Глава 5 (1/1)

Лизерхофф, мягко выражаясь, удивился, насколько легко Пурнелл дал согласие на встречу. Во-первых, на месте доктора, с выходом на пенсию он бы благополучно вышвырнул из памяти все, связанное с работой, тем более с бывшими пациентами. Во-вторых, на располагающего к себе собеседника Дэвид походил не больше, чем Фредди Крюгер – на Белоснежку. Ну, то есть, мало кто отважился бы пригласить такого к себе домой на чай, а Пурнелл – бесстрашный человек – пригласил. И теперь Дэвид неловко переминался у двери чистенького подъезда, задним умом догоняя, что, наверное, в таких случаях положено покупать что-нибудь к этому самому чаю, или как там у нормальных людей принято. Впрочем, Пурнелл полжизни провел с психами и нормального как раз вряд ли ожидал. — Рад вас видеть, господин Лизерхофф. Пожалуйста, проходите. Встречать старика в пуловере, а не в классическом белом халате было так непривычно, что Дэвид едва не пропустил рукопожатие. В остальном изменений он не заметил: те же размеренные интонации, тот же прищур с хитринкой, та же блестящая лысина – прямо как в старые добрые времена. Разве только вместо кабинета – просторная светлая гостиная в престижном районе Стокгольма. Такие б в школе показывать: смотрите, ради чего стоит получать высшее. Доходчивее любых статистических диаграмм. — Кофе? — Нет, спасибо, – Дэвид прочистил горло, – если можно, я бы сразу к делу. Саймон дома один и… …и хрен знает, что вытворит, когда ?тумблер? снова щелкнет. — Разумеется. – Доктор указал на диван, устраиваясь в кресле. – Чем могу помочь? Из телефонного разговора я, признаюсь, мало что понял. Еще бы. Дэвид по косноязычию все рекорды побил, когда звонил ему: трясло как припадочного. Странно, что Пурнелл неотложку не вызвал. — У меня просьба. Только не спрашивайте, ладно? – Пронизывающий взгляд у Пурнелла тоже не изменился совершенно. Дэвид набрал в грудь побольше воздуха. Окольными путями он все равно не умел, только в лоб. – Мне нужен дневник Саймона. Который тот самый… ну, вы помните. По глазам доктора можно было прочитать не только то, что он помнил про дневник, но и сожаление о не вызванной вчера неотложке, однако если пытаться объяснять, для чего понадобился этот неизданный шедевр, поедет Дэвид прям в смирительной рубашке. Может, и в правильном направлении поедет – слетевшую крышу транквилизаторами догонять. — При всем желании, – осторожно начал Пурнелл, – не спрашивать сложно. Даже опустив объяснения… вы ведь понимаете, такие материалы хранятся в личном деле пациентов, никак не у лечащих врачей дома. — Да, да. Но, может, вы могли бы помочь достать, не знаю. Линдберг такая сво… в смысле, с ним даже об элементарном договариваться – себе дороже. Он в жизни не пойдет навстречу. — Полагаю, потому что это противоречит всем мыслимым правилам и этическим нормам – ваша просьба. – Пурнелл сложил пальцы домиком. – Учитывая частично восстановленную дееспособность Саймона, сведения из личного дела даже родственникам могут предоставляться исключительно с его письменного согласия и при веских основаниях для запроса. Супруги не исключение. — Да мы не… – Дэвид запнулся. Нервно отбив пяткой замысловатый такт, он взлохматил волосы. – Че, совсем никак? Пурнелл откинулся на спинку кресла и чуть склонил голову набок. — Зачем вам дневник, господин Лизерхофф? Не год назад, не пять –зачем он понадобился вам сейчас? Дэвид протяжно выдохнул, пряча лицо в ладонях. — Что-то не так с Саймоном? — Нет. В смысле, да… в смысле, не знаю, может, со мной не так. Как понять, что ты рехнулся? — Это философский вопрос или профессиональный? Оторвавшись от ладоней, Дэвид хотел уже не особо изящно съязвить, но наткнулся на улыбку