1 часть (1/1)

Знаешь, мы с тобою под куполом, прозрачным, но грязным. На нем пыль оседает тоннами, изменяя цвет наших звёзд. Крик – первое, что осталось в твоей памяти о том дне. Он пробивался сквозь звон в ушах до сознания рваным писком, слишком высокочастотным звуком, от которого лопались барабанные перепонки. Но ты ведь никогда не умел кричать, Эдди. Однако это ты стоял в том огородике позади вашего дома и истошно вопил, вцепившись ногтями в кожу головы. Ты не знал, что этот голос — твой, ты не знал, что перед глазами плывёт не из-за духоты, что слезы ручьями стекают по щекам.Тебе бы пришлось очнуться, Эдди, чтобы узнать об этом. Тебе бы пришлось оторвать взгляд от залитого кровью рядка моркови, от пенящейся бурой жидкости на рыхлой, уже влажной земле. Тебе пришлось бы повернуть голову, чтобы осознать, чтобы понять, кто именно прибежал на твой крик, кто ринулся за помощью и придерживал твои трясущиеся плечи, пока ты блевал, выхаркивая свой желудок наружу.Всё, что ты видел – ровно половину... ровно полувину тела женщины, которую пятнадцать лет звал своей матерью. Одну половину на этой стороне, другую – на той. И кровавые разводы в воздухе, как на ноже, когда режешь сырое мясо.И там, сквозь кровь, жир и внутренние органы, ты отчётливо видел кости, вывалившийся на землю глаз и мозги...Эдди, ты же слишком хороший мальчик, чтобы запоминать свою маму такой, да? Ты ведь даже не извинился перед ней за грубость, не извинился за те слова, в которых обвинял её в том, что не смог поехать с друзьями на выходные. Но ты об этом не думал. Потому что блевал. Плакал, всхлипывал и снова блевал. Ты пришёл бы в ужас, если бы видел себя, Эдди. Красные, зарёванные, полные ужаса и боли глаза. Сопли и слюни, вперемешку с рвотой, по подбородку. Тебя так не трясло даже во время особо острых приступов эпилепсии в детстве. Ты и не запомнил имени медсестры, что сидела с тобой следующие два дня в одной из палат больницы. Больницы, где было меньше пациентов, чем в будние дни, но больше, чем должно было быть. Первое, что ты смог понять, когда речь окружающих начала приобретать более внятные звуки, – это купол. Купол, что разрезал твою мать надвое на заднем дворе, пока она пропалывала морковь. Купол, что отгородил городок от внешнего мира. И тебе снова стало трудно дышать, горло сжималось, не позволяя воздуху проникнуть в лёгкие. Красное марево паники обрушилось снежной лавиной, заставляя сердце лихорадочно стучать по ребрам, потому что... Потому что ты теперь в консервной банке, как те жучки, которых вы с Биллом ловили в детстве, чтобы запихнуть в железную клетку. Ты теперь в банке, Эдди, и тебе из неё не выбраться. Ты — одно из насекомых, перебирающих маленькими, тоненькими лапками в попытке выбраться. Тщетной попытке, к слову. Тебе ведь известно, чем все для них заканчивается, для жучков, да, Эдди? Тебе ведь известно, для чего их отлавливают, не так ли? Кто-то решил, что пора поменяться местами, Эдди. И этот "кто-то" не согласен на роль жука. ***В первый день было много погибших. Много, но меньше, чем могло бы быть, и ты был даже немножечко рад, что твои друзья, как и большинство жителей города, уехали на выходные в Касл-Рок. Тебе просто не повезло, Эдди, остаться здесь одному.Ты же знаешь, что люди делают, оказавшись запертыми в одной комнате, верно? Конечно, знаешь. Ты же неудачник, а неудачники любят читать книжки. Поэтому тебе страшно, Эдди. И ты здесь сам по себе, помнишь?