1 часть (1/1)

—?Запомни, Элиза, мыть полы никогда не стыдно,?— со знанием дела наставляет тётка, доставая из-под умывальника тряпки и пачку соды,?— стыдно?— это когда полы немытые. Хорошая женщина, хоть и беспамятная, будто не сорок лет ей, а все восемьдесят пять: то Элизой назовёт, то Эльзой, то и вовсе Алисой грешила. Луиза на восьмой раз перестала поправлять?— привыкла. Ко всему привыкаешь, тётка и про это говорила. Нет соли, чтоб класть в картошку?— привыкнешь, и без соли картошка хороша, бельё неудобно носить?— привыкнешь, надоело с мужем браниться, чья очередь мыть посуду?— привыкнешь, грех жаловаться, если это у вас самая большая ссора. Не нравится?— швырни, ударь, вслух скажи; девчонка должна быть сильной. А так?— каждому доля своя. Никому не обещано лёгкой жизни.Тётка в полтинник умерла, ровно в день именин; чёрная оспа сожрала до кровавой рвоты. День святой Магдалены,?— так Луиза запомнила. Может, и ошиблась где, кто ж теперь скажет, когда за этим в архивах надо лазать, копаться?Луиза и к смерти тётки привыкла. Странно это?— когда смерти вокруг много, так не страшно, а потом через порог шагнёт?— и что делать, непонятно.Не плакать, это уж точно: кому вообще есть дело, когда ты плачешь?***Луиза-то и не плачет почти по-настоящему; не научилась, некогда было.Однажды только рыдает?— рвёт криком, до тошноты, и Луиза битый час воет то в постель, то в голос, дерёт волосы, даже медсестре чуть лицо не расцарапала,?— двое мужчин локти едва-едва скрутили. В городском госпитале это было, в родильной палате. Сказали, девчонка родилась. Луиза до сих пор не знает, точно ли девка?— не видела её, так и не отдали. Писк услышала, вроде мявканья, будто у котёнка,?а потом ничего — и всё, разом спать захотелось, настолько дурно было; прямо на койку притащили, дёрнул же лукавый в тот день на работу выйти, а не в госпиталь. Деньги-то всем нужны, Якова жалко, — не ему ж одному работать, химикатами на заводе травиться, не мальчик он уже.Обидно от этого, горько. Тяжело было девчонку эту несчастную, желанную, позднюю, навсегда безымянную, под сердцем носить: Луиза и есть толком не могла?— всё блевала, злилась, бранилась, четыре месяца рыбу нюхать было невмочь,?— и о коньках забыть пришлось?— Волда, тогдашняя соседка, так сразу плод скинула. Может, всё потому, что упала: щиколотка дольше живота болела,?— а может, из-за того, что прежде два или три раза избавлялась, вот только кто точно скажет? Пьяный фельдшер Циммерман, что ли?Долго у Луизы нутро не заживает. Не там, где обычно?— уже утром пешком домой возвращается: денег на трамвай в кармане не нашлось,?— а по-другому. Идёт Луиза домой, курит дешёвые?сигареты — попросила закурить у газетчика; глаза всё щиплет чем-то, грудь ноет?— много молока, на двоих хватило бы, а внутри будто всё изодрано. Прежде в животе хорошо было?— то что-то тёплое,?на обоих — для себя и Якова,?— когда картошкой с мясом и маслом объедались, то приятное, когда целовались,?— а сейчас выть охота. Жило дитя, жило, шевелилось, и нет его; только боль и грудь от молока тяжёлая.На, гляди, Луиза Манишек, до двадцати пяти с половиной лет?— Марчин, вот оно?— счастье твоё, не положена тебе дорога в розах и герани. Привыкай, Луиза.***Луиза ещё несколько раз потом тихонько плачет, но уже дома, под боком у Якова, жалуется вслух,?— так спокойнее. На себя смотреть неохота: похудела, глаза ещё серее стали, куда уж дальше-то?Яков, дурной, всё прощения просит, обнимает, по голове гладит. Может, сам глаза разок вытер?— и то вряд ли, Луиза за обоих отревелась. Сколько помнится, Яков тоже жаловаться толком не умел: ни в первую встречу, когда Луиза набрала ему полведра воды напиться и лицо умыть (ему тогда шестнадцать было, с заводской смены возвращался, ей — десятый), ни потом, когда повзрослел, до инженера дослужился. Два сапога пара?