и проглотил комментарии. Не разобрать очевидную иронию – совсем до точки дошел. — За какой после консультации счет будет на меньшую сумму. — В таком случае, – усмехнувшись, Пурнелл уже серьезно продолжил, – я бы поставил вам диагнозом диссомнию и порекомендовал пропить курс легких ноотропов с седативным действием. В идеале – терапию, потому что корни бессонницы, скорее всего, прежние, но этот метод вы не приемлете, насколько я помню, а зря. Медикаментозное лечение только сопутствует, не устраняет причины… Вот, собственно, и все. — То есть, на психа не смахиваю. А если начну про осознанные сны и всякую такую ерундистику вещать? — Хороший пример самогипноза, кстати. Дэвид фыркнул и отвернулся к окну. Пурнелл тоже молчал, терпеливо ожидая продолжение. Терпения ему было не занимать. — Вам не казалось во время сеансов, что Саймон… что случай у него не совсем обычный? В плане, еще необычнее, чем будничное ?необычно??.. Без понятия, как сказать, я ж не разбираюсь. — Скажите, как есть. Обещаю, это останется строго между нами. ?Скажите?. В том-то и дело, что Дэвид представления не имел, кто из них окончательно тронулся: Хенрикссон либо он сам. Может, недоумение в глазах Саймона было искренним, а может, он все прекрасно осознавал и на полном серьезе пытался Дэвида прикончить. Может, от бессонницы сдали затравленные веществами мозги, а может, необъяснимая связь с Саймоном и его кошмарами – не глюк и не трип, а рукописный дневник – пропуск в его стокгольмское зазеркалье. Лизерхофф даже не знал, что страшнее. — Лучше б вы поставили мне шизу вместо этой вашей дис… – Дэвид отмахнулся. – Или как вы тогда говорили, что-то на французском, тоже про шизу вроде, только заразную. Столько бы проблем сразу решилось. Пурнелл выдержал мучительно длинную паузу. Точь-в-точь онколог перед неведающим пациентом с терминальной стадией. — Вы взяли на себя чересчур многое, господин Лизерхофф. Лечение ментальных расстройств не похоже на срастание переломов, хотя и кости годами напоминают о себе ноющей болью. Психиатр помогает вернуться в социум, адаптироваться к нему, как эрготерапевт помогает реабилитации, но бесследно не проходит ни одна травма. Минует год, два, десять, а риск рецидива неизменен. Даже в тепличных психологических условиях, какие вам хотелось бы создать… Не слишком ли далеко зашло ваше искупление? Невидимая лапа цапнула когтями нутро и дернула давно позабытым маршрутом к горлу. Пурнелл был в своем репертуаре: не прямым текстом, полунамеками препарировать мозг с этим вымораживающим бесстрастием типичного садиста в белом халате. Все-таки книжная версия от прототипа ушла не так уж и далеко. Стоило отдать должное интерпретации Саймона – метафоры у него были буквальней некуда. Лет шесть назад Дэвид послал бы Пурнелла с этими намеками далеко и с пожеланиями разнообразных приключений на одно место. Годом ранее – ограничился бы красноречивым взглядом того же содержания и свалил из вылизанной гостиной курить в машину. Но Дэвид теперешний всего лишь сложил руки на груди: — А это не ваше дело. — Не мое, – неожиданно согласился доктор, смягчая тон. – Я удивлен, не стану скрывать. Потому как ожидал, что вы с Саймоном, скорее, добьете друг друга: пассивным абьюзом с его стороны, срывами – с вашей. Однако вы выглядите лучше. И стабильнее, чем в день нашей последней встречи. Я больше всех сомневался в благоприятной перспективе ваших отношений. Искренне рад, что ошибся. Пока Дэвид хлопал глазами, переваривая сказанное и то, как быстро ?