Контрастности (1/1)

Мой дорогой хозяин.Я гладил его по волосам?— мягко, осторожно, едва касаясь, стараясь не потревожить. Голова мальчишки была повёрнута набок, рот слегка приоткрылся. Нат забавно посапывал, доверчивый и беззащитный, раскинувшийся расслабленно, беспорядочно разметавший волосы, руки, ноги. Не ограждённый ни заклинанием, ни даже самым посредственным оберегом, он находился всецело в моей безраздельной власти.Мой дорогой хозяин.Я наклонился над ним, рассматривая в хрупко хрустальном свете первого январского утра. Нат только недавно начал бриться, и на подбородке его виднелась тёмная щетина. Даже ещё не кололась наверняка. Растительность на лице Ната всегда раздражала. Он избавлялся от неё с каким-то остервенением, каждое утро вступая в неравный бой. В этом я с ним был абсолютно солидарен. Словосочетание ?бородатый Мендрейк? даже звучало как-то анекдотично.Он всё ещё пах специями. Вдыхая этот пьянящий, тонкий, приятный запах, я осторожно прижался губами к его виску. Торчащие надо лбом волоски щекотали нос, но это ощущение я стоически игнорировал. Откуда-то из-за соседних домов вяло и лениво выплыло по-зимнему скромное, тусклое солнце, подёрнутое вуалью облачной пелены. Продолжая касаться тёплой кожи, я вслушивался в себя?— в умиротворение, в покой, в расслабленную глубину струящейся по сущности безмятежности. Как штиль перед штормом, как момент абсолютных неподвижности и безмолвия перед кровавой битвой. Самые бесценные мгновения тишины одно за другим утекали прочь.Мой дорогой хозяин.В потоке моего бесцельно дрейфующего сознания вспыхнул тревожащий обрывок давних воспоминаний. Тысячи лет назад. Воспоминания были настолько старыми, что подёрнулись пыльной пеленой, надёжно укрылись пластами других столетий. Но память моя безупречна. Я потянулся к ним. Я отряхнул, внимательно осмотрел. Тихая безмятежность рухнула, с треском раскололась, схлопнулась в сингулярность. ?Мой дорогой хозяин?. Слова не мои. Я почему-то крепче вцепился в Ната.Прошло слишком много времени. Всё изменилось. Все изменились. Ничто не вечно. Не вечен даже мой непробиваемый когда-то, непоколебимый, абсолютный идеализм. Был ли я тогда прав? Если сейчас обнимаю человека, если сейчас по собственной воле я возвращаюсь к нему? ?Я?— раб, любящий своего хозяина?.Нат слегка шевельнулся. Тихо застонал-заскулил. Губы его сжались в полоску, зрачки под сомкнутыми веками бешено вращались. Что-то недоброе снится? Или неосторожным движением его растревожил я?Он снова по-детски, жалобно заскулил, даже почти захныкал. Маленький мальчик сейчас. Я поцеловал его лоб, щёку, подбородок, настойчиво стиснул плечи. Нос Мендрейка сморщился. Я коснулся губами и его. Нат просыпался. Медленно и лениво. Что бы там не привиделось мальчишке во сне, сейчас уголки его губ подрагивали в расслабленной, бездумной, ленивой неге.Глядя на него?— с разметавшимися по подушке длинными волосами, с длинными ресницами, с той невероятной силой, которая (я знал) скрывалась внутри него, я обращался невольно к воспоминаниям. Я проводил параллели. И мне становилось спокойно. Нет. Этот человек не имеет ничего общего с лысым египетским магом, равно как и я ничего общего не имею со злобной по натуре чернильной тенью. Чего-то я бы возможно сейчас не сказал. В чём-то?— не упрекнул. Но поступил бы так же.Ещё толком не проснувшись, Нат потянулся ко мне?— тёплые руки шарили по моему телу, оглаживая рёбра, живот, лениво, но требовательно подтягивая поближе. Я предсказуемо подтянулся.—?Доброе утро. М… —?Видимо Мендрейка вежливо здороваться со старшими не учили, так как он лишь что-то неразборчиво пробормотал. Читай, промурлыкал, но за кота не сошёл. Увы. Милый, уютный, хрупкий, мой дорогой, драгоценный Нат. —?Мерзкий мальчишка. —?Я произнёс. Мерзкий мальчишка хмыкнул.—?М. Поцелуешь?Да ну. Он таки говорить не разучился. То ли попросил, то ли спросил. Лентяй. Хоть бы глаза открыл для начала. Солнышко там, небо и всё такое. Солнышко и небо Ната судя по всему не интересовали абсолютно. Интересовал почему-то я. Но мальчишка был настолько ленив, что даже головы от подушки не оторвал. Только тянулся губами. Забавно.