Четвертая смерть. (1/1)
Молодой и способный. Утонченный, словно художественный шедевр эпохи Ренессанса. Ты идеален, по-другому не скажешь, взглянув на тебя впервые. Чистая, отглаженная одежда, всегда с иголочки, аккуратно уложенные волосы. Твои манеры насквозь пропитаны лучшими оттенками аристократии, оно и неудивительно. Детство, проведенное в столице музыкального искусства – Вене, оставило на твоем воспитании неизгладимый след. Я очень сомневаюсь, что ты переехал в Америку по собственной воле, так ведь? Нищета заставила тебя покинуть родной, горячо любимый дом. На что ты рассчитывал? Заработок учителя музыкальной школы не так престижен, как представлялось. Вот почему ты живешь в однокомнатной квартире на окраине города и бесконечно зашиваешь одну и ту же рубашку, даже в жару надевая пиджак, чтобы скрыть бесконечное количество швов. Ты выходишь на люди непревзойденным, однако никто не знает, что на завтрак ты пил лишь дешевый кофе, вкус которого терпеть не можешь, а твоему пиджаку уже более десятка лет, пусть ты и бережешь его как зеницу ока. Ты не плачешь, с трудом глотая ненавистные слезы, пытаясь самому себе казаться сильным. Твои сотрудники в школе восхищены твоим талантом, нет такого фортепианного произведения, которое ты не смог бы сыграть. Скрипкой и органом ты владеешь не так совершенно, однако даже некоторые профессионалы завидуют твоему мастерству. Вечерами ты садишься за древнее обшарпанное пианино, перекупленное у какого-то старого вдовца, живущего по соседству. С инструмента ты сдуваешь пылинки. Ты великолепный музыкант. Твои пальцы, перебирающие клавиши завораживают грацией. В этом весь ты. Вся твоя сущность. А еще ты пишешь музыку. Прекрасные, динамичные произведения. Жаль, что человеческого гения столь редко ценят при жизни. Ты ведь мог стать великим композитором. Увы, памятники при жизни не ставят. И ты знаешь это.
- Почему Вы считаете, что я соглашусь? – твой бархатный голос ласкает слух красивым тембром, а глаза блестят. Зрачки расширены от ужаса, но с виду ты спокоен как обычно. Но от меня тебе не скрыться под маской. Я чувствую твой страх в легчайших его оттенках. Он сладкий и мелодичный, наполненный чем-то неуловимо вдохновенным. Играет тысячами отголосков, словно игра симфонического оркестра.
- Потому что я знаю, что ты не откажешься, - мягко, почти сочувственно улыбаюсь, пододвигая к тебе ближе бокал вина. Мой ответ вызывает у тебя удивление, ты не ожидал подобного.- Но ведь Вы на моих глазах подсыпали яд. Так почему же Вы так уверенны, что я выпью?Ты так предсказуем, мой милый австриец. Это забавляет.- Потому что известность вряд ли настигнет тебя при жизни. И ты это понимаешь. А так ведь хотелось бы стоять в ряду с Моцартом, Бетховеном, Шопеном… Судьба великих всегда трагична, не так ли? Никто не захочет знать тебя, проживи ты долгую счастливую жизнь. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду. В этом кубке твой эликсир бессмертия в истории музыкального искусства. А не оно ли – твоя тайная тщеславная мечта?В твоем взгляде мелькает тень сомнения. Колеблешься. Что ж, я всегда обладал даром убеждения. Иначе никогда бы не выбрал столь рискованный способ убийства. Нет, я не настолько опрометчив, пистолет лежит у меня в кармане, но так бы не хотелось к нему прибегать. И уже не придется. Я вижу решительность в твоих глазах. Ты согласен на все.
Твои изящные пальцы осторожно охватывают хрустальную ножку бокала. Глупы люди… Ни одна мечта не стоит того, чтоб за нее умереть. Что толку отдавать жизнь за исполнение желаний, которым не успеешь насладиться? Дрожащей рукой подносишь кубок ко рту, и я вздрагиваю от предвкушения, когда твои губы касаются тонкого стекла. Делаешь глоток, еще один, струится в твое тело отравленное вино. Не переживай, ты не будешь мучиться. Этот яд действует мгновенно. Падают на язык последние капли, и опустевший бокал выпадает из твоей ладони, разбиваясь о пол. Грудь судорожно вздымается, делая последние вдохи. С трудом доходишь до фортепиано и опускаешься на стул. Хрипло выдыхаешь и ласково ведешь кончиками пальцев по череде черно-белых клавиш. Ты умираешь красиво, Родерих Эдельштайн. Как и положено умирать истинному произведению человеческого искусства, коим ты, несомненно, являлся. Еще секунда, и твое тело обмякает на сидении, голова запрокидывается, пустой взгляд устремляется в потолок. А ладонь все так же остается лежать на инструменте, будто пытаясь самостоятельно доиграть оборвавшуюся музыку твоей недолгой жизни.