переобулся? лысый провокатор, последний невозмутимо вернулся к теме: — Для индуцированного психоза, ?folie à deux?, о котором я упоминал перед выпиской Саймона, характерны высокая внушаемость реципиента и слабое критическое мышление. А, на мой взгляд, вы никак не производите впечатление внушаемого человека. Можете считать это профессиональным мнением. Теперь, если я развеял ваши опасения… – Пурнелл вопросительно кивнул, предоставляя слово. Лизерхофф хмуро потер запястье. Старик просил рассказать все как есть, но это ?как есть? больше напоминало дурной анекдот: ?мы с Саймоном спали вместе, а потом он пытался меня убить?. Вы плохо стараетесь, Дэвид. С вас девятьсот крон. — Иногда Саймона клинит. Он что-то делает, а потом не помнит, что. А делает он ту еще хрень. И разговаривает не как Саймон. В смысле, не как этот Саймон, а как… – Дэвид выдохнул, – я ведь чую, когда мне врут – он реально не прикидывается. Я, конечно, не спец по латинским умностям, но знаете, на что это похоже? Знаете же, да? Пурнелл не ответил, едва заметно хмуря брови. — Может, у него это… типа раздвоение личности, или как правильно? Может, поэтому ваша терапия с длиннющим названием и не сработала как надо в первый раз? Сначала же нормально шло, сами рассказывали. — Господин Лизерхофф… — Может, та тварь из книги перебралась ему в голову и… — Дэвид. – Пурнелл мягко остановил поток слов. Выждав несколько секунд, он продолжил. – То, что вы называете раздвоением личности – миф и художественное преувеличение. Даже касаемо подтвержденных случаев, у научного сообщества справедливого скепсиса куда больше уверенности: реальность значительно уступает кино в части эффектности симптомов. На деле диссоциативное расстройство идентичности встречается очень редко и представляет собой крайнее проявление защитного механизма психики – диссоциации, когда кажется, что происходящее – это не с тобой, это с кем-то другим. Да, особо мнительные люди могут воображением дополнять свои ощущения, но никаких других личностей в одном человеке нет. Голос доктора звучал настолько убедительно уверенно, что Дэвид враз почувствовал себя туповатым шкетом, засидевшимся перед телевизором. — А что тогда есть? — Не возьмусь диагностировать заочно, пускай на вашем месте сидел бы сам доктор Линдберг с его опытом и непредвзятостью. Однако допуская вероятность, – Пурнелл неслышно вздохнул, – чтобы диссоциация перешла в ?расщепление?, должно произойти нечто экстремально травмирующее для психики. Причем за последние год-два, максимум три, потому как анамнез Саймона симптомы данного расстройства не содержал. Когда вы заметили первые признаки амнезии? Дэвид похолодел. — Через месяц где-то… как мы переехали. До него понемногу начало доходить. — У вас есть предположения, чем могла оказаться такая травма? О да, у него было. Не предположение – уверенность. Будь Лизерхофф поумнее, допер бы сразу. Дать шанс человеку, не оставившему шанса тебе. Подпустить, открыться, довериться ему. Видеть каждое утро причину всего поганого дерьма в своей жизни на подушке напротив. — Без понятия. – Дэвид омертвело улыбнулся. Без понятия, как в принципе можно было не рехнуться на его месте. Удивительно, что Саймон еще продержался так долго. — Что здесь происходит? – Пурнелл протискивается через плотное окружение перешептывающихся медсестер. — Скажите им меня отпустить! – ревет Дэвид, вырываясь из лап навалившихся на него санитаров. – Пока я им всем носы не переломал! — Господин Лизерхофф! Немедленно прекратите! – Доктор подает знак, и четверо крупных мужчин, еле справляющихся с Дэвидом, несмотря на комплекцию и превосходство числом, нехотя отступают. – Сейчас же успокойтесь, иначе я вызову полицию и запрещу посещения навсегда! Угроза действует эффективнее силы: Дэвид стряхивает с себя руки и дергается к стене, затравленно озираясь. — Все под