Часть 7. Когда Бог был кроликом (1/1)

Stood still on a highwayI saw a womanBy the side of the roadWith a face that I knew like my ownReflected in my windowWell she walked up to my quarter lightAnd she bent down real slowA fearful pressure paralysed me in my shadowsShe said ?Son, what are you doing here?My fear for you has turned me in my grave?I said ?Mama, I come to the valley of the rich myself to sell?She said ?Son, this is the road to Hell?…*Стойкий запах женского парфюма пропитал серую обивку мини купера, и даже чадящий мотоцикл, тарахтевший по трассе, не смог до конца его перебить.Допев вместе с радио песню Криса Ри, девушка вынула из бардачка баночку энергетика, отхлебнула и предложила Владиславу.—?Где? Кто? Я где? Ты кто? —?восклицал он, отказавшись от напитка,?— сознание еще не до конца вернулось к нему.—?Я Алена, автолюбитель. Начинающий,?— призналась милая блондиночка с пухлыми губками. —?А ты… не знаю кто. Симпатичный, вроде, мужик,?— добавила она, подумав и метнув в сторону пассажира оценивающий взгляд. —?В придорожном кафе на выезде из Волгограда тебя нашла. Водяры ты нажрался и наркотой обдолбался, подрался. Так мне сказали, по крайней мере. Жалко мне тебя стало, да и заплатили хорошо, чтобы до Москвы подбросила. Хозяин кафешки сказал, что типа ты смирный, только перебрал, а так вообще безобидный. Ну вот взяла тебя, чудика, и везу.—?Куда?—?В Москву, куда же еще,?— повторила девчонка. —?Зовут-то тебя как, а?—?Слава.—?Алена,?— еще раз представилась она.—?Почему Волгоград? Это город Волгоград? Который на Волге?—?Волгоград у нас один, вроде. Хотя я не сильна в географии,?— кивнула Алена.В салоне было душно: кондиционера либо не было вовсе, либо он был неисправен. Владислав стер пот со лба и поморщился от боли. На ладонь было страшно смотреть: она была вся в багрово-коричневой корке из запекшейся крови. Он удивленно глянул на другую руку и увидел то же самое.—?Что со мной?—?Перебрал, подрался, сказала же,?— пожала плечами Алена. —?забыл? Хотя голова у тебя тоже разбита, неудивительно. Да не переживай, как говорила моя бабушка, до свадьбы заживет. Осталось всего несколько часов до Москвы, потерпи.Сурков попытался вспомнить, что случилось. Он всматривался в память, но вспоминался почему-то только Вадим. Душа болела, истекала страхом, билась как птица в клетке. Память, заблокировав все плохое, неприглядное, пакостное, оставила лишь одно светлое пятно. Радостное, неистребимое, невредимое, навсегда впечатавшееся золотым клеймом в его сердце.Вдруг за окном что-то мелькнуло, и на миг обдало его адреналином, но тут же пропало позади мини купера.—?Стой, стоп, останови, тормози! —?заорал Сурков. Он не увидел, а скорее почувствовал нечто важное для себя.Алена, вздрогнув, вцепилась в руль и резко нажала на тормоз, от чего машину слегка занесло.—?Ты чего орешь, мужик?! Не протрезвел еще?! Напугал! А если бы в кювет улетели?! Вот тебе и смирный!—?Помоги открыть дверь! —?попросил он. —?У меня пальцы не двигаются. Спасибо,?— выпрыгнул на обочину. —?Не поеду дальше. Спасибо, Алён, тебе.?— Почему не поедешь? Мне сказали, в Москву тебя надо. Чего ж ты без денег и,?— девушка замялась, подбирая нужные слова,?— в таком бомжовском виде на пустыре вылез? Тебя же не подберет никто.—?Надо так. Не переживай, не пропаду,?— Сурков захлопнул дверцу и зашагал прочь, в противоположном от столицы направлении.—?Подожди, стой! —?Алена выбежала следом. —?На вот тебе конфеты и попить, извини, больше нет у меня ничего с собой. А, руки у тебя не действуют. В карман положу. Вот. И еще. Чуть не забыла. Хозяин кафе просил передать, как высажу тебя в Москве. Хоть и не в Москве ты вылез, забирай айфон свой, мне чужого не надо… —?она уже подошла к своей ласточке, но, будто бы вспомнив нечто важное, обернулась. —?Я там тебе телефончик свой забила, будет скучно, позвони!