1 часть (1/1)

Первое, что он чувствует, очнувшись от бесконечно долгого беспамятства – это боль. Её было много, очень много в последнее время, но только душевной, до физической как-то не доходило. Не видел в этом смысла. А теперь его бедро по ощущениям вспороли и продолжили в нём копошиться. Ещё дьявольский холод, от которого должна была кровь стыть в жилах, но нет – живая, практически горячая, стекает по окоченевшей коже. От этого из глубины глотки вырывается стон, но тело двигаться отказывается. В глазах собралась солёная влага. Он ни черта не понимает. Почему он в сознании, почему так больно и почему так темно? Где-то сбоку послышалось шуршание перьев.— Почему?...Мише этот голос кажется смертельно знакомым, но на нём сконцентрироваться не выходит. Пальцы – он наконец-то смог опознать – в буквальном смысле роются в его плоти. Всхлип в ответ на резкое движение – что-то вытащили из него, и это всё, на что он способен. Боль пульсацией просачивается дальше, вынуждая тихо подвывать. Кажется, это никогда не закончится.Миша царапает поверхность под собой, когда пальцы исчезают из плоти. Слишком бережно его подхватывают на руки, и он позволяет себе прислониться щекой к плечу… В бежевом плаще.Будь он в более спокойном состоянии, то наверняка началась бы истерика. А сейчас его хватает только на искривлённую гримасу. У него же галлюцинации, да?Пульсация пронзает слишком неожиданно, Миша сжимает ткань под пальцами. Запоздало доходит, что они куда-то идут. Он, честно сказать, не чувствует ничего, кроме желания вырубиться, а проснуться уже в больничной палате. Сознание качается на волнах между явью и спокойной темнотой в такт скорым шагам, но уплыть, утонуть, опуститься на глубину не удаётся, как бы не хотелось.Он уже скорее чувствует, чем видит, как его опускают на что-то мягкое. Измятые штаны вновь стягивают, рядом с эпицентром боли проходится что-то мягкое и одновременно влажное, он инстинктивно сжимается, пытается уйти, потому что кажется, что ещё чуть-чуть – и взорвётся нервная система от пронзающей вспышки. Рядом слышится уставшая усмешка.— Скоро легче станет.И Миша вмиг осознает, где и когда слышал этот голос. Его трясёт, хрип переходит в короткий смешок. Нет. Нет-нет-нет. Бред... — Я тоже так думал, а в итоге получил глупую смерть персонажа, жизнь которого прожил вместе с ним, и выгорание. А теперь, судя по всему, смерть, хотя обещал всем и себе, что буду в порядке, – Миша усмехается и смотрит на ангела. Ангела, твою мать. Тот самый персонаж, о котором и говорил несколько секунд ранее. ... Бред, ставший его реальностью. Он знает этот образ лучше, чем себя. Взлохмоченность воробушка и грусть в бездонных глазах – это он отдал Касу. То, как Кас склоняет сейчас голову, смотря на своего человека – тоже от него. И от этого так неимоверно паршиво, это настолько реалистично.— Я не хотел, чтобы всё вышло… Так, – ангел стыдливо опускает взгляд, в следующую секунду выуживая откуда-то с пола небольшой моток стерильных ниток. Игл, как та, что воткнута в него, Коллинз в своей жизни никогда не видел. Действительно огромная. Миша хотел бы ответить, что его вины тут нет, но тут пронзает осознанием того, что он, по сути, хотел успокоить самого себя, и от этого становится откровенно дурно. Он смотрит куда-то в потолок, грудь надрывно дёргается, а сам он хрипло смеётся, пока горло не сдавливает спазмом и в глазах не становится влажно. Смех перерастает в истерику, которая не заканчивается даже тогда, когда кожу на бедре начинает протыкать игла, сшивая открытую рану. Ему, сука, так больно, что физическая боль – ничто по сравнению с тем, что он чувствует сейчас.Он хотел быть в порядке, хотел начать нормально жить, но всё решили за него. От жалости к себе хотелось блевать, но он устал пытаться выкарабкиваться из самых дерьмовых ситуаций. Рухнул в итоге. Устал. Настолько, что стал парализован. Наверное, это и повлияло на то, что он умер прямо на операционном столе, хотя всё должно было пройти более, чем гладко. Не прошло. И призрак его жизни, которая могла бы сложиться иначе, сейчас хлопочет над ним, забив на то, что где-то внутри всё так же сдавливает. От признания человеку, которого любил двенадцать лет, и… От того, что видит сейчас. С Дином у него глубокая связь, но тут, сейчас, всё иначе.Миша тихо всхлипывает, когда чувствует тепло позади себя, и пара рук прижимает к тёплой груди; одна ложится где-то над сердцем, другая – прямо на свежий шов. Сухие губы тычутся куда-то в шею и затылок, одновременно с этим проговаривая строчки на енохианском. Миша скорее осознает, чем ощущает, как шов пропадает и пульсация проходит. Тело болеть перестаёт, но он чувствует себя ещё более опустошённым.— Миша, – Кастиэль жмётся к нему ближе, приобнимает чёрным, как сажа, крылом. – Ты можешь отдохнуть.Миша не задаётся вопросом, когда и как тот успел материализовать свои крылья. Миша только медленно переворачивается и сталкивается с ним глазами. Нос к носу, глаза в глаза. А секундами спустя и губы в губы, чтобы одна боль на двоих чувствовалась одинаково, чтобы быть ещё ближе, чем возможно. Ни намёка на тепло и страсть – только отчаяние и несправедливость от судьбы.Миша прижимается к ангельской груди, глубоко вдыхает запах дождя, перьев, и чего-то, напоминающего свободу, и закрывает глаза. Кас не обещает, что потом станет легче, потому что это было бы ложью. Он только прижимает крепче к себе, укрывает, укутывает теплее и целует куда-то в макушку.О Дине он подумает чуть позже, сейчас же рядом с ним засыпает человек, с которым у него общее буквально всё: оболочка, чувства, эмоции, жизнь и смерть. Отдых – то, что им нужно. Кас глубоко вдыхает запах волос, пропитанный горечью лекарств и дешёвого шампуня, и наконец-то позволяет напряжению спасть. Потом. Всё, что важно, будет потом. Спящий Миша сжимает его руку в своей, и это, пожалуй, самое важное, что сейчас есть.