1 часть (1/1)

Широко разлился Днеcтр. Всю долгую зиму томился он в русле своем, точно конь в опостылевшем стойле – теперь же разыгрался, разрезвился на воле и стремительно несет к морю беспокойные воды свои. С берега, даже и с самой высокой кручи, не охватить взором необъятный водный простор – только малая часть его открыта человеческому оку. Одному лишь парящему в вышине орлу видна вся сверкающая в лучах солнца синяя лента реки. Все ниже чертит круги орел. Вот уже видны ему подле реки, над кручею, окутанные клубами дыма развалины крепости. Из последних сил бьется там с ляхами горстка козаков. Видит он и стоящий чуть поодаль старый дуб с опаленною молнией вершиной. Столпились перед дубом жолнеры и пышные гусары, а впереди всех гарцует на лихом коне сам гетман Потоцкий. С радостью в очах смотрит рыцарство, как пахолики привязывают к дубу старого козака.– Попался, попался, проклятый пес! – говорят паны. – Не гулять тебе больше по Речи Посполитой, не жечь местечек да костелов! Что, старый волк, вырвали мы тебе зубы? А вот погоди – переловим сейчас твоих головорезов да вздернем их тут же. Вместе разбойничали – вместе и к сатане отправитесь!Ровными рядами, точно резные фигуры на шахматной доске, стоят перед гетманом ясновельможные рыцари. Но вот выступил из строя вперед молодой витязь. Пышными волнами струились у него из-под шлема черные блистающие кудри; бледное, точно снег, лицо его казалось прекрасным, точно лик античной статуи. Неотрывно глядел он на старого козака сверкающими глазами своими, и страшен был его пристальный, немигающий взор.– Знает ли ваша милость, кто этот рыцарь? – говорил меж тем своему приятелю стоявший поодаль толстый старый поляк с длинными, висевшими чуть не до плеч усами. – Лицо его кажется мне как будто знакомым, а между тем я никак не могу припомнить, где и когда мог я его видеть.– Разве пан не знает? – отвечал приятель его, тощий и высокий как жердь литвин. – Это пан Анджей… как бишь его… э, забыл! Что ты станешь делать – старая голова уж не то, что молодая! Он неделю назад пристал к полку пана Потоцкого, а до того, говорят, сражался под рукою польного гетмана. Я слышал, он потому к нам в полк вписался, что пан Потоцкий решил с нами против Бульбы идти – должно быть, у рыцаря этого к старому псу свои счеты. Славный это воин, только уж больно безрассудный, будто нарочно в бою погибель ищет. Говорят, в войске польного гетмана его Черным рыцарем прозвали, оттого что он завсегда на вороном коне да в черных доспехах разъезжает, и всюду, куда ни явится, смерть сеет.Товарищ его молчал, покручивая в задумчивости пышный ус.– И все-таки, – сказал он наконец, – я где-то видел его прежде, и тогда звался он иначе.А молодой витязь все глядел на пленника – и ноздри его дрожали, точно у зверя, почуявшего добычу, и странная усмешка кривила алые уста. Казалось, он, как и прочие рыцари, жадно следил за приготовлениями к казни, на деле же не видел ни старого козака, ни могучего дуба, ни столпившихся перед ним пахоликов. Взор его точно обратился внутрь; перед глазами плыли, сменяя друг друга, картины былого.Вот видит он покои в богатом доме – всюду, куда ни глянь, золото, парча да резное дерево. У высокого стрельчатого окна стоит, скрестивши руки на груди, седой воевода, а вокруг него кружится в танце красавица, каких свет не видывал: кожа ее бела, точно снег, как звезды сверкают очи ее, густые черные кудри тяжелыми волнами ниспадают почти до самого пола.– Ах, что за бал был! – говорит она, притопывая кокетливо ножкою. – Видел ты, как пан гетман на меня глядел? И пан хорунжий глядел, и пан мечник, и все, все рыцари! Ах, как хорошо!И она все кружилась вокруг него и смеялась своим серебристым смехом, точно русалка, резвящаяся ночною порой в темных водах Днепра.Пан воевода изо всех сил пытался сохранить на лице своем суровое выражение.– Да угомонишься ли ты наконец? Я ведь с тобою не о пустяках говорю!– Ах, татоньку, за что ты на меня ополчился? В чем я перед тобой провинилась? – отвечала красавица нарочито жалобным голосом, не переставая танцевать.