Малолитражка умчалась в большой город. Владислав с конфетами, бутылкой газированной воды и смартфоном в кармане побрел в другую сторону и метров через двести увидел то, что заставило его прервать свой путь. Из земли торчал столб с сине-белым указателем, робко возвещающим о том, что путник находится в Чаплыгинском районе Липецкой области, и данная местность?— не что иное, как деревня Солнцево. Место, где жила его бабушка, имя детства, прозвище лета, где он проводил теплые каникулы с двух до пятнадцати лет.У этого столба мать просила водителя рейсового автобуса сделать внеплановую остановку, когда привозила маленького Асланбека на каникулы. Около обшарпанного указателя, когда стал старше, сам тормозил попутку, чтобы добраться до тусклого Скопина, городка в Рязанской области, почти триста километров от Москвы, где учился и рос будущий политический кукловод Владислав Сурков. Этот неприметный населенный пункт с севера отрезан от внешнего мира шестиметровой железнодорожной насыпью, напоминающей крепостную стену. Через нее проложен узкий туннель, который местные называли просто: ?труба?. С других сторон граница города защищена древней засечной полосой. Внутри этой фортеции карта Скопина была расчерчена стандартным социалистическим набором улиц: Ленина, Карла Маркса, Орджоникидзе, Лермонтова, Комсомольская. Исторический центр?— сплошь одно- и двухэтажные дома, замерзшие улицы и много брошенных зданий. Сбербанк, полузаброшенный кинотеатр с ЗАГСом на втором этаже, много автомастерских, кафе и продуктовый магазин ?Колос?, ювелирный ?Царь Мидас??— вот и все достопримечательности малой Родины серого Кардинала Кремля.Сельцо же простиралось в самой средней, самой невзрачной части России, где не степь и не тайга, не холмы и не равнины, не песок и не чернозем, где ни то и ни се, ни два, ни полтора, не столичные денди и не бомжи, а так деревенщина. Пыль и полынь, из деревьев бузина. Дровяные кучи и неотличимые от них домишки. Речка при деревне мелкая, и рыба в ней небольшая. Помидоры в огороде с горошину, полузеленые. Лук горький. Яблоки кислые. Скудость и скука кругом неизбывные. Свет от жилья бедный, избушечный. Тепло от людей несмелое, еле слышно. Он поправил на себе чужую рваную куртку, которая ему была мала в рукавах, плечах и вряд ли бы вообще застегнулась, и зашагал через пыльные поля и плешивые посадки в родную глушь. Вскоре дотащился до развилки. Налево?— Солнцево, направо?— солнцевский погост, где хоронились, не только солнцевские, но еще и мертвецы из близлежащих деревень. Неподалеку, покрытый вонючей тиной, зеленел узкий пруд. На него, еще сверкающий, свежий и юный, ходили с первыми лучами солнца бабушка и маленький Аслан удить страшных на вид, но вкусных при варке ротанов. Однажды он напоролся на укрытую в глинистом берегу консервную банку и поранил ступню. До поросячьего визга и сильной крови. Бабушка молча бросила удочки и с Асланом на руках добежала до ближайшего из одиннадцати солнцевских домишек, но помощи там не нашлось, как не нашлось и во втором, и в третьем.Плюнув, приложила к ране побледневшего мальчика жилистый лист подорожника, предварительно вытерев его о сарафан, и пошла через всю деревню до своей хаты. Как солдат, спасший фашистского ребенка, несла она внука, прижимая его к груди, и тоненькая полоска крови тянулась за ними до самого порога.—?Баб, а почему все злые такие? —?вдруг спросил Аслан, приоткрыв ввалившиеся глаза.Она вместо ответа нагнулась, сорвала росшую у дороги ветку полыни и поднесла ее маленьким бледным губам. Аслан прикусил травинку, но тут же выплюнул.—?Горькая, ба!—?То-то и оно…Владислав не знал, зачем и куда шел. На перепутье он замешкался было. Думал зайти на погост, к бабушке. Но, почувствовав на себе ноющую толстую тоску и гложущую боль, понял, что на кладбище среди крестов и могил сразу же умрет сам, как мгновенно засыпает в автобусе измотанный дорогой путник, и свернул в живое Солнцево.