I (1/2)

После полдника Кирилл всегда шел к себе во флигель и сидел там до утренней зари, мгновенно ощетиниваясь, если кто-то его отвлекает. Поэтому теперь, совершив ежедневный ритуал погребения собственного тела в комнате под слоем пыли, бумаги и сажи, он был очень недоволен, увидев на пороге заместительницу директора интерната.

— Кирилл, у нас для тебя хорошие новости, — произнесла Алла Александровна, противно, по мнению юноши, растянувшись в улыбке. — Если вы хотите меня куда-то затащить, то переодеваться я не буду.

В этот момент он олицетворял мастерскую: посреди захламленной комнаты, усыпанной огрызками угля, простых карандашей и баночками из-под туши, он был в рабочей серой рубашке, которую надевал каждый раз, когда начинал работать. И процесс этот для него был не из лёгких. — Отвратительно, конечно, но давай быстрее. Она скрытно оглядывала его с головы до ног, подмечая на рубахе угольно чёрные пятна даже там, куда он вряд ли бы смог дотянуться своей единственной рукой. Редко где виднелись следы от краски — он не любит использовать дешевые, почти что детские материалы, но иногда порывался, после чего жестко расправлялся с результатами. Когда они вошли в кабинет директора, женщина, сидящая за старым советским столом резко выгнула бровь. Грязными пальцами парень отодвинул для себя шатающийся стул и присел, опираясь грудью на спинку.

— Вызывали?

— Вызывают клиенты сам знаешь кого, а я позвала тебя, чтоб рассказать, как крупно тебе повезло. Тебе какой-то меценат выделил навороченную механическую руку, заказал её по нашим прошлогодним меркам, должна подойти, ты уже вроде не растёшь.

— Кто прислал? Зачем? — подозрительно прищурился парень. — Не вижу радости на твоём лице. — Потому что её нет. Так не бывает.

— Всё тебе не так, Незборецкий. Не важно кто, он не представился. Через пару дней будет установка, сделаем пару фото для руководства и всё, — сказала она и потянулась к бумагам, разложенным на столе. — И вообще, я не понимаю, где ?спасибо? или хотя бы улыбка? Ты не хочешь снова рисовать правой рукой? — Я уже научился отлично делать это левой, — ответил Кирилл и взглянул на пластиковый косметический протез, на месте правой руки.

Ему, по правде, хотелось бы снова обрести способность нормально одеваться, делать несколько дел одновременно и перестать так пачкаться, но паршивое предчувствие не отпускало. Никто не прийдёт и не спасёт его, кого угодно, но точно не его. Значит, кому-то что-то от него нужно. ?Или педофил какой решил купить себе подстилку с "изюминкой"?, — подумал парень и его резко передёрнуло, а затем заныло то место, где когда-то было предплечье.

— В общем, я отказываюсь, пока вы мне не скажете, кто это. — В смысле?

— Вы не можете просто взять и приделать ко мне чью-то подачку, если я не хочу этого. Поэтому не будет никакой установки и фотографий с натянутыми улыбочками. Так понятно? — Ты оху... охамел? — Ольга Анатольевна, да хоть ?охуел?, хоть ?охамел?, хоть ?пожух, как трава по осени?. Если бы это был депутат какой, то ещё ладно, я б даже поулыбался для фотки в брошюрку его предвыборной агитации, а это чёрт знает кто. Знаю я, как вы мелких отдавали на усыновление таким анонимам, а потом никто о них ничего не слышал. — Я ошибаюсь или ты только что обвинил меня в сутенёрстве? — А я этого вслух не произносил, — ухмыльнувшись, заметил Кирилл. — В общем, я своё мнение высказал, можете засунуть этот протез меценату в седалище.

Когда парень вышел, за ним последовала Алла Александровна. Женщина с невероятно добрым лицом, явно единственная в этом здании, жаждущая хоть кому-то помочь, семенила за юношей несколько минут и звонко щебетала о том, какой этот протез распрекрасный.

— А ещё ты сможешь контролировать силу нажима. Подумай, пожалуйста, у тебя ведь может быть будущее. — Если оно мне так нужно, это будущее, то оно, блин, наступит и с этой пластиковой культёй. Спасибо за беспокойство, но мне не нужны никакие примочки, чтобы оставаться нормальным. До свидания, — сказал он и захлопнул хлипкую деревянную дверь флигеля.

Оказавшись в родном пространстве, он слегка опустил плечи. Ему ужасно не нравятся любые разговоры о его отсутствующих частях тела, ведь после них ощущение от потери субъектности не покидает Кирилла добрую половину дня. Он быстро понял, что рисовать сегодня вряд ли захочется, а потому прилёг на старую, насквозь сырую тахту и прикрыл веко. Пальцами он коснулся повязки на левом глазу и ощупал кожу над бровью и у виска. Шрамы почти не были заметны, зато было легко найти их наощупь. Один из них — тот, что рассекал бровь — скрывался под повязкой и тянулся аж до самого века. Это был тот самый шрам, из-за которого он практически потерял способность видеть. Кирилл любил прикасаться к нему, когда до боли хочется вспомнить тот момент, в котором он ещё не понимал, что будет дальше. Когда впереди были ещё шесть операций и полное незнание, что он уже потерял всё.