– А то ты не знаешь! Зачем ты отказала пану Заславскому, меня не спросивши? Чем он тебе не жених? И богатый, и знатный, и собою красавец! Чего тебе еще желать?– Нет, нет! Он мне не нравится, мне ни один из них не нравится! Подайте мне самого короля, и тогда еще подумаю я, достоин ли он моей любви.– Ты мне это брось! В другой раз, как посватаются к тебе, не вздумай давать ответ, со мною не переговоривши. Ясно тебе это?Панна бросила наконец плясать и кинулась воеводе на шею.– Татуся, татуся, миленький! – говорила она, ласкаясь к нему, точно котенок. – Ты ведь добрый, ты не отдашь свою бедную дочку за человека, который ей противен! Правда же, не отдашь?Вопрос этот остался без ответа, ибо в эту минуту в комнате явилось новое лицо. Дверь приотворилась, и в горницу заглянул мальчик лет десяти – черноглазый, кудрявый, очень похожий и на воеводу, и на юную панну.– Сестрица, а сестрица! – сказал он. – Давай играть!Воевода нахмурил брови.– Ты тут зачем, Вацек? Разве ты уже закончил фехтовать с паном Делоржем?– Закончил, только что закончил! Пан Делорж меня очень хвалил – он говорит, из меня наиславнейший рыцарь выйдет и худо придется от меня врагам Речи Посполитой! – отвечал важно Вацек. – Позволишь нам теперь поиграть?– Да, можно нам поиграть? – подхватила панна, умильно заглядывая отцу в глаза. Воевода не мог сдержать улыбки.– Ну, хорошо, – только смотри, в другой раз будь умнее! Запомнила ты, что я сказал?– Запомнила, все запомнила! Ежели теперь вздумает какой кавалер мне в любви объясняться, тотчас к тебе его отошлю, – отвечала со смехом панна, выскальзывая за дверь.Вацек в нетерпении дернул сестру за рукав.– Во что играть будем? Давай в прятки!– Хорошо, только чур ты первым считать будешь!Мальчик насупился.– Отчего это я? Я и в прошлый раз первым считал, и в позапрошлый!– Потому что я дама, а ты рыцарь, и как воспитанный кавалер во всем обязан даме угождать.Вацек хитро поглядел на сестру такими же, как у нее, блестящими глазами.– А давай сегодня ты будешь рыцарем? – Ну нет, не бывать такому! – отвечала панна со смехом. – Вот ведь придумал! Возможно ли панне сделаться рыцарем, сам посуди? Нет уж, иди, дружок, считай!Вацек сердито фыркнул, однако отвернулся все же к стене и принялся считать. Панна выбежала в другую комнату и хотела уже спрятаться за портьерою, как вдруг, бросив случайный взгляд в распахнутое окно, увидела презанятное зрелище, заставившее ее на время забыть об игре. На улице какой-то бурсак, схвативши колымагу за заднее колесо, пытался ее остановить – как видно, чтобы разделаться с кучером, чье гневное лицо яснее всяких слов говорило о случившейся между ними ссоре. Кучер, однако, времени даром не терял – он принялся нахлестывать лошадей так исправно, что повозка тотчас же покатилась дальше, а бурсак повалился в грязь, по счастью, избежав опасности и успев отдернуть руку.Происшествие это показалось панне столь забавным, что она от души расхохоталась, не заботясь даже о том, что смех может выдать Вацеку ее укрытие. Бурсак за окном услышал этот звонкий смех, поднялся с земли и уставился на панну с видом совершенно ошарашенным. Он пытался обтереть грязь с лица, но только еще больше марался, – и панна, глядя на неуклюжие попытки эти, еще пуще смеялась.В этот миг Вацек подкрался к ней сзади и кинулся на нее, как коршун на голубку.– Нашел, нашел тебя! – закричал он торжествующе, обхвативши ее обеими руками. – Какая ты глупая – даже не спряталась совсем! Разве так в прятки играют?– Ах, я глупая? Вот сейчас как задам тебе, будешь знать!Вацек с хохотом выбежал из комнаты; панна, подобрав юбки, бросилась следом за ним. Она тотчас позабыла о смешном бурсаке и, уж верно, никогда бы больше о нем не вспомнила, если бы не новое происшествие, которому суждено было сыграть в судьбе ее самую выдающуюся роль.