—?Слушаюсь и повинуюсь. —?Сегодня я был какой-то на удивление слишком добрый. Видимо потому, что только недавно вернулся с отдыха. Видимо потому, что по этому мальчишке скучал и волновался о нём без меры. Это же Нат. Вляпался бы тут без меня во что. И как бы справлялся?Я смаковал его губы, как давешнее пряное молоко?— медленно, долго, со вкусом. Ресницы Мендрейка подрагивали, пальцы скользили по мне, выдохи щекотали, пьянили и будоражили.Утро переставало быть ленивым. Более это определение утру откровенно не подходило.Я провёл кончиком языка по бьющейся на шее артерии. Нат едва заметно вздрогнул, тихо застонал. Реакция мне понравилась. Нежную кожу у плеча я осторожно прикусил?— и сразу же лизнул. Прикусил?— лизнул. Нат перекатил голову вправо, открывая беззащитное горло, подставляясь под ласку.За долгие столетия успешной карьеры мне довелось свернуть или перегрызть немало человеческих шей. Эту я изучал бережно, вдумчиво и внимательно. В результате моих исследований на шее осталась цепочка отметин, отлично заметных на бледной коже. Я проследил их пальцами до самых ключиц. До края рубашки. (Вот единственное, что всегда меня раздражает?— это одежда. Её у людей слишком много. И вся она зачастую какая-то хрупкая. И бестолковая. А люди уделяют ей столько внимания, что диву даёшься просто).Особого пиетета к Мендрейковским шмоткам я не испытывал. Рубашку с удовольствием располосовал появившимися когтями. Острые и блестящие, длинные чёрные когти скользнули на расстоянии волоса от живота волшебника. Вздрогнув, он задышал чаще. Глаза его впервые за это утро в ошеломлении распахнулись. Но попытки защититься, выказать недоверие, как-то воспротивиться он не предпринял. Когти исчезли, а Мендрейк почувствовал, как что-то щекочет его бедро. Что-то беспорядочно металось?— рёбра, живот и грудь. Что-то. Ленивый мальчишка наконец соизволил поднять башку.—?У тебя хвост,?— заявил таким тоном, с каким обычно предупреждают о прицепившемся к загривку настырном бесе. Будто мне о хвосте ничего не ведомо, а он, ну такой молодец, заметил.Я демонстративно сложил руки на груди. (На его груди). —?Э-э-э… ну да. —?Хвост продолжал выплясывать?— гибкий и длинный. Рыжий с пушистой кисточкой. —?Крылья значит можно, а хвост?— нельзя?—?Э-э-эм… —?Нат предпочёл удариться затылком о подушку. Судя по всему хвост в его представления о реальности как-то не очень вписывался. Но это ведь просто хвост. Даже не пара щупалец. И не шипастый пенис. (А что? Это не моя фантазия. Вы вообще фасолевую зерновку видели? Нет? При случае обязательно посмотрите). А то может ведь пенисов быть и два. (Отличный пример?— акула. Там ещё и шпоры. И… м… вернёмся к хвосту и Нату. Последний косился на первого с тем, что я бы мог назвать сдержанным любопытством. Видимо стадию отрицания мальчишка уже преодолел и был практически готов преступить к исследованиям. Хвост провокационно мазнул по его щеке, пощекотал подбородок, а потом…—?Уй! Идиот! Не дёргай! И против шерсти не надо! Фр… —?За сохранность пушистой кисточки мне пришлось изрядно побороться. Но кажется хвост прижился. Во всяком случае Нат это превосходное новшество вроде облюбовал. Правда его введением я едва не саботировал наметившееся было мероприятие. Но это уже вопрос совершенно другой. Чтобы вернуть Нату подходящий настрой понадобились тридцать секунд, один красноречивый взгляд и пара прикосновений.Я наслаждался им. Блестящие глаза, приоткрытые припухшие губы, лихорадочный румянец. Хозяин. Мой. Мой без сомнений. Мой без условий и оговорок. Мой?— на ничтожный обрывок вечности. Я помог ему подняться на ноги, я в какой-то степени исправил ущерб, нанесённый отвратительным британским воспитанием. Только Натаниэль был всё равно ужасно, смертельно болен. Болен своей хрупкой, непреодолимой, неумолимо сокрушающей человечностью. Этого никто и никак исцелить не мог. Но само осознание его кратковременности, понимание того, что скорее раньше, чем позже он для меня закончится предавало каждому мгновению в сотни раз больше смысла. И глубины. И, конечно, ценности. Только глупец станет сближаться с человеком. Только глупец. Этот глупец, познакомьтесь, я.