Том 4, 17 день месяца Руки дождя, 4Э 191 (1/2)
Из Святилища доносился смех. Вместе со светом он проникал в коридор в черноту безмолвного Убежища. Вслед за ним украдкой проскальзывал взбудораженный голос Хранителя, но полуприкрытая тяжёлая дверь не пускала его резвиться в главный зал. Приглушённые недовольства и вопли оставались внизу коридора.
— Ты наверняка обо всём знала?! Отчего же не говоришь? Неужели… Ах… Неужели ждёшь, когда твои дети погибнут? А?! — улыбка исказила перепуганное лицо. Будто маска, она зиждилась на последних остатках надежды вразумить невидимые глазу силы. С её помощью он пытался задобрить мощи, несмотря на все те крики, что срывались с его губ. — Ни с кем ты не захотела общаться! — обратился Цицерон к Матери Ночи, широко всплеснув руками. — Ни за кого ты не пожелала заступиться…
Он отвернулся, смотреть в пустые глазницы не хватало духа. В голове гудел хохот. Сознание опьянело, хоть в таверне выпить так и не удалось. Хранитель сглотнул слюну — сейчас бы и в самом деле напиться и пропади оно всё! По щекам текли обильные слёзы, остановить которые не получалось, как бы Цицерон не тёр раскрасневшиеся глаза руками. Что с ним творится? Он не в состоянии контролировать собственные эмоции, слова обращаются в брань, а вопли в ругань. Его тело горело изнутри, но от любого сквозняка, метаний из стороны в сторону, бросало в дрожь от холода. Это истерика. Но где ему было понять.
Перед глазами, не думая угасать, застыла немая сцена, где Понтий валялся на земле, будто сломанная кукла. В раскалённую от нервов и хохота голову врывались вопросы, на которые Цицерон судорожно пытался найти ответы, а шут приговаривал:
«Ты следующий! Ты следующий!»
— Аха-ха! Что? Что я скажу Гарнагу?! Он убьёт меня за случившееся, о Ситис, и будет прав! Как же он будет прав! — Хранитель задыхался от смеха и слёз. — Меня теперь ищут? Как же это? Теперь из Убежища ни ногой… Снова… — невнятный калейдоскоп мыслей, одна сумбурнее другой. — Надо было оставаться здесь! Надо было! Зачем я польстился на уговоры! Ах! Ну не дурак ли?! Понтий был бы жив, если бы я сказал ему: «нет».
Он шарахался из стороны в сторону, от стены к стене, ничего перед собой не видя, и позабыв о всяких приличиях, которые раньше послушно соблюдал. Ему было сложно сделать вдох, отчего в припадке речь была ещё более непонятной и дёрганой. Смех рвался из груди со слезами, дрожью сотрясая плечи. А время… Время замерло, и сколько часов Хранитель метался перед гробом Матери Ночи, было неясно.
— Аха-ха! Нас осталось только двое! Двое! Что мы можем без тебя? Как мы восстановим Тёмное Братство? — обида, жгучая и болезненная, она сдавила всё естество, в глазах потемнело. — Я не хочу его слышать! Не хочу слышать! Убери его из моей головы!
«Такова её воля! Таков её дар! Её желания невозможно ставить под сомнение!»
Цицерон ощутил, что он в Святилище совсем один, а вокруг лишь гул в ушах и холод, прерываемый его горячим сбивчивым дыханием.
— Амиэль! Амиэль! В самом деле, давно тебя не было! Пару секунд? Аха-ха! Сейчас же самое время поглумиться надо мной! Ты ведь для этого здесь?! — он кричал во всё горло, вертя головой, взгляд метался от потолка к стенам, но ответом служил только хохот. — Матушка… Ведь ты всё знала! Всё знала… — Хранитель повторял одно и тоже, толком этого уже не осознавая. Такое нередко бывает с людьми, что зациклены на несправедливости, коей одарила их жизнь, и обида становится во главу угла.
— Почему ты так поступила с нами? — Цицерон в приступе агонии заскрежетал зубами. — Только не говори, что тебя надоумил этот проклятый шут! Пускай мстит своим заказчикам, а не нам… Пускай шумит в головах чиновников… — его речь становилась всё тише. От всплеска эмоций последние силы покидали раздражённый разум. — Скажи хоть слово… Скажи, что наши жизни тебе не безразличны… Ааа-ха-ха… — он не хотел, не мог в это поверить. Собственные слова ему казались кощунством, заблуждением, а сознание металось в поисках виноватого. — Не слушай его, матушка… Не слушай… Лучше поговори со мной.
Хранитель подошёл к гробу Матери Ночи и положил ладони на её покатые тонкие плечи. От тела пахло эфирными маслами и травами. Это его труд, это его заслуга, что мощи в идеальном состоянии. Но почему же тогда Цицерон лишь Хранитель, а не Слышащий? Сколько можно было бы исправить и избежать, если бы она подарила ему свой голос.