Случилось это вечером, когда панна готовилась отойти ко сну. Она сидела перед зеркалом и вынимала из ушей жемчужные серьги, любуясь по обыкновению своим отражением. Внезапно сверху раздался шум и скрежет, и какой-то человек, весь в саже и копоти, выскочил из камина. Юною панной овладел такой страх, что она не могла даже крикнуть: ей представилось, что в дом залез разбойник. С ужасом глядела она на него, прижавши к груди нежные свои руки, точно умоляя незваного гостя о пощаде. Однако вопреки ее опасениям, разбойник не бросился тотчас ее убивать: опустив глаза, он неподвижно стоял на месте, точно не смея пошевелить ни одним мускулом. Вдруг она узнала в нем того самого бурсака, что утром шлепнулся перед нею на улице. Страх тут же покинул ее; ей снова сделалось смешно.– Кто ты таков? Бурсак молчал, устремив на нее полный восторга взгляд. Он был весьма хорош собою – со смуглым, юношески нежным лицом, которого не касалась еще бритва, и черными сверкающими глазами, окаймленными длинными, как у девицы, ресницами.– Ну, что ты молчишь? – спросила красавица, подойдя к нему. – Боишься ты меня, что ли?Но и тогда ничего не ответил бурсак, только вспыхнул весь, словно от близости ее вся кровь разом бросилась ему в голову.– Как покраснел! – сказала панна со смехом. – Точно барышня, ей-богу! Ты и похож на барышню: надеть на тебя шемизетку – будешь точь-в-точь подруга моя Катуся! Ну-ка!И она в самом деле накинула на него свою шемизетку, а на голову ему надела свою драгоценную диадему. Бурсак все сносил безропотно, панна же, видя его покорность, еще больше расшалилась. Она забавлялась с ним, точно дитя с новою игрушкой: убирала его в свои наряды, навешивала на шею ему драгоценные ожерелья и бусы, вертела его в разные стороны и все смеялась чудным своим смехом – а он только глядел на нее влюбленным взором, точно околдованный сияющими ее очами, не в силах пошевелить ни рукою, ни ногою. Внезапно в сенях послышались шаги. В дверь постучали.– Кто это? – спросила испуганно красавица.– Я, серденько, – сказал из-за двери воевода.– Погоди минутку! – крикнула панна и добавила шепотом, обращаясь к бурсаку: – Лезь под кровать, живо!Подталкиваемый ею, юноша забрался под кровать. Панна открыла дверь не без трепета – она опасалась, что воевода мог услышать ее смех и преисполниться подозрений. Однако тревога ее оказалась напрасною: отец зашел лишь пожелать ей доброй ночи. Происшествие это все же отрезвило панну. Хоть влюбленный бурсак и был смирнее ягненка, такие забавы таили опасность: случись огласка, тень легла бы на ее доброе имя. Едва воевода ушел, она позвала свою горничную, пленную татарку, и велела ей вывести бурсака в сад, откуда он мог, прелезши через забор, выбраться на улицу.Когда незваный гость скрылся за дверью, она снова уселась к зеркалу и, небрежно опершись о столик, принялась расплетать тяжелую свою косу. Ей и теперь еще было весело. Пальцы проворно скользили по шелковистым прядям – а ей чудилось, что под рукою ее дрожат края расшитой шали, в которую наряжала она своего незадачливого обожателя. То и дело представлялись ей влюбленные глаза молодого бурсака, и тогда она тихонько смеялась и забавлялась, как дитя, разыгрывая перед зеркалом всякие гримасы.И вновь проносятся одна за другою перед глазами рыцаря картины прошлого. Видит он перед собою еще один дом. И здесь сияют повсюду парча и золото, но не слышно нигде ни смеха, ни веселых голосов. Тихо кругом, как в склепе, изредка только прошелестят в коридоре чьи-то негромкие шаги, или вдали раздастся вдруг глухой рокот, подобный рычанию исполинского чудовища.Видит рыцарь просторную, богато убранную комнату, где на высокой кровати под балдахином лежит недвижно старая пани. Бледное лицо ее измождено, на чертах застыла печать страданий. Подле нее спит, свернувшись, словно котенок, мальчик лет двенадцати, истощенный и осунувшийся как после долгой болезни. Перед кроватью застыла на коленях юная панна с рассыпавшейся по плечам косою. Лицо ее покрыто смертельной бледностью, очи полны слез.– Доченька, – говорила старая пани, гладя ее по волосам, – я уж исповедовалась, исповедуйся теперь и ты. Близок уже конец наш, и не годится нам предстать перед Господом, не покаявшись в грехах своих.– Матушка, потерпи еще немного! Может, скоро уже подоспеет подмога!