— левые оба. Никому не нужные. У кого-то родня большая, плевать, если и не дружная, а у Манишеков всё богатство на двоих?— одна тётка, мать, отчим и несколько могильных крестов. Ребёнка?— и того нет.Луиза не сразу понимает, что второго ждёт,?— совсем забегалась. Ходит, работает, моет лестницы, трижды с жилья на жильё переезжают, выпивают?— да, случалось, раза три полкружки себе налила, сразу весело от этого; Яков видит и ворчит, сердится. Вот только ни радостно от этого, ни горько: родится?— вот и славно, помрёт?— бес с ним. Может, всё от химии, которой Яков за столько лет надышался, может, от работы, может, от войны на границе; всегда ведь говорили, что в войну ребёнку рождаться боязно.—?Ну, помер и помер, не ты первая. Ещё нарожаешь,?— говорил когда-то хмурый, бесконечно пьяный Циммерман.Кто знает, видать, даже искренне. Бес его разберёт.Мальчишка родился. Живой, пискливый, быстро приучился по ночам спать. Луиза всё слушает: дрогнет внутри, не дрогнет? Может, плохо слушала. Не ей жаловаться?— Маркус только на первые зубы хныкать начал, ходить чуть ли не за три дня научился, глаза большие, серые?— такого же цвета, как у неё. Хороший мальчишка.Интересно, а у дочки, их первенца, были бы её глаза или Якова, чуть потемнее? А волосы? Русые, светлые? У Якова?— светлые, почти что тусклое золото.Хорошо бы, чтоб как у Якова.***Луиза, в общем-то, и не расстраивается, что не слишком это дитя хотела, что рано его родила, не вовремя, когда ещё душа не зажила,?— некогда Манишекам тосковать. Яков?— на работе, в школу после завода устроился, сын?— дома, у кровати играет с кубиками, Луизе тоже сидеть без дела некогда: марафет наведи, приготовь, поешь, сходи на рынок, уберись, поболтай с соседями, помой лестницу, крыльцо подмети.Переехали по весне в доходный дом?— на Крушвице, возле площади; и просторнее, и на работу ближе, и у соседей ребёнок на год постарше Маркуса, всяко веселее, скучать не будут. Шустрая девочка?— шалит, бегает, всё-то ей интересно, плакат вечно норовит стащить на лестнице. Может быть, и их дочка бы такой же выросла, только одета была б попроще. Шиммеры?— не Манишеки, побогаче и повиднее, интеллигенты, вряд ли на заводе хоть день работали; герр Клаус Шиммер в чиновниках ходит, но не гордый, носа не дерёт?— всех о здоровье спросит, всем чёрный чай отсыпет, Якову руку пожмёт, табаком поделится.—?Хороший у Шиммеров дом. А полы-то какие удобные,?смотри, — заговорщицки ухмыляется Яков, сняв доску за чуть сдвинутой кроватью, и прячет газетный свёрток рядом со связкой некрупных купюр.—?Не болтай,?— строго шепчет Луиза, сдвигая брови,?— и прикладывает свой палец к его губам.Кто ж ещё, если не Луиза, первым узнает, что Яков Манишек продаёт под наличные крепкий, почти уже запрещённый Министерством порядка болеутоляющий спайс?***На часах семь вечера?— значит, скоро вернётся с работы Яков, из общей кухни пахнет капустой?— это Роза Ранек из третьей квартиры что-то мастерит на ужин, а этажом выше старик-архивариус, муж Розы, идёт за почтой, стучит своей тростью; на крыльце смотритель?— почти совсем уж лысый близорукий Гектор Медина, все знают, что его сын живёт за границей, и ближе всех ему здесь только Ордер, усатый обжора, гроза чердачных мышей,?— кормит пушистого кота куриными потрохами, а дети играют на площадке у лестницы. Маркус злится, дуется?— опять, видно, что-то не поделили, дёргает сероглазую Злату, девчонку Шиммеров, за прядь, а та смеётся, показывает язык и небольно?— лишь так, чтоб Маркус захихикал от щекотки?— тянет за ухо.—?Ай-й! Пусти! Твоя взяла!Луиза улыбается и, поджав ноги?— юбка, задравшись, заголяет икры и щиколотки,?— садится на деревянном пороге квартиры, пьёт пустой зелёный чай и рассеянно слушает, как сквозь месиво запахов, стуков и болтовни звенит скрипичными струнами девяносто третья радиоволна.Приятно всё-таки привыкать к хорошему, а? Грех жаловаться.