Часть вторая, ?Ты - моя юность?. Глава 6 (1/1)

Петр Сергеевич Овечкин полагал себя человеком, начисто лишенным сентиментальности. Романтизм не был ему присущ и в далекой, подернутой дымкой редких счастливых мгновений юности: рассеялся еще во время германской, и, конечно, задолго до вступления в добровольческую армию в семнадцатом году. Но в последние годы тот, казалось, отгорел окончательно и без остатка. Война вообще хорошо стирала наносное: обнажала сущность человека, выращивала стратегов, вынуждала тактиков проявлять себя. А еще очень хлестко учила жить с оглядкой на то, что завтра может не наступить: нигде жизнь не проносилась так быстро, как во время открытых боевых действий. А уж когда из одной войны без перехода человек попадал в другую, и враг был уже не внешний, а внутренний, сантиментам и вовсе не оставалось никаких шансов. Война, еще та, первая, Петра Сергеевича изрядно потрепала. Распределившись в полк по окончании училища и будучи переброшенным в Польшу, он в составе гренадерского корпуса, соединенного в августе 1914 года с четвертой армией под командованием барона Зальца, с размаху влетел в сражение с австро-венграми. Юный, порывистый, горячий, рвущийся в гущу сражений, которую и получил тут же, с лихвой. Военно-оперативная обстановка складывалась крайне неудачно: так, выдвинувшись в район Таневской лесополосы, где по данным разведки был замечен немногочисленный противник, они, вчерашние желторотики, в итоге приняли полноценный бой под Красником. К вечеру, понеся значительные потери, тактически отступили на исходные позиции: силы противника в разы превосходили их несколько объединенных корпусов, о чем разведка не доложила, и расчет на непродолжительную стычку не оправдался. Кто-то заговорил о преднамеренности провального наступления, диверсии, но Петру Овечкину казалось, что вернее всего на лицо преступная халатность, простительная, впрочем, не больше сознательной дезинформации.Так он узнал, что жизнь любит разочаровывать неподготовленных. Тогда же в Овечкине зародилось желание приносить пользу отечеству в разведке, и то было отнюдь не мальчишеское стремление поиграть в шпионов, а взвешенная оценка собственной натуры. Петр Сергеевич просто знал, что это – его. Утром наступление австрийцев продолжилось: противник прицельно бил по правому флангу, и командир велел прорываться через центр. Затяжные бои шли с попеременным успехом, но австрийцы неуклонно теснили их дальше, обратно к Краснику, затем еще дальше. Через пятьдесят километров, в районе Люблина, армия Зальца заняла устойчивое положение и перешла в глухую оборону, не сдавая позиций. Изо всех сил сдерживала противника, не давая продвинуться вперед дальше подступов к Люблину, к северу от полосы Таневских лесов. Сохраняла неприступным рубеж Казимержа и Пяски. И с приходом подоспевших резервов попытки дальнейшего наступления армии Данкля прекратились. Люблин остался за ними. Галицинская битва запомнилась Петру Сергеевичу именно этой последней неделей, полной маетного ожидания подкрепления, которое все никак не приходило. Для него то время оказалось самым трудным, потому что выжидать и обороняться, не наступая, противоречило деятельной натуре тогда еще поручика Овечкина. Но военная жизнь брала свое: приходилось вынужденно учиться и таким негеройским маневрам. В дальнейшем именно пережитая оборона Люблина дала Петру Сергеевичу куда больше, чем все остальные операции вместе взятые: умение ждать и никуда не лезть очертя голову без должной подготовки. Овечкин, к тому моменту уже знавший наизусть трактат об искусстве войны, на практике познал, что нельзя рассчитывать на то, что противник не нападет, а вот предпринять все, чтобы сделать его нападение на себя невозможным, непременно следовало. И если это означало ждать и уходить в глухую оборону, значит, надобно было так и поступать. И, конечно, разведка. Люблин-Холмская операция, как скальпель хирурга, вскрыла пробоины в тактике, выявив и неорганизованность атак, и то, что встречные бои начинались внезапно и неэффективно ввиду плохой информированности и недостаточной детальности собранных разведданных. Принятое Петром Сергеевичем решение связать службу с разведкой от этого только укрепилось. Верилось не глобально в человека, меняющего историю, а, довольно эгоистично, в собственное призвание. Короткое время юности и самонадеянных надежд. В октябре в составе все той же четвертой армии они вновь нанесли поражение австро-венграм, а месяцем позже армия успешно обосновалась на подступах к Кракову и Ченстохову, отразив объединившиеся германские и австро-венгерские выпады. План австро-германского командования по окружению русских войск оказался бесповоротно сорван. Их корпус с Юго-западного фронта перебросили сначала на Северо-Западный, потом, годом позже, и на Западный. За это время Овечкин обзавелся привычкой прижимать костяшки пальцев к губам, размышляя о продуманности выполняемых атак, оценивая постфактум их результативность, и контузией в ходе боя у Крупе, в Польше, летом пятнадцатого. Бой у деревни Крупе Петром Сергеевичем вообще характеризовался как один из самых насыщенных и знаковых лично для него.