Вздрогнул мальчик во сне, застонал жалобно. Протянула панна руку, приласкать его, успокоить, но мать головою качает:– Не трогай, не буди его... Ему только сон облегчение и приносит. Давеча все плакал, а теперь, видишь, лежит тихонько… Обняла девушка мать и зарыдала, приникнув головою к ее груди. Обняла и старая пани дочь свою.– Ангелочки мои, страдальцы безвинные… Такой ли участи я вам желала?– Матушка, буджацкий полковник уже идет нам на помощь! Он нас спасет!– Не обманывай себя, доченька… Подмога-то, может, и подоспеет, да только для нас уже поздно будет.Панна некоторое время молчала, понурив прекрасную свою голову.– Есть еще человек… – сказала она наконец. – Я знала его прежде, в Киеве. Давеча увидела я его среди тех, что под городом стоят… Я послала к нему свою служанку – кто знает, может, он пожалеет нас!Лицо старой пани потемнело.– От них нельзя ждать милости, они хуже зверей. Напрасно ты послала к ним татарку – эти изверги ни детей, ни женщин не щадят. Пусть бы и от голода умирала с нами, а все жаль живую душу.Когда панна воротилась в свою комнату, за окном уже светало. Она подошла к окну и долго глядела на острые шпили и башни осажденного города, точно желая навеки запечатлить в памяти их образ. Невыносимо больно было ей думать, что скоро запылают знакомые ей с детства дома и костелы и жалобный вопль раздастся над гибнущим городом. Мать ее была права – для них не было никакой надежды. Буджацкий полковник, спешивший на помощь осажденным, был еще далеко; нельзя было и думать, чтобы изнуренные голодом воины сумели продержаться до его прихода.Панна опустилась на колени перед распятием и стала молиться, но молитва не шла ей на ум. Эхом отдавались в ушах ее слова матери; отчаянье наполняло ее сердце. Нет, напрасною была ее надежда: юноша, с которым судьба свела ее однажды на краткий час, верно, и думать забыл о ней. Нельзя ждать от него помощи! Вместе с тем вспомнились ей все жестокости запорожцев, все те ужасы, о которых говорили в костелах и в шляхетских домах – прежде шепотом, а в последние дни уже и открыто. И поняла панна, что безумным поступком своим она, быть может, приблизила гибель несчастного города, и содрогнулось сердце ее при мысли об ожидающей ее страшной расплате. ?Из-за меня враги наши узнали о потайном ходе, – думала она. – Быть может, уже теперь, в эту самую минуту пробираются они в Дубно, а у жолнеров наших от голода нет сил сражаться…?Она откинула резную крышку ларца, стоявшего тут же, под распятием, и достала из него изящный, украшенный золотом и слоновой костью пистолет. ?По крайней мере я не сделаюсь добычей злодеев, а умру, как шляхтянка!? – сказала она себе. Страх ее несколько улегся, но вместе с тем горько было ей прощаться с молодой жизнью; при мысли, что, может статься, не пройдет и часа, как ей придется прибегнуть к последней этой защите, горькие слезы полились из ее глаз.В этот миг раздался стук. Панна подняла голову и устремила на двери пылающий свой взгляд. На пороге стояла татарка.– Он принес хлеб!Слезы снова заструились по лицу панны. Она вскочила было навстречу служанке, но тотчас покачнулась и бессильно опустилась на диван.– Возьми скорее… отнеси отцу и матушке. Вацек теперь спит у матушки – отнеси и ему… Она едва могла говорить; дыхание ее прерывалось, слабость объяла все члены.– Он ждет за дверями, – сказала служанка.– Пусть войдет!Татарка поспешила прочь.Панна собрала всю волю свою и поднялась на ноги. Она хотела шагнуть навстречу спасителю, но не могла, будто что-то неведомое удерживало ее.Козак вошел и остановился перед нею, недвижный и безмолвный. Невольно вспомнилась ей последняя их встреча; но как мало было в рыцаре этом от прежнего бурсака! Тот был робкий юноша – этот молодой воин, прекрасный, горделивый, весь дышащий отвагою, силою и страстью. В самой неподвижности его чувствовалась суровая решимость, очи глядели ясно и смело, на чертах читалась несгибаемая воля. И затрепетала она, и почувствовала в себе внезапно новые силы – словно вместе с ним в унылое ее пристанище, в этот склеп, в котором была она погребена заживо, ворвалось вдруг дыхание жизни. Он дал ей надежду, когда надежды уже не было; он спас от смерти ее и всех, кого она любила. Он был самой жизнью – и жадно глядела она в сияющие любовью и восторгом глаза его, не в силах отвести от них своего взора.