Возникло такое странное щемящее чувство, будто провалился в портал и очутился в прошлом. Когда не было ничего, кроме абсолютной свободы и жажды жизни, которая есть только у детей. Они не знают жестокости мира, все делится на ?хорошо? и ?плохо?. Учишься на отлично и слушаешься старших?— хорошо. Лодырничаешь и идешь против правил?— плохо. Во взрослой жизни все не так. Нет однозначно окрашенных поступков. Нет правил, которые помогают и направляют твою жизнь. Есть чаша весов, и ты ежесекундно кладешь на нее все составные твоего мироздания. И взвешиваешь. Как на базаре: огурцы или помидоры, кабачки или баклажаны?— что вкуснее и питательнее на данный момент. Мерзко. Потому что баклажаны с каждым годом все больше дерут глотку, а сок синтетических и безвкусных помидоров все больше напоминает кровь. И когда ты хоть на минутку задумываешься, понимаешь, что опять выбрал не то. И оскомина все сильнее разъедает, и красный сок течет по рукам, капая мутными каплями на светлые брюки. Это не отстирать. Оно навсегда въелось в тебя. Прожгло до костей. Страшно. И хочется опять быть беззаботным пятилетним мальчишкой. Бегать босиком по вязкой грязи, залетать, не вытирая ноги, в сени, где бабушка сепарирует молоко. В большом эмалированном ведре?— парное. Ты хватаешь алюминиевую потертую кружку, зачерпываешь ей белую пену и пьешь. Оно бежит по шее и впитывается в майку. Но не оставляет прожигающие шрамы, а будто гладит тебя. Пьешь и не можешь напиться. Во взрослой жизни молоко из пакета. Оно не лечит. В нем нет души. Это как в сказках: живая и мертвая вода. Теперь только мертвая. Мы все мертвы и только пытаемся казаться живыми.Зачем я вернулся сюда? Тут все такое родное и… чужое! Будто это все было не со мной. Снилось. Такое болезненное искусственное дежавю. Исковерканная, чужая реальность.Удивленно озираясь вокруг, он понял, что уже давно идет по знакомым улицам. Ожидал, что бывшее в детстве бескрайним и долгим с высоты нынешнего роста увидится небольшим и скоротечным, но чтобы настолько, не мог предположить. Речку, где чуть не утонул несколько раз, которой хватало и на плавание, и на строительство плотин, и на путешествия по таинственным берегам, и на страшные истории про утопленников, великую эту речку, его миссисиппи, которую он представлял, зачитываясь томом сойером, не по мосту он перешел на этот раз, не перепрыгнул даже, а просто перешагнул. Сельский магазин, среди сокровищ которого находились и для него пряники и конфеты, а иногда даже шипучие саяны, плоской крышей был вровень его плечу. Клуб, где бывали кино и танцы, и предчувствие любви и поножовщины, и того ниже оказался. Все яблони были вполславы, дома будто кукольные. Мотоцикл с коляской, пришвартованный у медпункта, был как из детского мира, Владислав бы и сесть на такой не смог, не то, что поехать. Он добрел до бабушкиного дома, посмотрел на него сверху, в черную глотку трубы. Окружающее выглядело странно, но не удивительно для политика, который был не вполне в себе и оттого все нелепости наблюдал, как во сне,?— без паники.Он уже собрался, пригнувшись, приоткрыть дверь и просунуться в родной дом, бесформенный, словно старый гриб, кривой, косой, с крышей, покрытой мшистыми пятнами, как кожа прокаженного, неприветливый, неуютный, утопающий в травянистых крапивных зарослях, в два окна с пристройкой, как из соседского амбара выкатился толстоголовый, с арбузным пузом, весь какой-то округлый, гладкий, на все стороны пологий, похожий на пожилого колобка, покрытый кепкой и ватником, при каждом слове взмахивающий вороными усами и ворсистыми ушами, необычный, а потому не забытый и мигом узнанный персонаж.?Дядя Митя,?— вскрикнул Сурков. —?Привет. Узнал меня??. ?Привет, узнал, как же?,?— не очень, кажется, искренне ответил дядя Митя. ?Ну, ты как?? ?Нормально?. ?Постой, дядь Мить, сколько же тебе теперь, если мне за пятьдесят? Восемьдесят? Тебе не дашь! Хорошо сохранился?. ?