Том 4, 29 день месяца Последнего зерна, 4Э 191 (2/2)

— Да… Да… Только не приближайся к нему… — Хранитель отстранился, мысленно думая, что может и к лучшему было бы ей захлебнуться? Зачем он вмешался? Зачем ей и дальше побираться на кладбище?

«Хочешь убить её? Ты сделаешь доброе дело! Аха! Ты ведь соскучился по давно минувшим денькам… Я знаю! Ааа?!» — подначивал шут, и теперь его чёткий голос, проскользнувший сквозь невидимую стену, вызвал прилив крови к вискам, будоража тело.

Из оружия при нём был только клинок, что подарил ему когда-то Раша. Рука, не спрашивая разрешения, сама потянулась к рукояти, поднимая из глубин памяти уже давно забытые движения.

— И в самом деле, я скучаю… — всего на мгновение его наполнили те эмоции, которых он так давно не ощущал, и словно в этот миг время сломалось, пережитые воспоминания промелькнули перед глазами в виде быстрого разряда. — Но теперь я Хранитель, — тут же опомнился Цицерон, и рука безвольно повисла, а все те краски, запахи, ощущения потускнели и растаяли, возвращая в реальность. Как бы Амиэль не соблазнял прошлым, глупо ему подчиняться. Он всего лишь голос в голове, и Мать Ночи даровала его только в качестве развлечения, не более.

Шаги позади заставили насторожиться. Хранитель так отвлёкся на шута со старухой, что и не заметил чужого приближения.

— Вот ты где… — Цицерон испуганно обернулся, искренне не понимая, как его могли узнать в темноте. Он застыл на месте, не зная, как поступить: сбежать или попытаться улизнуть, заговорив зубы. Последнее было слабо выполнимым, от нехватки общения он еле-еле мог свести пару слов во фразу да и то с перепугу.

— Может запереть её? Тогда и убегать перестанет, а то, если при каждом обострении она будет так себя вести… — женский голос был прерван басом служителя церкви:

— Она не собака, чтобы её запирать, не нужно столь грубых действий. Хм… Спишу это на свежий воздух, но надеюсь, что подобных мыслей более в твоей голове возникать не будет.

— Простите, давайте вернёмся в собор, мы ведь нашли Игну.

— Эдит, не торопись, — жестом священник заставил девушку замолчать и поумерить запал. — А вы мужчина о чём призадумались? — про него, кажется, вспомнили. Две пары глаз уставились на Цицерона, и в этот миг захотелось провалиться сквозь землю. Жаль, свитки невидимости давно кончились.

Хранитель в ответ буркнул священнику что-то нечленораздельное и поспешил скрыться от назойливых взглядов.

— Эй! Ты куда? — за спиной раздался удивлённый женский оклик. В голове вновь гремел смех, так как стена из безразличия дала трещину, а в душе металось недовольство. Шут на это лишь заливисто хохотал пуще прежнего, мешая спокойно добраться до Убежища, вызывая страх перед снующим туда-сюда караулом, и рождая ещё большую злобу ко всему вокруг.

Когда Хранитель спустился, его вновь встретила темнота, безжизненная и удручающая. Никто не вернулся, никого нет. Он бросил мешок на пол и прошёл внутрь.

— Гарнаг! Гарнаг! — позвал Цицерон, зная, что ему никто не ответит. — Отзовись! Хватит прятаться! Зачем играешь со мной?

«Это ты играешь! Хах! С собственным воображением! Сам себе его рисуешь, сам себя и развлекаешь!»

Магический свет зажёгся в ладони и недвижно повис в одной точке, но в уме светлее от этого не стало. Раздражение, ненависть, злоба — всё это сгрудилось над одинокой фигурой Илета Индариса. Сейчас Хранителю казалось, что во всех бедах виноват именно он.

— Этот затворник наверняка знает, где Гарнаг! Знает! Вот бы его… — он и сам не понимал, как пришёл к таким выводам. Но отсутствие тёмного брата расшатывало воображение. Какие только варианты за это время Цицерон не прокрутил в голове, делая себе этим только хуже.

«Ооо! Какие громкие слова! Но я же знаю — ты боишься! Боишься! Аха-ха!»

Хранитель прижался спиной к стене. Пространство общего зала казалось теперь больше, чем обычно, он погряз в нём, будто маленький и незначительный фрагмент, готовый вот-вот утонуть из-за нехватки сил.

— Да… Я боюсь… Боюсь… Аха-ха! Да! Ну и смейся! Смейся! Ха-ха-ха! — ему казалось, что зал пожирал его своим молчанием. Он, Цицерон, скоро станет как это Убежище — опустошённым и мёртвым.

Под утро с воспалённым сознанием в бреду бессонной ночи он записал в дневник:

«Гарнага нет. Нет-нет-нет-нет-нет. Ушёл за едой, но он вернётся. Прошло три месяца. Три месяца. Три месятся? Двенадцать маются? Четыре ленятся!»