– Нет, я не могу ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, – сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. – Один Бог может возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине…И не было больше ни страшной осады, отравляющей все мысли, ни мучительного, доводящего до исступления голода, ни страха, ни смерти, а были только влюбленные глаза молодого козака и чудные речи, полные живого и горячего чувства, – речи, каких прежде еще не доводилось ей слышать. Когда татарка принесла ей хлеба, она ела, почти не чувствуя вкуса; она точно не на грешной земле пребывала, но в другом краю, неизмеримо более прекрасном. И когда дыхание его коснулось ее губ и уста их соединились, сделалось на душе у нее так светло и ясно, как никогда прежде не было, и неизъяснимое блаженство наполнило все существо ее.И вот снова те же покои – но теперь вместо утренних сумерек полновластно царит здесь день: солнечный свет играет на бархате, парче и шелках, отчего комната точно вся утопает в мягком радужном сиянии. Панна сидит у окна в резном кресле итальянской работы, рыцарь стоит перед нею на коленях и держит ее руки в своих. Неотрывно глядят они друг другу в очи – и все не могут наглядеться.– Я говорила с отцом, Ендрусь, – шепчет панна, склоняясь к нему, и в глазах ее пляшут лукавые искорки.– И что же он?– Сперва и слушать ничего не хотел. За подвиг этот, говорит, я ему любую награду дать готов, а такой не дам! Да только не выстоять ему против меня! Он ведь по виду только строгий, а на деле всегда по слову моему поступает. Можешь теперь же ко мне посвататься, он тебе не откажет!Вскричал радостно рыцарь и принялся покрывать поцелуями ее руки; она же тихо смеялась и ласкала его лицо.– Как прогонят козаков от Дубно, сыграем свадьбу, – шептала она, склоняясь все ближе и ближе к нему. – Говорят, буджацкий полковник, что нынче вошел в город с хлебом, видимо-невидимо перебил врагов на подступах к крепости. И завтра снова будет бой! Пан Потоцкий прислал отцу сокола с письмом – он уже идет к нам на подмогу! Наши выйдут из города и начнут бой, а со стороны леса подойдут люди Потоцкого и ударят в бок козакам. Скоро, скоро уже конец ужасной этой войне! При этих словах точно тень пробежала по лицу молодого рыцаря.– Знаешь ли, – сказал он, глядя в пол, – я обещал пану воеводе, что буду завтра биться.Панна поглядела на него с удивлением.– Ендрусь, – сказала она, проведя нежною рукою своей по его волосам, – не нужно этого, не ходи! Ты с избытком уже доказал свою преданность. Тебе нет нужды биться против них!– Как мне не бить твоих врагов? Тех, кто жизни твоей угрожает? Не рыцарь я буду, если останусь в стороне, когда другие в бой пойдут для твоего спасения! Нет, моя панна, нет, моя прекрасная! Не козак был бы я, кабы любил тебя вполовину, кабы не хотел отринуть ради тебя все, что прежде любил!– Но там отец твой и брат! Боюсь, как бы ради меня не пролил ты родную кровь! Разве не священны кровные узы, разве запятнавший себя убийством родича не будет проклят на веки вечные?– Нет для меня уз священнее тех, что нас с тобою связали, – отвечал на это Андрий. – Ты одна в мыслях моих, тобою одною живу я и дышу – что мне все прочие! Знай, увидев тебя в опасности, поклялся я в душе своей, что убью каждого, кто станет тебе угрожать, будь то хоть товарищ мой, брат или отец!И, сказав так, опустил он голову и долго еще молчал, хмуря брови, точно терзаемый неясным каким-то предчувствием.– Нет, звездочка моя ясная, нет, серденько мое, – сказал он наконец, – не отговаривай меня. Я уж все решил, когда пришел к тебе в город, нет мне пути назад! А только тошно мне, как подумаю о битве этой – и словами не сказать, как тошно!