контролем. – Пурнелл обращается к своим. – Дайте нам несколько минут. Выучка у персонала отменная: толпа быстро рассасывается, хотя санитары предусмотрительно держатся неподалеку, готовые скрутить Лизерхоффа по новой. Контролем близко не пахнет, однако доктор явно не из пугливых. — Пустите меня к нему, – хрипит Дэвид. — Сейчас нельзя. — Но… — Нет, господин Лизерхофф, – отрезает Пурнелл. – На этот раз без исключений. Дэвид с рычанием грохает кулаком по стене. Так, что странно, почему трещины не идут. Кто-то неподалеку испуганно вскрикивает, но доктор и бровью не ведет: — Возвращайтесь через неделю. Если состояние стабилизируется, я отдам соответствующие распоряжения. Еще двух дней не прошло, будьте благоразумны. К Саймону нельзя даже матери. — А она в курсе? – зло выплевывает Дэвид. Подразумевая совсем иной вопрос, нецензурный на три четверти. Пурнелл, кажется, улавливает смысл всех квадрантов и молчит. — Пожалуйста, – Лизерхофф встречается с ним взглядом, – хотя бы на пару минут. Я не… пожалуйста. Все что угодно потом. Что хотите. — У меня серьезные опасения, что ваше появление только ухудшит его самочувствие. Подозреваю, у вас тоже. Дэвид прикусывает губу до крови. — Могу у двери постоять, только впустите. Вы ж, блин, знаете, я скорее… ну что мне сделать, а? В коридоре становится удушающе тихо. Только в висках пульсирует маршевой дробью. Лицо у Пурнелла непроницаемо каменное, но в глазах Дэвид с облегчением читает: ?Я об этом пожалею?, и стартует раньше, чем слышит в спину: — Третий корпус, господин Лизерхофф. Вас проводят. Ровно на пять минут. — По гроб жизни буду! Гроб, к слову, маячит гораздо ближе обычного: внутри вторые сутки настоящая мясорубка. Сердце было не на месте со вчерашнего утра, вроде без причины, а все валилось из рук, в башке как пожарную тревогу врубили – и вроде дымом не несет, а попробуй усидеть спокойно. Дэвид так в итоге не усидел, сорвавшись с работы раньше положенного. Чтобы ?поцеловать? дверь приемной Пурнелла и поседеть от вольного пересказа ?инцидента? в исполнении прикормленного персонала. Как выпроводили к машине, да еще без дубинок – вопрос на миллион. ?Провожающий? едва поспевает, а без заветной карточки в закрытое отделение не пропустят – Дэвид сжимает челюсти до скрежета эмали, заглушающего объяснения правил посещения. Он пытается считать от десяти к одному, вернуть подобие контроля, поднимаясь по лестнице. Проклинает медлительность, немыслимое спокойствие всех вокруг, будто все в порядке вещей. С трудом удерживается, чтобы не врезать санитару за его ни хрена не успокаивающее ?все нормально, глубоко не успел, только до сухожилий? – трудяга из благих побуждений, Лизерхоффа здесь каждая собака знает. И не справляется даже с дыханием, когда видит Саймона в кровати. Тот белее простыни, почти сливается с ней, походя на покойника больше, чем на живого. Поблекшие глаза вроде безразлично устремлены в стену, но в них настолько чудовищная смесь страданий, самоненависти и вины, что Лизерхофф цепенеет. За словом в карман он никогда не лез, так что и не готовился. А теперь стоит возле постели – в голове пустота. Потому как нужных слов для Саймона попросту не существует. А любые другие станут финальным гвоздем в крышку. Забив на слова, Дэвид опускается на корточки. Вид у него такой же свежий, как у вяленых бананов – ночевал на парковке, сигаретами тащит за километр, – однако тянется к перевязанному предплечью и опускает ладонь на кисть Саймона. Тот почти неощутимо вздрагивает, но взгляд от потолка не отрывает, лишь кадык дергается вверх-вниз. Не из-за боли, хотя оконное стекло – не тонкое лезвие, и грубые порезы от него зашивали только вчера. Дэвид не позволяет