III (1/1)
Дома Оленева ждали обеспокоенный Гаврила, отличное жаркое из дупелей, молчаливо-протестующий племянник Луки, и, как ни странно, две бабы, те дворовые работницы, с утра напоившие его парным молоком.—?Разве ж так можно, барин? С горяча да студеную воду пить! Немедленно выпейте согревающую настойку!—?Опять на спирту?—?Что вы! Барин, что вы…—?Да поди ты, старый хрыч! —?неожиданно столкнула Гаврилу одна из дородных красавиц, так что тот чуть не опрокинул свою настойку. —?В жару-то этакую квасик будет в самый раз! Выпей, барин, у меня закваска хорошая… Ишь, какой пригоженький да статненький, барин-то наш… —?приговаривала она, странно блестя глазами. В этом блеске Гаврила явно почуял что-то неладное, так как страшно чему-то возмутился:—?Ты смотри, эка бесстыдница! Руки-то не распускай! Побойся Бога, Акулина! Ишь...Никита свободно вздохнул, когда Акулина, насупившись, ушла в сени, потому как ее назойливые ручки уж слишком старательно и любовно терли его плечи. Через раскрытую дверь можно было увидеть, как бабы копошатся в столовой комнате. Акулина, казалось, нарочно щеголяла перед молодым "пригожим" барином своими оголенными до круглых локтей руками, никуда не отходила от проёма двери и слишком часто и призывно нагибалась то в правую, то в левую сторону, то за ковшиком, то за ложкой, то за тряпкой. И надо признать, что молодому Никите крайне трудно было оторвать глаза от пышных форм Акулины. И не только ему самому было стыдно за то, но и Гавриле, только не ясно, за кого: за барина или за бабу. Давясь острыми дупелями, Никита стал чувствовать вину не только за себя, но, кажись, и за то, что Акулина имела такие роскошные параметры.- Распустили, Никита Григорьич, прислугу! - не унимался Гаврила. - Ишь, что вытворяют... Не секли, видать, давно.- Да ладно, Гаврила, не скрипи! Даже я помню, как ты сам за ней ухлестывал, - рассмеялся Оленев, невольно покраснев и рассердившись тут же на себя за эту глупую привычку заливаться краской.- Барин! - укоризненно воскликнул Гаврила. - "Не квид нимис" - ничего сверх меры! - и отчаянно заалел вслед за барином.- Ах-ха-ха-х, злоупотребление не отменяет употребления!Ещё ни разу в жизни Оленев не ждал так полуночи, как сегодня. Подумать страшно - любовное свидание Никиты Оленева! Узнай об этом Белов или Корсак, смех был бы безудержен. Он смущенно вспомнил как философствовал однажды про любовь: любовь - слияние душ, не-любовь - слияние тел! А что же происходит сейчас? Разведка? Развлечение? Скука? Чисто физический интерес? Нет, это слишком низко и не достойно дворянина!А ведь он на своей земле и может делать со своей собственностью все, что ему заблагорассудится. Не только земля его, но и люди тоже: он может их заставить работать на него, платить оброк, продать, бить, женить и выдавать замуж и в том числе... любить? Но сейчас Оленев старался особенно не углубляться в размышления об отношениях крестьян с дворянами - слишком прозаичная тема! Куда интереснее ему было вспоминать тёмные, неуловимые глаза и алый рот прекрасной Ганны, ее торопливые ножки и круглую загорелую шею. "Нет, не Ганна, скорее юная Хлоя или прекрасная наяда. Это не холодная красота Ягужинской, не цыганские глаза Софьи... это что-то другое, такое близкое мне, земное, до боли знакомое и тёплое, как парное молоко... Тьфу ты, черт! И почему у меня все связано с молоком? Философы-поэты вино пьют из золотых чаш или нектар, амброзию, а я... полакал парного молока и доволен! Ганна" - так думал юный князь, пока неторопливо бродил у самого истока ручейка, слушая звонкий ропот холодной ключевой воды. Ему пришлось употребить немалую долю ловкости и прошмыгнуть со двора незамеченным Гаврилой, иначе, без сомнения, его тет-а-тет с Ганной превратился бы в свидание в троем. При нем всегда была фамильная шпага на случай опасности, но с кем ему сражаться тут, на Холм-Агеево, с мужичьем? Даже если и так, князь подозревал, что дубина мужика была надежнее атрибута его чести, шпаги.Одно он, думал Никита, не предусмотрел: нехорошо девушке одной бегать далеко в лес в полночь. Но эту ошибку он исправит в недалеком будущем.