При этих словах панна порывисто поднялась из кресла и, подойдя к стоявшему у стены кованому сундуку, достала из него длинный шелковый шарф, украшенный искусной вышивкой – тут зеленели деревья, там вилась, причудливо изгибаясь, синяя полоса реки, а по самой середине мчался, выставив вперед копье, крылатый всадник на белом коне. Распростерся конь над рекою, силясь перескочить с одного берега на другой, вытянул длинные сильные ноги – и летел над волнами, будто чайка, высматривающая в темных водах серебристую рыбью спину.– Вот, возьми, – сказала тихо панна, подойдя к Андрию и остановившись напротив него. – Я вышила его, когда еще не знала тебя, для того вышила, чтобы однажды отдать его рыцарю своему. Он сохранит тебя от беды!И она повязала шарф ему на руку, а он взял ладонь ее и прижал к груди – и во взглядах, какими обменялись они, было много такого, чего и самое искусное перо описать бы не смогло.Страшнее ран от огня и железа бывает память, точно безжалостный палач терзает она витязя. На высоком берегу Днестра грезит он наяву.Перед очами его панна сидит у стола и торопливо водит пером по бумаге. Черты ее, прежде исполненные дивного очарования, кажутся теперь безжизненными, одни только глаза лихорадочно блестят из-под длинных ресниц.?Прости меня, милая моя матушка, и ты, батюшка, прости, – но нельзя мне иначе, не судил мне, должно быть, иной судьбы Господь! Не страшитесь за жизнь мою: она оборвалась в тот день, когда погиб Анджей, и второй раз, уж верно, не оборвется. Не придумано еще на свете таких слов, чтоб выразить всю меру страданий моих. Одно скажу только: если бы, стянув мне руки и ноги путами, ввергли меня в самую глубокую пропасть, откуда не видно божьего мира и где нет надежды, и, сдавивши горло мое, лишили меня и самой возможности дышать – и тогда я была бы живее, чем теперь. Ничего не осталось мне, одною только мыслью о мести я живу. Простите мне невольную ложь мою – не ради забавы упражнялась я весь прошлый год с паном Делоржем, не для потехи смиряла необузданных коней. Не пытайтесь искать меня, знайте, что я назовусь другим именем. Если Богу угодно будет сохранить мне жизнь, то, исполнив свой замысел, я вернусь к вам смиренно доживать дни свои. Если же судьба рассудит по-иному, у вас останется еще Вацек. Храни вас Бог. Молитесь за бедную дочь свою, а уж я за вас никогда молиться не устану?.Вскорости в коронном войске объявился новый рыцарь. Казалось, никто не ведал, кто он таков и откуда взялся, кроме разве самого пана гетмана, да и про того нельзя было с уверенностью сказать, что он всю правду знал. На вопросы о прошлом своем отвечал он неохотно и коротко, так что вскоре товарищи его расспрашивать перестали.Витязь этот быстро сделался в войске известен. Редкий воин мог сравниться с ним в отваге, а пуще всего – в беспощадности, с которой преследовал он врага повсюду. Точно ангел смерти, прекрасный и неистовый, в черных доспехах, верхом на вороном коне, неизменно являлся он там, где бой кипел особенно ожесточенно. Многие, впрочем, замечали, что черный рыцарь не мог похвастаться ни силой, ни сколько-нибудь выдающимися способностями в ратном искусстве – тем удивительнее было его везение. Судьба хранила его: из самых лютых сеч возвращался он невредимым. Находились среди жолнеров такие, которые говорили, будто за неуязвимость свою продал он душу дьяволу. Выцветший, потрепанный шарф, который рыцарь неизменно наматывал на руку перед боем, давал еще один повод для пересудов. Поговаривали, что возлюбленную его убили козаки, и тем объясняли лютую его ненависть к бунтарям. Даже и к пленным врагам рыцарь этот не ведал жалости; везде, где являлся он на черном коне своем, слетали с плеч чубатые головы и рекою лилась козацкая кровь.Таков был витязь, стоявший теперь перед гетманом Потоцким.Притянули пахолики старого Бульбу цепями к дубу, прибили ему руки гвоздями, разложили под деревом костер. Оставалось только поджечь сухие сучья, и пан Потоцкий готовился уже подать слугам знак, как вдруг рыцарь в черных доспехах приблизился к нему и, склонивши голову, ударил себя рукою в железную грудь и сказал взволнованным голосом:– Дозволь мне разжечь костер, ясновельможный гетман! Гетман приязненно кивнул.