Твоей мамочки больше нет, Эдди, и некому напомнить тебе о том, что пора принять очередную порцию плацебо. Ведь иначе ты параноишь. Иначе ты уже не можешь. И пусть это её вина, но привычки с годами не меняются, а лишь укореняются, врастают глубже в мозг, намертво пускают корни в черепушку, чтобы уже было невозможно вырвать. Теперь никто не напомнит тебе, что из-за гангрены могут ампутировать ногу, когда ты порежешься о гвоздь в подвале в доме Билла. Теперь у тебя нет мамы, Эдди, и тебе хочется плакать.Тебе хочется плакать, потому что ты понимаешь, что недостаточно сильно её любил, чтобы сейчас окунаться в депрессию, чтобы убиваться и не знать, как жить дальше без неё. Ведь ты знаешь. Ведь ты жив.Страх когтями впивается в твоё сердце, и ты ничего не можешь с этим сделать, Эдди. Они растопчут друг друга, вмуруют тела в асфальт, просто чтобы самоутвердиться, просто чтобы показать, чья это территория, кто здесь за главного. И они действительно это делают. В чьих руках ресурсы, у того и власть. Власть же туманит разум, а дурману поддаться легче, чем найти в этой банке дозу метамфетамина. Намного легче, чем отыскать чёртовы баки с пропаном.И тебе хочется спрятаться, Эдди, убежать далеко, чтобы не оказаться застреленным новыми тупоголовыми полицейскими, которые даже не закончили школу, которые и способны разве что на похабные шуточки и столь же мерзкие действия, или закиданным грудой камней у продовольственного магазина. И тебе уж точно не хочется слушать проповеди святого отца в церкви, вещающего о справедливой каре божьей, снизошедшей на них как избавление от грехов.Тебе страшно, Эдди. Поэтому ты бежишь, как только видишь тётю Сэмми с кровавыми потеками между ног и ребёнком на руках, как только слышишь о пропаже святого отца и выстрелах на улице, о разговорах Барби и грёбаном "Дне встреч" у купола. Это фарс. Это ловушка. Отвлекающий маневр, если угодно. И ты бежишь, думая о том, что, наверное, Шеф не узнает о судьбе Сэмми так же, как и ты сам не услышал крушение самолёта в Первый день.Ты бежал, не видя, не чувсвуя себя самого. Только пейзаж менялся вокруг, пока лёгкие горели огнём. Тут все разбились на команды, на группы, ведь так легче выживать, а тебе нужна была нора, в которую можно забиться и забыться на пару веков. Ты бежал, но не знал, куда. Не знал, зачем.И попался. Тебе думалось, что битой по спине – не так уж и больно, что разбитый нос – херня делов, да, Эдди? Ты догадывался, что Младшего Ренни нужно держать подальше от любой должности, на которой он мог бы руководить, потому что он ведь сумасшедший. Такой же ебанутый, как и Генри Бауэрс. Хотя нет – сыночек Большого Джима более отбитый, пожалуй. У него, наверное, мозгов не осталось совсем. У него, наверное, гнев – врожденная характеристика, та переменная, которая в любом случае останется неизвестной в зависимости от времени. Это как функция, график которой совпадает с осью абсцисс, и ты не можешь увидеть эту прямую в другой.Но тебе ведь уже не больно, Эдди. Ведь когда тебя бьют, главное – расслабиться. Главное помнить, что тело – это просто тело. И не забывать дышать.Ты больше похож на побитую собаку, скулящую под первым попавшимся на глаза забором, чем на подростка. Ты больше похож на психа, вечно озирающегося по сторонам красными из-за полопавшихся капилляров глазами, чем на ребёнка. На тебя было жалко смотреть, Эдди, пока ты бережно лелеял вывихнутое плечо.