Под моей ладонью, прижатой к его груди, часто стучало сердце. Пальцы согнулись, скрючились, напряглись?— словно они пытались достать до сердца. Мне было недостаточно прикосновений, недостаточно объятий. Взглядов?— недостаточно. Я хотел чувствовать его моим. Чувствовать во всём.Губы?— горячие и упругие,?— я смял их куда жёстче, чем когда-либо прежде. Требовательно, настойчиво. Длинные пальцы Ната промчались стремительными вспышками по хребту, запутались в волосах?— то ли притягивая, то ли пытаясь, напротив, с неким сомнением отстранить. Тёмные зрачки расширились в неком растерянном изумлении, ибо мой юркий, несколько видоизменившийся хвост стремительно скользнул по его бедру. Вверх и немного в сторону.Смотрели друг на друга на расстоянии какого-то дуновения. В моей голове сформировались сотни вопросов, сотни банальных, остроумных, шутливых, нежных. Но в растерянном молчании я продолжал смотреть. Мой хвост осторожно гладил пространство между округлых ягодиц, и тело подо мной то и дело вздрагивало.Приподнявшись на руках, я окинул Мендрейка пристальным, долгим взглядом. Он удивительно эротично мазнул по нижней губе зубами. Тотчас провёл языком. Нас будто поставили на паузу. Застывшие в ожидании непонятно чего, мы прожигали друг друга глазами.—?Хочешь? —?Исполненным волнения хриплым выдохом. Нат на какие-то мгновения крепко зажмурился, чем благополучно пропустил мой красноречивый кивок. Я предупредил:—?Это у людей немного иначе, чем ты привык.—?Больно?—?Гм… вероятно. —?Мне-то почём знать? Впрочем кривлю душой. За время пребывания на земле я и насмотрелся, и напрактиковался вдоволь, так что все тонкости процесса были мне предельно хорошо понятны и ясны. Людям, в особенности в их первый раз, требовалась тщательная, долгая подготовка. В те моменты, когда я об этом задумывался (исключительно от скуки), мне всегда казалось, что овчинка выделки не стоит. Тем не менее сейчас я предвкушал некое ни с чем несравнимое удовольствие. Странное дело.Нат притянул меня к себе, стиснул, кивнул:?— Давай. —?И хрупкий, доверчивый, решительно согнул ноги в коленях, вцепившись в простынь.Он был напряжён и скован. Каждая мышца в его теле закаменела. Большими взволнованными глазами смотрел он куда угодно?— только не на меня, но, тем не менее, эрекция его никуда не делась.Страх и возбуждённое ожидание.Я на пробу погладил его живот, коснулся губами члена. Мне хотелось оправдать его доверие, хотелось, чтобы боли мальчишка не испытал. Я втянул его в рот?— твёрдый, солоноватый, вздрагивающий от каждого касания моего языка к головке. Пальцем тем временем оглаживал тугой, напряжённый вход. Надавливал, отпускал, надавливал, отпускал. Нат застонал и слегка расслабился. Расслабился настолько, чтобы я не без труда, но всё-таки сумел протиснуть подушечку пальца внутрь.В том, чтобы быть джинном, всё-таки есть одно определённо огромное преимущество. В отличии от людей, я не нуждаюсь во всяческих подручных средствах?— исключительно в развитой фантазии, которой мне конечно не занимать. Палец мой стал мягким и влажным, оставляющим за собой множество вязкой, прозрачной слизи. (Гм. Не скажу, что это звучит эротично. Выглядит так же. Но ведь будем откровенны, вся эта возня на кровати смотрится вообще крайне сомнительно. Если же, не задумываясь особо, принимаешь в ней непосредственное участие, восприятие волшебным образом трансформируется. Здесь же сделаю и ещё одно важное пояснение. При желании джинн, фолиот, какой-нибудь наглый бес и даже могущественный марид может в вас не только плюнуть, но и натуралистично обгадить, сообразно принятому облику и собственной силе. Запах, консистенцию и цвет это будет иметь… соответствующие. Правда для этого нам приходится расставаться с небольшой частичкой собственной сущности. В общем, если в следующий раз на вас накакает птичка, не спешите расстраиваться. Возможно над вашей головой пролетал я. Ну и оставил немножко себя. На память).