себе додумывать, из-за чего. — Дурак, почему не сказал. Переминающийся возле порога санитар тихо сваливает подальше в коридор. Лизерхофф мысленно обещает подарить ему блок сигарет. Пять минут явно истекли, а Пурнелл и без того мечет молнии: окно ведь разбил не Хенрикссон, а какой-то рукожоп из клининговой – по чьему недосмотру осколок оказался в палате, до сих пор разбирают. — Если че не так, если тебе настолько дерьмово, ну какого хрена ты молчишь? Зачем, по-твоему, я здесь? — Я без понятия, зачем ты здесь. Надтреснутый голос распарывает Дэвида от шеи до самого паха. В мутной от бессонной ночи голове кто-то включает прожектор – и Дэвид с небывалой четкостью видит там те же ответы, что угадывает в чертах напротив. Саймон ведь правда не знает. Да и откуда ему знать. Лизерхофф не обременял себя объяснениями – приперся внаглую, не то ради ?искупления?, о котором талдычит Пурнелл, не то себя доконать, как считал док. ?Тебе сказали больше не появляться, понял? – Понял. Завтра в одиннадцать?. Сам не заметил, в какой момент что-то пошло не так. С каких пор в мозгах перемкнуло, и к своим мыслям начали примешиваться чужие. Как получилось, что оба сонастроились, точно по камертону. Не благодаря – вопреки. Разные, с какой стороны ни глянь, и в то же время удивительно похожие, будто две разбитые кружки на помойке, у которых неожиданно сошлись сколы. Только если для себя Саймон мог это обосновать – ?за неимением?, у него же здесь никого больше нет, вот и вышло как-то само, – то Дэвид… Дэвид просто двинулся башкой. Без всяких обоснований и оправданий. — Всегда говори, ясно? Хенрикссон болезненно кривит губы. Перед глазами вдруг отчетливо предстают картинки, где он прокручивает чертов вопрос изо дня в день, снова и снова. С момента пробуждения до последнего осознанного движения перед сном. Пока глотает утренние таблетки и кажущийся безвкусным ланч. Когда рассекает кожу вдоль голубоватых вен. ?Зачем он здесь? Зачем он здесь? Зачем он здесь?? Это Дэвид может начхать на рефлексию. Это у Дэвида привычка сбегать от подобного говна любыми способами. Но когда твой мир сужен до больничной палаты и коридоров, бежать некуда. Когда единственный логичный ответ сводится к жалости, уже переломанная во всех суставах собственная значимость обесценивается до нуля. Когда воображаешь закономерный исход такого ответа – не сейчас, через месяц, два, год… Когда тебя бросали самые близкие, не веришь даже самому себе. Язык немеет. Дэвид сползает с корточек на колени, придвигается к подушке и укладывается головой возле нее. Хенрикссон не протестует, не вырывает руку из его ладони, только сопит неровно. И прощупывающийся на тонком запястье пульс шкалит. По хребтине тревожно скребет, как у альпиниста, когда лед трещит под ногами, а Дэвид упрямо водит пальцем от костяшки к костяшке. Так близко ощущать тепло Саймона, его запах, сродни приходу. Правда под кайфом Лизерхоффа обычно ничего не заботит – сейчас заботит чересчур многое. — Прости, – шепчет он. Матрас слегка прогибается, и Дэвид отрывается от простыни. — Если прощу, – приподнявшись на локте, Саймон смотрит прямо в душу, – ты уйдешь? Ледяной уступ под ногами альпиниста обрывается бездной. Дэвид не чувствует пол. Он слышит другое: не вопрос – требование расставить все точки над положенными буквами. Нелепым лавированиям и недомолвкам нет конца, оба смертельно устали от них. В прямом смысле смертельно. — Хочешь проверить? – Голос предает. Лизерхофф не признался бы ни под какими веществами, насколько страшится, что выдает желаемое за действительное. Но он не выдает. Потому что Саймон как открытая книга: читай – не хочу. Цепляется за рукав провонявшего табаком