойнейшим среди вас. Но я устал от войны и лжи. Поэтому я отказываюсь от гроссмейстерства и объявляю, что на этом заканчиваю свое воинское служение. Остаток своих дней я хочу посвятить молитвам о душах тех, кто сложил свои головы в этой войне, и завтра же хотел бы принять обеты отшельничества. Таково мое решение и моя воля. Члены Большого совета молчали, потрясенные до глубины души. По лицу лорда Эквилы неудержимо расползалась торжествующая улыбка, остальные смотрели на Эсберна с откровенным сочувствием, не веря, что они в самом деле слышали то, что слышали. Эсберн отошел от кафедры, расстегнул воинский пояс с мечом, положил его на алтарь и вышел из зала. Впервые за последние дни у него было легко на душе. Он не хотел больше ничего и никому объяснять - не потому, что боялся непонимания, а потому, что ему просто больше не нужно было понимание этих людей. Да, на его руках много крови, и неважно, что это кровь врагов. Он будет молиться и за них, потому что и их душам - он был уверен в этом - необходимо, чтобы за них хоть кто-то молился. Он знал, что его ждут упреки и слезы матери и сестры, а затем годы одиночества, но он верил, что поступает правильно. Он уже решил, где поселится - на том самом месте, где был их лагерь, откуда так хорошо виден Вейлхольм. Он не ждал ни благодарности, ни награды; он лишь не хотел больше жить во лжи и мечтал лишь о том, чтобы у этого мира, давно утратившего свою невинность, была надежда, и верил, что его молитвы дадут ей хотя бы призрачный шанс. Прошло немало времени. Вейлхольм по-прежнему был пуст - люди, хоть и знали, что им ничто уже не угрожает, так и не вернулись в него, как будто чувствовали некое проклятие, тяготеющее над этим местом. И только высоко на горе страшно истощенный, черный от бессонницы и мороза человек, одетый в волчьи шкуры, упрямо возносил равнодушному небу молитвы о спасении этого мира. Он почти потерял надежду на то, что когда-нибудь они будут услышаны, но продолжал молиться, не ведая, что уже ходит по этой земле существо в облике демона из его снов, в котором воплотилась надежда Нозгота на спасение.