Внутри было нежно, тепло и тесно. Тугое колечко мышц пульсировало и вздрагивало, пытаясь вытолкнуть вторгшийся палец обратно в мир. Палец упорно пробирался вперёд. Медленно, осторожно, почти застенчиво. Как смущённый гость, мнущийся на пороге. Выпустив изо рта напряжённый член, я с некоторой тревогой всмотрелся в застывшего Мендрейка. Нат прикусил губу, и в целом исказившая его лицо гримаса казалась от восторженного очень далёкой. Я, наблюдая за ним, попробовал согнуть и разогнуть палец. Вместо того, чтобы толкаться дальше, проделал несколько круговых движений. Мусолить губу зубами Нат перестал. Прогресс?В том, что творил, всё-таки до конца я уверен не был. Приятно ли ему то, что я делаю? Стоит ли мне продолжать?Я выскользнул?— и вошёл. Стало немного проще. Двинулся опять, свободной рукой касаясь его лица. Редко какое дело выполнял я с таким же тщанием, редко где боялся ошибиться настолько сильно. Столько тепла внутри, столько неуёмного жара?— цунами, шторм, переполненное бурлящей лавой жерло вулкана, грозящее выплеснуться, пролиться наружу потоком лавы, требующее наброситься, поспешить, но в тоже время растянуть это неторопливое предвкушение, эту мучительно долгую подготовку.Когда я добавил к первому пальцу второй, Нат застонал?— глубоко, гортанно. Звук отрезвил, вынудив замереть. Я всё-таки поспешил? Всё-таки сделал больно? Каким-то неосторожным движением я навредил ему?Он застонал опять, и звук показался каким-то разочарованным. Прежде лежавший спокойно, Нат требовательно вскинул бёдра, практически нанизываясь самостоятельно. Член задрожал. Блестящая капля влаги выступила на нём, и мне захотелось её слизнуть. Желанию не противился.Дальнейшее, как во сне. Тёплое, мягкое, податливое, хрупкое и дрожащее. Всюду под губами и пальцами?— только Нат. Вскрикивающий, дышащий рвано и тяжело, отвечающий ласками на ласки, подающийся навстречу, судорожно цепляющийся за плечи и руки, зовущий к себе по имени, но так и не сумевший ни разу договорить до конца?— уж слишком для стона длинное. Рехит?— подошло бы больше, но для Мендрейка оно ничего не значит. Тысяча имён. Каждое из них?— истинное. Кроме одного?— самого короткого, самого значимого. Милого прозвища, которого ни от кого больше никогда не слышал и не услышу.Почему здесь и сейчас я думал об этом? Почему внезапно?— о Птолемее? Не потому ли, что, растворяясь в Нате, чувствовал вину перед ним? Чувствовал за то, что спустя долгие столетия мучительной памяти снова обрёл хрупкое ощущение яркого, пьяного счастья. А должен ли был скорбеть? Должен ли был?— и дальше?Нат беспорядочно осыпал мои ключицы влажными касаниями полураскрытых губ. Мой дорогой волшебник. Мой. Дорогой. Нет. Птолемей бы обижен не был. Он бы сказал, что рад. И глупо приписывать ему мои собственные страхи. Глупо запирать себя, не позволять себе полностью отдаваться новому чувству только потому, что когда-то давно не сберёг его.Я никогда не задумывался об этом надолго. Никогда не задумывался настолько глубоко. Наверное поэтому не понимал и не мог распустить траурную ленту душившей скорби.Я любил Птолемея. Я. Люблю. Ната. И первое второго не исключает. Первого второе не предаёт. Сравнивать?— глупо. И глупо что-либо бояться опошлить и обесценить.—?Нат. —?Я ласково прихватил нежную мочку уха. Выдохнул снова. —?Нат. —?Мне нравилось, как, повторяемое снова и снова, имя звучит, наполняя силой. Мне нравилась свобода, которую я только что дал самому себе. Свобода чувства, свобода слова. Окончательная свобода. —?Нат.Моя голова прижалась к его плечу. Губы?— прижались к шее. Я нависал над ним?— тёрся, прижимался собою к горячей плоти. Плоть подавалась, звала, впускала. В последний раз всмотревшись в него с вопросом, я наконец позволил себе войти.Входить оказалось трудно, несмотря на то, что я сделал всё возможное, чтобы заблаговременно облегчить этот момент и себе, и Нату. Он снова напрягся, сдавленно, тихо вскрикнул. —?