Рыцарь принял факел из рук пахолика и поднес его к костру. Стремительною змейкою скользнул огонь по веткам, заплясали жгучие язычки его по сухому дереву, разгораясь все ярче. Со странной, торжественной радостью, какая у других бывает только в храме посреди службы, смотрел витязь на занимающееся пламя, и прекрасное лицо его, озаренное отсветами костра, казалось в этот миг страшным.– Сдается мне, я вспомнил, кто он таков! – сказал вдруг старый пан, наблюдавший за этою картиной.– Кто же? – отвечал с любопытством литвин.– А вот, сударь, послушай. Примерно года два или три тому назад довелось мне видеть в киевском костеле дочку ковенского воеводы, ту самую, что во время осады Дубно переманила на нашу сторону одного из варваров. Пан, верно, помнит эту историю.– Как не помнить! – Удивительная она красавица была! Взглянешь – глазам больно, ей-ей! А рыцарь этот, доложу тебе, на нее как две капли воды похож. Я слышал, у воеводы, кроме дочки, еще и сын имелся; верно, это он и есть. Сходство между ними поразительное – однако та была точно ангел, а этот больше на демона похож.– Что ж, оно и понятно, – сказал рассудительно литвин. – Ангелам-то на войне места нет, особливо на такой, как эта. Эх, сударь, нет на свете войны хуже домовой! Ни нам никуда не деться от них, ни им от нас. А злоба-то людская с годами все множится, а ненависть все растет – у одного сына убили, у другого брата, у третьего все семейство истребили. Как тут не закипеть крови в жилах, как руке за саблю не схватиться! Так и льем кровь христианскую, терзаем друг друга, точно волки остервенелые, и сами уже, кажется, вспомнить не можем, с чего все началось.А пламя меж тем поднималось все выше и выше – уже вот-вот охватит оно старого атамана. Но не об этом думал козак: все глядел он в ту сторону, где из последних сил сражались с врагом запорожцы. Вдруг увидел он у самого Днестра выдвинувшиеся из-за кустарника четыре кормы, и радость блеснула в очах его. Собрал он всю силу голоса и крикнул громко:– К берегу! К берегу, хлопцы! Спускайтесь подгорной дорожкой, что налево! У берега стоят челны, все забирайте, чтобы не было погони!Услышали атамана козаки, понеслись они во всю прыть подгорной дорожкой – но не отстают от них ляхи на быстроногих конях своих, вот-вот настигнут они запорожцев. Видят козаки: не уйти им от погони. ?А, товарищи – не куды пошло!? – сказали они и остановили коней своих над пропастью. Миг – и взвились кони в воздух и, перелетев через провал, ухнули в волны Днестра. Остановились рыцари Потоцкого над кручей в нерешительности, глядят на козаков – а те уж достигли челнов и стали их отвязывать. Еще чуть-чуть – и не догнать их уже жолнерам.В этот миг на краю провала, среди рыцарей, явился молодой витязь в черных доспехах. Лицо его горело яростью, ветер трепал выбившиеся из-под шлема черные кудри.– Что ж вы стоите! – крикнул он гневно. – Нельзя дать им уйти! За мною!Но не ответили ему рыцари. Оглянулся витязь на пылающий дуб и старого Бульбу, с яростью посмотрел вновь на реку и вдруг схватился рукою за горло и прошептал едва слышно:– Тошно мне, Ендрусь, тошно. И хлестнул рыцарь вороного коня своего, и пустил его вслед за козаками в самую пропасть. Вытянулся конь в воздухе, точно черный змей, и взмыл над бездною. Казалось, еще чуть-чуть – и останется смерть позади, но не долетел до реки конь – рухнул вместе с седоком своим на острые утесы.И в тот же миг, словно вторя эху падения его, прогремел где-то за Днестром далекий гром, предвещая скорую бурю. Налетел тотчас ветер и засвистел пронзительно в кронах деревьев, подернулась рябью вода в реке, а круживший в небе орел, заслышав далекие эти раскаты, взмахнул могучими крыльями своими и взмыл в самую вышину. Все выше и выше поднимался он; скоро не стало ему видно ни объятого пламенем старого атамана, ни распростертого на дне пропасти молодого рыцаря. Не видел он больше ни плывших по реке козаков, ни столпившихся у обрыва польских жолнеров – один только Днестр сверкал далеко внизу зеркальными водами, устремляя бурное течение свое к Черному морю.