свитера, желая не то оттолкнуть, не то притянуть; на лице та же борьба: брови сведены чуть не в линию. Напряжение словно за покерным столом со слишком высокими ставками – за блеф схлопочешь пулю в лоб, не успев подняться со стула. Дэвид швыряет карты рубашкой вниз. Наклоняется вперед и мажет губами по щеке, к самому краешку приоткрытого рта. Саймон резко, шипяще выдыхает. Но вместо того, чтобы отстраниться, сглатывает. И тычется носом в короткие волосы у виска, мелко дрожа. Дэвид пригибает его за шею, целуя уже без колебаний, напористо, почти грубо вминается в податливые губы с проснувшейся вдруг жадностью, дурея от того, с какой осторожностью Хенрикссон – охренеть, серьезно? – пытается отвечать: неумело, будто никогда не целовался раньше, но так неподкупно искренне, что сердце выпрыгивает через горло. Какие же они оба тронутые, господи боже. — Либо потонем вместе, – Дэвид берет лицо Саймона в ладони, легко отстраняясь, но все еще осязая его сбитое дыхание на коже, – либо вместе выплывем. Только так. Потому что Лизерхофф не верит в громкие слова – говорить всякий горазд. Лизерхофф верит в поступки. Поступками не обманешь. Саймон вновь гулко сглатывает, кивая. И это куда весомее всех слов, вместе взятых. Это куда дороже любых клятв и обещаний. Это то, что в переводе на их собственное наречие означает ?я тоже?. Пристроив голову на коленях Хенрикссона, Дэвид бездумно пялился в потолок. По правде, он обожал такие моменты, когда можно было спокойно наслаждаться осязаемым присутствием Саймона, пока тот читал в кровати очередную новинку из книжного. Слушать размеренное дыхание и шелест переворачиваемых страниц. Следить за сменой выражений на его лице – почти как самому читать. Забывать обо всем, будь то ссора или проблемы за пределами огороженного лесом дома. И Дэвид благополучно забылся, не обратив внимания, что Саймон давно отложил книгу в сторону, задремав в полусидячем положении. Умиротворенный, расслабленный – наблюдать за ним во сне Лизерхофф обожал ничуть не меньше. Однако на сегодня планы были другие. Аккуратно, дабы не разбудить, Дэвид сместился к изголовью кровати и, нагнувшись, достал из-под нее загодя перепрятанную темно-оранжевую баночку с до боли знакомой этикеткой. Это все его вина. Рассудок Саймона пошатнулся пуще прежнего из-за противоречий в его лице. Нельзя сожительствовать с человеком, сделавшим из тебя инвалида, и не вспоминать о случившемся каждый гребаный миг. Хенрикссон довел себя до дурки из-за одного факта аварии. Испытывать к ее причине что-либо, кроме ненависти, ему противоестественно. Да, Дэвид облажался, когда сам увяз по горло, но он мог остановить чертов поезд до того, как тот сойдет с рельс. Возможно, тогда Саймон бы расстроился. Или разозлился, почувствовав себя вновь преданным. Возненавидел бы с новой силой, и это было бы правильно – он бы окончательно оправился на этом топливе. Может, нашел бы себе кого получше. Кто угодно лучше конченого наркомана. Вроде ?бывшего?, но таблетки в ладони с ?бывшим? сочетаются не очень. Учитывая, для чего они ему были нужны, напрашивалось еще и ?двинутый? бонусом. Дэвид хотел как-то помочь. А лучшей помощью с его стороны было бы уйти навсегда. Он ведь старше, умнее. Он мог обыграть все так, что комар носа не подточил бы. Проглотив горсть токсичных обезболивающих, Лизерхофф открыл на телефоне отсканированный дневник Саймона, который Пурнелл, все-таки не удержавшись, оставил втихаря ?для исследовательской работы?. Еще бы, такая кладезь по его специальности – чуйка Дэвида редко подводила. И на первом же предложении в горле вырос ком величиной с Кебнекайсе*. ?Я всегда чувствовал себя одиноким. Всю жизнь. Сколько себя помню…?