Да что мне будет? Лежу дома, никому не мешаю. Никто меня не ест, не бьет, чего бы мне не сохраниться. Еще сто лет пролежу, а все как новый буду?. ?Дядь Мить, постой, вот я же вспомнил, точно помню, говорили мне, помер ты. Точно, помер?. ?Да может и помер. У нас ведь каждый день одно и то же. Умрешь и не заметишь. Без разницы. Может и помер, со стороны виднее?.Ощутив мурашки, пробежавшие по спине, Владислав, скрипнув рассыпавшейся в прах от его прикосновения покосившейся дверью, зашел в дом. Проваливаясь сквозь гнилые половицы, он миновал сени, пробрался к окну, сел за небольшой шаткий столик, обхватил чугунную голову израненными пальцами.Из чулана веяло сырым дыханьем, упала с потолка мокрица и ускользнула с трепыханьем. На пыльных стенах застыли разводы от проникшей влаги, книжки в шкафу ожили и зашуршали, страницами. Свеча зажглась. Шагнула мимо тень из глухого коридора. Блеснул нож, зазвенел, вонзился в пол, салатовое яблоко покатилось и юркнув вниз, исчезло.Дрожащей рукой мужчина достал бутылку воды, за ней потянулось что-то липкое красно-сине-фиолетовое. Владислав запустил ладонь в карман и с брезгливостью одернул назад?— к ней прилипли растаявшие желейные конфетки.—?Мишки,?— сказал он вслух,?— мармеладные, Глеб их любит. Глеб! Черт! —?прошлое, настоящее и даже будущее захлестнуло лавиной его память, вонзилось миллионом игл, разодрало до мяса. Он все вспомнил. Все прекрасное, страшное, унизительное, посредственное, тошнотворное.?Ты всегда будешь работать на хозяина,?— как-то бросил ему озверевший от запрещенных веществ Глеб,?— закомплексованное чмо! Когда не исполняешь, а пытаешься рулить?.…Вадим… Вадим… Ещё одна болезнь, пришедшая с возрастом. Я и не заметил, когда она переросла в хроническую, неизлечимую. От нее нет лекарства. Только поддерживающая терапия. Если не лечиться, можно умереть. Неоперабельно. Сколько мне осталось? Врачи развели бы руками: ?Ты не жилец, голубчик! Не трать силы…? А я карабкаюсь. Изо всех сил цепляюсь за него, пытаясь надышаться. Он моя живая вода, которой я никак не могу напиться. Мой свет. Моя жизнь.От мощного потока воздуха, отбрасываемого вниз ротором вертолета, снег, выпавший посреди лета, начал облаком взлетать вверх. Дом задрожал, зашатался как пьяный, Славе даже показалось, что эта халупа сейчас упадет, похоронив его под своими жалкими руинами. Внутрь тем временем вошел кто-то грузный, в ?предбаннике? сразу же провалился под пол, вылез, матерясь на чем свет стоит, впопыхах налетел на бочку для квашенья капусты, заскулил, споткнулся о здоровенную каменюку, служившую прессом для засолки, захныкал. Подвывая и освещая свой путь фонариком на айфоне, при каждом шаге вязнув в трухлявых досках как в зыбучих песках, незнакомец предстал перед Сурковым, опасливо озираясь по сторонам, как бы вопрошая: ?А не свалится ли мне вдобавок ко всему и на голову чего-нибудь эдакое??—?Ау, подай голосок через темный лесок! —?заголосил пришелец.—?Кто есть такой?! —?спросил Владислав, хотя товарища признал.—?Фридман, не стреляй! —?попросил тот.—?Выстрелил бы, да нечем,?— доложил Сурков.—?На грех и из палки выстрелишь! —?нервно усмехнулся толстяк в дорогом костюме.—?Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?..—?Зачем пошел, то и нашел. А то сгинул да пропал, словно в воду упал.—?Махни рукой да ступай домой!—?Ты не булавка, не сложно найти. Не я так другие…—?Сумел найти, умей и потерять,?— ответил Сурков словами русской поговорки.—?Шило в мешке не утаишь?— парировал Фридман.—?Потерял?— не сказывай, нашел?— не показывай!—?Нашел, да не объявил?— все равно, что утаил.—?Кто много болтает, тот беду на себя накликает.—?Не искал бы в селе, а искал бы в себе. Но вижу, что возвращаться ты не намерен,?— пытаясь примоститься на неустойчивую табуретку, вздохнул Михаил Маратович.—?Правильно видишь.—?А что так? Испугался?—?