Нат. —?Я повторял его имя. Снова и снова. Опять, опять. Гладя, касаясь, целуя. И он подался. Он шевельнулся. Длинные ноги крепко обхватили меня за талию. Пальцы до белых костяшек вцепились в мои предплечья.Он был такой один. Здесь и сейчас?— единственный. Я раскачивался в нём, и с каждым моим движением стоны его становились громче. Чаще, прерывистее. Мой позабытый хвост крепко обхватил его подрагивающий член.Планы сближались, напитываясь, сгорая в мерцании наших аур. Сила выплёскивалась из нас обоих?— больше, чем прежде. Сильнее. Ярче. Ярче потому, что я отпустил себя. Пространство вокруг звенело от напряжения. Перед моими глазами взрывались звёзды. Нат приподнимал голову, резко выдыхал?— и снова ударялся о подушку затылком. Волосы его окончательно спутались, слиплись от пота.—?Нат.Практически вбивая его в матрас, жадно овладевая всем, что он безраздельно доверил и отдал мне, я говорил ему, как сильно он мне дорог, я говорил, что здесь и сейчас этот бесконечный дурак прекрасен, я говорил, что восхищаюсь им. Я говорил. Говорил: люблю. Каждое слово снова и снова я говорил на позабытом всеми певучем арабском диалекте. Этот диалект был давно утерян в жгучих песках пустынь. Нат бы ни за что ничего не понял. Но слышать от меня по поводу и без всяческие мёртвые языки ему приходилось и прежде. А мне было легче. Ведь на родном, на любом понятном мог бы не принять. Мог бы. Конечно мог.Дыхание закончилось. Время и силы тоже. Полёт и эйфория достигли пика. Пика, с которого можно падать и падать, и падать, раскинув крылья. Падать до самого дна. И ниже. Падать в свистящем ветре, в слепящей неге. Падать в ошеломлённом, блаженном опустошении. Падать вдвоём.Я уронил голову на его грудь. Дыхание его постепенно успокаивалось, но сердце продолжало загнанно колотиться. Я вслушивался в него?— важный, бесценный звук. Осторожная рука гладила мой затылок. Вторая?— обняла. Ласково, крепко.—?Теперь оно доброе. —?Я дрейфовал в киселе непонятных мыслей, так что сумел издать только что-то абсолютно невразумительное. —?Утро,?— пояснил, улыбаясь, Нат. Видеть?— не видел, но слышал улыбку в голосе?— хриплом, каком-то слегка надтреснутом. —?Переведёшь? —?Он ерошил мои волосы, мягко массировал кожу под ними. (Вот ведь. Чтоб тебя это раньше интересовало). Я невразумительно поёрзал.—?Оно не переводится.Где-то надо мной хмыкнули с явным сомнением.—?Гм… Не поверю. Но с интонацией я согласен.А я уже тысячу раз раскаялся. В самом деле. Но если б ты знал…Какое-то время уютно молчали.—?Жаль, что ты?— не сказочный джинн.—?э… Эм?Волшебник лениво, протяжно зевнул в ответ. —?Сказочные,?— пояснил,?— как гласят здешние литературные источники, пальцами щёлкают. Или там… волосок из бороды дёргают. И всё что угодно появляется. А нам топать к холодильнику надо. Своими,?— снова зевнул. —?Ногами.М-да. Тут уж он был прав. Ничего не скажешь. Но я, хоть джинн и не сказочный, был сюрреалистично великодушен.—?Можешь не топать. Сам принесу.Нат осторожно поёрзал. —?Вставать пора. —?И сдавленно, тихо охнул. Я, тотчас всполошившись, вскочил. Он предвосхитил вопрос лёгкой улыбкой. —?Всё-таки болит. —?Сморщил забавно нос. —?Но оно того стоило.—?Давай посмотрю. Гм. —?На живот заставил перевернуться буквально силой. —?Хочешь, сделаю тебе целебную мазь?—?Это какую? —?Волшебник, тряхнув волосами, сел. —?Я после неё седьмой план не только глазами увижу, да?Нет. Ну он мне ещё долго те капли припоминать собирается? Ну ошибся я с рецептурой. Самую малость ошибся. И что же? Никто не умер. Наоборот эффект получился весьма забавный. Читай, познакомились. Нат получил незабываемый опыт, а я в очередной раз уверился в том, что сногсшибателен.—?Нормальная мазь. Я её ещё одному известному македонцу с такой же проблемой делал. (Нет. Звали его не Александр. Тот меня к счастью лично ни разу не потревожил. Но виновником был именно он. Собственной сиятельной персоной. А что? Такие времена. И такие нравы. Только вот нам ли вообще говорить о них?)