Твоё тело для них – очередная игрушка, ниточки которой можно пообрывать. Им нравилось смотреть, как ты зажимаешься, как закрываешь голову руками, сжимаешься в дрожащий комок, открывая спину для пинков мощных ботинок. Им было смешно. Они веселились, пока твои горячие слезы стекали по грязным щекам, пока твои всхлипы тонули в их хохоте, застрявшем в твоей голове чертовски раздражающим:Гы-гы-гы-гы... Ты для них – безвольная тушка, кусок мяса, как и твоя мамочка для купола. И тебе даже некому пожаловаться на этих подонков, потому что Большой Джим не из тех, кто позволит донести на его сына. Тебе даже плевать, как много пыли с асфальта попало в глаза и как много гематом на коже, потому что солнечные лучи расплавили мозги быстрее, чем удар в челюсть. Потому что, пока ты лежишь посреди асфальта у заброшенной автобусной остановки, ты жаришься в этой парилке, в этой горячей духовке и больше напоминаешь будущую курицу-гриль. Опять же кусок мяса. Гы-гы-гы-гы... Ты не пойдёшь в больницу, Эдди, – там тётя Сэмми. Ты вообще никуда не пойдёшь, потому что дерево у обочины показалось тебе весьма удобным и даже очень гостеприимным. Ты не шевельнешься, Эдди, пока не зайдёт солнце, пока дышать не станет чуточку легче.Ты помнишь о последствиях, Эдди? О последствиях каждого твоего поступка? Тебе ведь всё вернётся, прилетит с ноги по хребту всеми теми производными твоего молчания и терпения. Ты можешь сколько угодно оправдывать себя, но факт останется фактом. В этом мюзикле идеальный антураж для твоей чёртовой автобиографии, да, Эдди? Весь этот хаос тебе подходит, не так ли? Ведь тебе нравится, правда? Так нравится страдать, что ты забываешь о том, что может быть иначе. Конечно, ты не признаешь этого, ведь в голове только:Гы-гы-гы-гы... Тебе себя даже не жаль. Ты же умный, ты же знаешь, что в жалости к себе смысла не больше, чем в разговорах по душам. Сплошная мишура для успокоения других, чтобы они видели в тебе человека, которого на самом деле нет. Слова для других. Слова всегда для других. Не для себя. И в этом их проблема, пожалуй.Тебе больно, но это пустяки. Тебе всегда больно, но кто поверит, если нет синяков? Людям нужны доказательства, нужно видеть, чтобы поверить... Тебе не нужно видеть, потому что верить ты уже просто не хочешь. Психосоматическая астма – нисколько не вишенка на твоём торте, скорее самый видимый его слой, крем, так сказать. Сладкий крем, под которым тонны ванильного теста с множеством крошек фантомной боли вместо шоколада. Этот торт выкручивает тебе кости по вечерам, пока ты пытаешься заснуть. И ты не кричишь, нет... Ты смеёшься.Потому что это ты. И нож в шкафу на самой верхней полке, под ровной стопкой футболок, – то, что тебе нужно сейчас.Ты не жалеешь себя. Нет. Тебе даже не грустно. У тебя нет времени на эту ерунду. У тебя нет времени на страдания столь утешительного рода. Ты не можешь даже скорбеть об утрате. Нет времени, Эдди... Потому что тебе надо бежать. Беги, Эдди, и не оглядывайся. Тень от дерева не спасёт тебя от жары, а жара подарит забытье. Она покажет тебе те поганые лица, которые ты хотел бы размазать по бетонной стене. Она укроет мягким туманом нереальности твое воспаленное сознание, и ты будешь рад её доброте, даже если она убет твой мозг, вплавит его в стенки черепа. Тебе будет с ней хорошо, Эдди. Ты уже не можешь поднять веки, потому что они закупорили глазные яблоки так же крепко, как твоя мама – банки варенья. Ты думаешь о том, что вы все тут – куски сырого мяса. Гы-гы-гы-гы... И ты улыбаешься смеху в голове и словам, пролетевшим так быстро, но чётко... Так легко, будто правда, но ты ведь знаешь, что именно он едва ли говорил когда-то правду, что именно он навряд ли смог бы сподобиться на откровение. Он как концентрированный сгусток лютой дичи, которую смог бы воспроизвести твой мозг. Но ты улыбаешься... Ведь это так похоже на правду. Ведь это было так давно... – Хэй, Эдс, давай сыграем в прятки.Как жаль, что голос этот давно уже не детский. Беги, Эдди. ... Только не забудь закрыть глаза в темноте, когда он пойдёт искать тебя, Эдди.