Страх всегда притягивает именно то, чего ты боишься. А если ты ничего не боишься, ты становишься невидим. Лучшая маскировка?— это безразличие.—?Значит, замаскировался…— понятливо кивнул коммерсант. —?Знаешь в чем твоя драма, Сурков? В том, что ты слишком амбициозен и честолюбив, мнишь себя умнее, лучше многих, в том числе и своих начальников, но при этом всегда на вторых ролях. ОН понимает, что ты способен на очень многое, и поэтому всегда ставит над тобой человека менее креативного, но зато более лояльного. Чтобы не было соблазна начать самостоятельную игру. И вот это все… как раз и произошло, чтобы охладить твой пыл и, так сказать, поставить на место. Тем более, ты ?чужой?. Не из кооператива ?Озеро?** А тут еще как на грех Бориска разговорился, заливает хорошо, что ближайший соратник ЕГО, определяющий внутреннюю политику страны,?— открытый гомосексуалист, что его арест на десять суток в новогоднюю ночь десятого года и все последующие провокации в отношении него якобы были санкционированы тобой. Помнишь Митинги тридцать первого числа, подстрекательства… так вот, что по всем этим вопросам московские милицейские генералы подчинялись тебе тоже,?— уже не секрет. Как и то, что именно ты давал команду подсаживать Борьке в камеру туберкулезного больного, и как его сокамерникам предлагались три тысячи баксов за то, что те расскажут, как его, бедного, несчастного насиловали, треплется писакам, что на все это ТЫ давал добро. В общем, обижен он на тебя знатно… а дальше сам делай выводы, я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал… Ну… поехали… Не хочешь в Москву, давай рванем на дачу к другу моему, тут не далеко,?— так и не найдя, куда присесть, предложил тучный мужчина. —?Не оставаться же здесь! Ей-Богу, давай мириться, если зол на что.—?Борька, значит… я понял тебя. Ведь быть непонятым?— трагедия для художника,?— оценив в который раз свои израненные руки, констатировал Владислав, сжав через боль ладони в кулаки. Корка, прокрывающая кожу, треснула, и сквозь пальцы брызнула кровь, словно он уже раздавил в них своего врага. —?Быть услышанным?— простое человеческое счастье. Быть понятым неверно —привилегия гения… Поехали! Или полетели, что там у тебя?С Михаилом Фридманом они познакомились еще в восемьдесят первом году в общежитии МИСиС. По случаю дикой пьянки памяти Джона Леннона, в комнате номер сорок шесть собралась компания молодежи. Сурков блистал. Интеллектуал, поэт, читал стихи Гинзберга наизусть, обалденно декламировал на чистейшем американском ?Тринадцать способов видеть чёрного дрозда? Уоллеса Стивенса и Роберта Бёрнса в собственном переводе:Был честный фермер мой отец.Он не имел достатка,Но от наследников своихОн требовал порядка.Учил достоинство хранить,Хоть нет гроша в карманах.Страшнее?— чести изменить,Чем быть в отрепьях рваных!Я в свет пустился без гроша,Но был беспечный малый.Богатым быть я не желал,Великим быть?— пожалуй!Сурков носил длинные волосы, имел блестящее будущее, внимание красивых девочек, да и мальчиков тоже. Неказистый на вид, Миша, уже тогда полноватый, с мясистым лицом и свиным носом даже не помышлял о близком знакомстве с Сурковым. И вдруг он сам к нему обратился. А Фридман все думал, как бы заговорить с ним, на глаза все лез, в компании его правдами и неправдами втискивался. И вдруг Владислав спрашивает: ?Согласны ли Вы с Левинсоном и Шарком, что метафоры предстают мощным лингвистическим инструментом преобразования действительности в мир, способный адаптироваться к целям и задачам человека?? Михаил дословно до сих пор помнил этот вопрос, но что ответил, ни тогда, ни сейчас разобрать не мог, но вся орава, человек пятнадцать умников, хихикала за это над Фридманом всю ночь и потом еще несколько дней. Но после того судьбоносного разговора молодые люди сдружились, без всяких намеков на романтику, а через много лет Михаил Маратович взял Суркова в свою империю.