- Барин?Оленев не заметил, как сзади подкралась к нему Ганна и с минуту ждала, пока он обернётся. "Гляди-ка, как размечтался" - подумала девица и решилась сделать первый шаг.- О! Прошу прощения, я задумался и не заметил как вы, - начал было князь, но вовремя вспомнил, что перед ним не барышня, а крестьянка, хоть и красивая, и что светский тон здесь будет не уместен. - Ганнушка! Я уж думал не придешь...Он хотел поймать ее руку, но та быстро спрятала ее за спину. Как ни вглядывался Оленев ей в лицо, в темноте еле заметны были ее черты, а свет луны не доходил до них сквозь густые ветви дерев.- Как не прийти, сами грозились, что придете, - отвечала Ганна осторожно, оглядываясь назад.- И не боязно было ночью в лес ходить? - Коли барин приказал, нам и нельзя ослушаться.- Что ты все барин да барин, - смутился князь и прислонился к стволу березы, - зови меня Никита!- А зачем это?- Я тебе не нравлюсь, Аннушка?Она не отвечала, только тёмный силуэт ее тихо шевельнулся, и вся она как будто задумалась. Она держалась подальше от молодого князя, в пяти шагах от его рослой фигуры. Страшно было ей и приходить на свидание, и не послушаться барина. "Нравится ли? Уж не насмехается ли он надо мной?" - подумала Ганна и насторожилась, теребя в руках ветку малины, росшей у ручья. - Отчего молчишь, красавица? Боишься меня? Не обидел ли я тебя? Никита неторопливо оттолкнулся от дерева и неторопливо сделал шаг в сторону девушки. Он хотел подвести ее поближе к ручейку, куда луна лила свой свет, чтобы лучше рассмотреть Ганну. - Ничего плохого я об вас не слыхала, барин.- А что ж про меня говорят? - с улыбкой спросил Оленев, не без интереса отнесясь к ее ответу.- Поговаривают соседки, что барин молодой лицом румян да ростом велик, что прислугу не бьет и мало в хозяйстве смыслит...Видя, что князь стал заливаться смехом от ее слов, она мигом вспыхнула; голос его приятно ласкал ее слух, ничего злого и грубого не было в словах его, так что грудь ее задышала свободнее, и даже весело стало ее напуганному и робкому сердцу.- Так соседки твои судачат, а что ты скажешь?- А я почем знаю?- Так вот я пред тобой стою. Али не пригож для тебя?- А темно, барин, не видно! - отвечала Ганна потеплевшим голосом, принимая тот насмешливо-игривый тон, какой задал разговору Никита.- Дай руку мне, - негромко, но настойчиво попросил он.- А на что вам рука моя?Оленев не отвечал, только уверенно дотронулся до ее руки, мягко провёл пальцами от локтя до запястья и сжал горячую, по-детски нежную ладонь, обнаружив загрубевшие мозоли, и жалко стало ему эти ручки, белые и слабые, вынужденные делать чёрную работу. Ганна не отпрянула от него, но всем телом почувствовал Никита лёгкий трепет ее тела, через эту руку почувствовал ее всю, и эта дрожь невольно передалась ему самому. Он потянул ее за руку, и лицо ее наконец приняло отчетливые черты и заблестели глаза ее под потоком лунного света, глаза распахнутые, подвижные, в темноте искали его глаза, желая предугадать дальнейшие действия князя.- Кто ты, дитя? - прошептал князь в каком-то оцепенеии, недоумении счастья, не в силах отвести взгляд от ее головки и покатых плеч, которые сделали бы честь любой светской красавице. Ему страшно хотелось прикоснуться к ней губами и зажать в объятиях. - Сколько лет тебе?- Шестнадцать, барин."Совсем ещё ребёнок" - подумал Никита, но сказал совсем другое, сам не понимая, как слова эти сорвались с его губ: - Можно я тебя поцелую? Она как-то нервно усмехнулась, и с трудом дыша невнятно пробормотала:- Да разве можно барин, ну вас! Как же это...Не видя решительного сопротивления, Никита прижался губами к ее смеявшимся теплым губам, притянув ее за талию, и внезапно понял, что уже никогда не сможет оторваться от этих горячих неподвижных, робких губ. Ганна начала его отталкивать. - Христа ради, пустите, - выдохнула она и, вырвавшись из крепких рук молодого барина, упорхнула будто птичка и скрылась в темноте леса. Оленев с удивлением уловил раздавшийся далеко от него смех Ганны и сам невольно рассмеялся, до сих пор ощущая вкус ее губ на своих.