Путь на дно (1/1)

— Ради всех святых, ты что творишь, Виллем?!Худощавый подросток лет тринадцати склоняет белобрысую голову, пережидая волну отцовского гнева, но по лицу его заметно, что он скорее сожалеет, что попался, чем раскаивается в содеянном.— Отвечай, парень! — высокий грузный мужчина, видимо, верно истолковал настрой отпрыска: в голосе его крайнее раздражение смешивается с недоумением и даже некоторой растерянностью. — Ты хоть представляешь, что было бы, если бы мерзкая тварь оказалась еще и бешеной?! Это, — указывает пальцем на свежие собачьи укусы, мелькающие в прорехах рукава сыновней рубахи, — это стало бы тебе смертным приговором! Уж ты-то, как сын лекаря, не можешь этого не понимать!— Она не выглядела бешеной. У бешеных мутные глаза, и слюна льется, а еще...— Я не экзамен у тебя принимаю, Виллем ван Мале! — гремит мужчина. — Я спрашиваю, чего ради ты привязался к какой-то уличной псине, да к тому же еще раненой?! Ведь раненые звери, они...Он обрывает самого себя, словно осененный какой-то догадкой. Судя по тому, как мрачнеет лицо — весьма неприятной догадкой.— Погоди-ка... Ведь в этом все и дело, верно? У клятой твари была перебита лапа. Ты что же...Подросток вздыхает и еще ниже опускает голову.— Мы опять говорим о хирургии, так, что ли? — мужчина говорит тише, но таким тяжелым и недобрым тоном, что становится ясным: только теперь он начинает злиться по-настоящему. — Ты что, хотел ее лечить?— Нет, посмотреть только...— Посмотреть? На что посмотреть?!— На ее лапу. — Господи Иисусе, дай мне терпения... — мужчина с силой трет лоб, затем скрещивает руки на груди, откидывается на высокую резную спинку стула, на котором сидит, пристально смотрит на стоящего перед ним сына. — Ну и что ты там хотел увидеть, в ее лапе?— Мне показалось, что кость не была сломана. Просто вышла из плечевого сочленения. А это... Это легко вправить назад, — скороговоркой заканчивает подросток, заметив, как стремительно багровеет лицо родителя.— Так я и думал. Что ж, поговорим о том, что действительно важно, и что кроется за всей этой дурацкой историей. Я не позволю тебе идти в ученичество к хирургу. Я повторял это множество раз и не понимаю, почему вынужден делать это снова. — Но чем так плоха хирургия?! Я же не про псину думаю. Я бы мог помогать людям. Просто собака меня покусала, и...— Вот этим хирургия и плоха, — отрезает мужчина. — Тем, что именно так с тобой-хирургом и обращались бы, и, уж поверь, не только собаки. — Как — так?— Не делай вид, что не понимаешь! Хирурги — это те же банщики и костоправы, разве что опыта побольше. Даже тех, кто дослужился до мантии, не уважают наравне с дипломированным лекарем. А чтобы до мантии дослужиться, тебе понадобились бы годы, а то и десятилетия! А пока было бы так: делаешь хорошо — этого не ценят. Ошибешься — смешают с грязью в лучшем случае. Захочешь помочь — тебя отшвырнут, как эта самая псина. Зато когда на помощь у тебя не будет ни сил, ни возможностей, ни желания — охочих до нее объявится целая толпа. И каждый в этой толпе будет считать, что помочь ему ты обязан, а вот он тебе за то не должен ничего и никогда. Хирургия — это путь на дно, Виллем! В грязь, нечистоты, людскую наглость и неблагодарность. Хирургом ты никогда не выбьешься в люди, не займешь места, которое можешь занять! Для того ли я тебя учил?! Для того ли ты уже сейчас болтаешь на латыни почище иного студента?! Когда ты приедешь в Салерно...— В Монпелье.— Что?— Если не позволяешь мне быть хирургом, позволь хотя бы самому выбрать лекарскую школу. Я хочу поехать в Монпелье. Ты сам рассказывал, что в Салерно вы только заучивали книги. Всему, что ты сейчас умеешь, ты научился уже потом. В Монпелье, говорят, больше учат тому, что действительно пригождается в жизни.— Как ты не понимаешь... — мужчина вздыхает, — как ты не понимаешь, что без заучивания тех книг я не смог бы и научиться тому, что знаю?— Но почему нельзя было сразу этому и учиться?! Вместе с книгами?— Начнешь учебу — поймешь. Во всяком случае, уж не тебе, сопляку, критиковать то, чему и как учат в старейших лекарских школах! Поди без тебя как-нибудь разберутся! — мужчина снова хмурится.Подросток молчит, не поднимая глаз от пола, но упрямо поджатые губы и насупленный взгляд красноречиво свидетельствуют о том, что от своего он не отступится.— Слушай, Виллем, — мужчина это тоже понимает. — Почему ты ведешь себя так, словно я желаю тебе зла? Разве я предлагаю что-то, что противоречит твоим желаниям и устремлениям? Ты хочешь лечить. Но именно этого хочу для тебя и я. Разве я сам не этим занимаюсь? Разве не хочешь ты, вернувшись после университета, продолжить мое дело? Чтобы однажды моя практика стала твоей. Хочешь помогать людям и все в таком духе — пожалуйста. Но делай это как уважаемый человек, а не какой-то голодранец! Занимайся травами, составляй снадобья, лечи с их помощью от болезней... А ты... Ей-Богу, ты бы еще в бродячие целители подался!— А если мне неинтересно?! Неинтересно копаться в травах!Возглас — как крик души.— Сегодня я видел, что тебе интересно! — отец тоже повышает голос. — И уж прости, на это я тебе жизнь потратить не позволю! В Салерно...— В Монпелье!— Придержи язык, щенок! Пока ты живешь в моем доме — я решаю, куда тебе ехать и где учиться!— Когда я выйду за порог, чтобы ехать на учебу — я уже не буду в твоем доме. А значит, ты меня не удержишь.— А кто будет оплачивать твою учебу, позволь спросить?— Сам заработаю. А нет — подамся в бродячие целители.— Та-ак... — мужчина глубоко вздыхает и медленно выпускает воздух через крепко сжатые зубы. — Видит Бог, я не хотел до этого доводить. Твоей матери и так хватает переживаний из-за твоих причуд. Но по-доброму ты понимать не желаешь. Сними рубаху.Позже, уже ночью, он ничком лежит на кровати в своей комнате, сухими глазами всматриваясь в окружающую его темноту. Спина горит огнем, но он старается не обращать на это внимания. Все мысли занимает одно: то, что промелькнуло во взгляде отца, когда он впервые упомянул Монпелье. Сомнение. На какой-то момент старик посчитал его желание осуществимым. А значит, он так или иначе своего добьется, благо, время еще есть. Уж этот бой он не проиграет, ни за что!А еще совсем тихо, самым краем сознания, он обещает себе, что когда и у него будут сыновья, он никогда не встанет у них на пути. Чем бы те ни пожелали заниматься. Никогда.