Что-то новенькое (Something New, 1924) (1/1)

—?Скажи мне что-то новенькое,?— простонала она, извиваясь в его объятиях на софе. —?Скажи или сделай что-нибудь, удиви меня?— и я буду любить тебя. Что угодно, но только без этих доходяжных шуток, трясущихся от старости комплиментов и поцелуев, которые посыпали свой путь песком ещё до того, как Антоний обсыпал ими Клеопатру.—?Увы,?— ответил он,?— в мире нет ничего нового, кроме розы, золота и слоновой кости твоего совершенного очарования. И нет ничего более незаурядного моей любви к тебе.—?Старая чушь,?— она насмешливо усмехнулась, отодвигаясь от него. —?Все они тоже говорят это.—?Они? —?ревниво спросил он.—?Те, кто были до тебя, само собой,?— ответила она с оттенками томной ностальгии в голосе. —?Мне потребовалось всего лишь четыре любовника, чтобы убедиться в банальности и схожести мужчин. Теперь я всегда знаю, чего мне ждать. Это было сумасшествием; в их монотонности действий, точности комплиментов они напоминали мне вереницу часов с кукушкой. Вскоре я выучила весь репертуар. Что до поцелуев?— все они брали начало на моих руках, завершаясь на губах. Но, к слову, был один умник, который первым среди них додумался поцеловать меня в шею. И он до сих пор был бы со мной, если бы оправдал все ожидания, положенные таким началом.—?Что же мне сказать? —?спросил он в отчаянии. —?Что твои глаза?— неувядающие луны над хранимыми кипарисами озёрами страны снов? Что цвет твоих волос напоминает мне закаты Кокейна?Она сбросила с себя одну из тапочек, вкладывая в это движение заметную толику отвращения.—?Думаешь, ты первый поэт среди моих любовников? Один из них мог часами читать мне эту никчёмную лирику. Всё о лунах, о звёздах и закатах, о листьях роз и лепестках лотоса…—?Ах! —?воскликнул он с надеждой, взирая на более не скрывавшую свою наготу за тапочкой ножку. —?Быть может, мне встать на голову и поцеловать твои пальчики?Она слегка улыбнулась:—?Это было бы не так уж и плохо, но ты не акробат, дорогуша. Ты упадёшь и сломаешь себе что-нибудь?— а то и вовсе упадёшь на меня.—?Что ж, я сдаюсь,?— пробормотал он тоном безнадёжного смирения. —?Я достиг предела своих возможностей в попытках ублажить тебя в течение этих четырёх месяцев; при всём при том, я был абсолютно верен и предан; я и краем глаза не позволял себе взглянуть на других женщин?— даже на ту голубоглазую брюнетку, пытавшуюся соблазнить меня прошлой ночью на Бале Художников.Она с раздражением вздохнула.—?Разве это столь важно? Я уверена, тебе не нужно было быть верным, если ты этого не хотел. Что до моего ублажения?— прекрасно, что ты был охвачен этим стремлением когда-то, в первую неделю нашего знакомства. Помнишь? Мы лежали под соснами на старом пледе, который прихватили с собой; и ты вдруг повернулся ко мне и спросил, хотела бы я быть гамадриадой… Ах! гамадриада таится в каждой женщине; но, чтобы она явила себя, нужен фавн… Милый, если бы ты был фавном!—?Настоящий фавн оттаскал бы тебя за волосы! —?прорычал он. —?Так ты хотела одну из этих дикарских штучек, не так ли? Полагаю, это и есть то, что ты подразумеваешь под ?чем-то новеньким?.—?Что угодно; что угодно, если это будет ново,?— с невыразимой томностью протянула она. Воплотив всем своим видом обращённую к Тоске поэма Бодлера, она откинулась назад и зажгла ещё одну сигарету, укрепив её в мундштуке слоновой кости.Он взглянул на неё и поразился?— могла ли ещё хоть одна женщина быть столь же порочна, капризна и непостижима, тая всё это за кожей, схожей с бутоном розы, и локонами, напоминающими сжатую пшеницу. В нём вспыхнуло чувство острого раздражения?— то, что таилось в нём многие месяцы, сдерживаемое, насколько это было возможно, врождённым чувством рыцарства и присущей ему мягкостью. Ему вспомнился афоризм Ницше: ?Когда идёшь к женщине?— бери с собой плеть?. ?Клянусь Юпитером, старина Фридрих знал в этом толк?,?— подумал он. ?Жаль, конечно, что я не догадался прихватить с собой плётку; но, в конце концов, у меня есть руки, а немного грубости не ухудшит сложившееся положение?.Вслух же он сказал:—?Жаль, что никто так никогда и не додумался хорошенько выпороть тебя. Все женщины, в той или иной степени, испорчены и извращены, но ты…Он резко замолчал и притянул её на свои колени, словно непослушное дитя, так быстро и стремительно, что ни времени, ни возможности, чтобы сопротивляться или закричать, у неё не оказалось.—?Я собираюсь задать тебе порку всей твоей жизни,?— прорычал он, вскидывая и опуская свою правую руку. Мундштук выпал у неё из губ прямо на турецкий ковёр, и сигарета начал прожигать дыру в цветочном узоре… Дюжина быстрых и сильных ударов, сопровождаемых звуком оваций черепицы шквальному ветру?— и он выпустил её, вскочив с дивана. Его гнев испарился, и единственное, что он ощущал?— это непреодолимый стыд и ужас. Он поражался сам себе?— как, зачем он это сделал?—?Полагаю, ты никогда не простишь меня… —?начал он—?О, ты великолепен! —?выдохнула она. —?Я и не думала, что это могло быть в тебе. Мой фавн! Мой дикарь! Ещё! Сделай это ещё!Ошарашенному вдвойне, ему всё же хватило ума подстроиться под сложившуюся ситуацию. ?Безусловно, женщин в мире не так уж и много,?— в замешательстве подумал он. —?Но каждый мужчина в силах овладеть лучшими из них, главное?— не упустить шанс?.Сохраняя мрачное и таинственное молчание, он поднял её на руки.