В составе второго разведывательного батальона ночью Овечкин уничтожил мост через реку. Так, как давно хотелось: с грамотной предварительной разведкой и доподлинным выяснением, что у моста противник не дежурил, ближайший вражеский батальон располагался в получасе пешим маршрутом, а, значит, среагировать вовремя не успел бы. Так и вышло. Противник, не ожидавший уничтожения моста, оказался задержан, а их батальон занял выгодную позицию – южнее реки, на северной опушке леса. Однако, доложив об успехах командованию и испросив разрешения расширить полк на один батальон, чтобы удержать занятую позицию, командир их полка неожиданно получил отказ. Следующие четверо суток обернулись яростным отбиванием атак противника, которому лес позволял перегруппироваться и выдвигаться уже сосредоточенными силами. Преимущество тяжелой артиллерии оставалось за немцами. Петр Сергеевич, удачно пристрелявшись двумя шрапнелями, подбил гранатой орудие противника, но на фоне общей картины положения это не спасло – снаряды приходилось экономить, пока не подвезут новые.На следующий день усиленные батареи тяжелой артиллерии позволили немцам производить успешные огневые атаки. Их же второй батальон обретался в окопах, пережидая кромешный ад, когда выкорчеванные деревья падали прямо на бойцов, не успевавших соорудить блиндажи и укрытия. Больше половины состава сразу погибло от артиллерии и огня. Видя неизбежность сдаваемых позиций, Овечкин, вдохновленный вчерашним успехом, предпринял повторную попытку подорвать орудие противника: вылез из укрытия, продвигался плашмя, ползком по земле, но далеко не добрался: взрывная волна отбросила назад, к своим. Снаряд взорвался совсем рядом, и его буквально завалило осыпающейся землей, а сверху придавило ополовиненным деревом. Счастливая случайность, что взрыв все же отбросил Петра Сергеевича в окопы – под огнем противника, на открытой местности, это бы означало верную смерть.Его откапывали три долгих мучительных минуты, показавшихся вечностью. Ощущение, что тело буквально пригвоздили к земле, комья грунта вперемешку с песком почти не дают дышать, глаза тоже не открыть, в ушах стоит бесконечный шум на одной тональности, не прерываемый ничем, преследовало Петра Сергеевича потом ни один год. И в кошмарах он просыпался, жадно глотая воздух, до рези в глазах всматриваясь в темноту за окном, не в силах поверить, что все же не остался там, под Крупе, в окопах. Тогда же, только узрев над собой небо вместо темной, удушливой пленки земли, Овечкин потерял сознание. Пришел в себя к вечеру, когда все уже закончилось. С удивлением узнал, что занятые немцами окопы им удалось отстоять. Отстраненно отметил у себя тремор пальцев и подергивания шеей, куда больше лично его пугала немота. Петр Сергеевич и до перевязочного пункта, где ему доходчиво объяснили последствия контузии, догадывался, что что-то восстановится, а что-то останется с ним навсегда. Только надеялся, что голос все же вернется, да и руки придут в норму, потому что в противном случае поручику, не способному удержать оружие, грозила комиссация по факту непригодности к боевым действиям. Следующие два дня контрольная точка ?высота двести девять?, занятая утром, к вечеру переходила к противнику. Второй батальон утомлен был до крайности, подвозимого продовольствия из расчета ?по головам? находившегося в распоряжении состава катастрофически не хватало, а то, что все же привозили к вечеру, половина батальона была не в состоянии съесть – нервное напряжение, истощение да тошнота. Они держались только силой воли, раненые, контуженные, дезориентированные. Оставались в строю пока хватало сил, пока бой не стихал к ночи, давая передышку. Сооруженный блиндаж разнесло упавшим снарядом противника и своими же сдетонировавшими гранатами, находившимися в ящике. Их телефонисты, совсем еще мальчишки, выпустив вперед себя офицерский состав, погибли на месте, молча и глупо. К этому моменту Петр Овечкин уже мог держать в руках оружие, но изменений в двух других последствиях контузии не наблюдалось. В последний день от гренадерского полка в объединенной роте осталось всего семьдесят человек. И пусть утомленные и уставшие, но все они поднялись в атаку как один: безоговорочно заняли высоту, захватили две линии немецких окопов, пулеметы и восемьсот пленных товарищей. Окрыленные, обновленным составом выдвинулись к северной опушке леса. Успех влил силы в окрепшие ряды, вдохновляя идти дальше, наступать на противника могучим, неделимым облаком. Приободренный тем, что удача повернулась к ним лицом, полковник Судравский* громогласно заявил: ?Поддержка – святое дело… За мной!?. И оставался их путеводной звездой, даже будучи раненным. Гренадеры несли того на винтовках впереди роты, а полковник, зажимая рану рукой, зычно пел полковой марш лейб-гренадер, укрепляя горящим внутри него огнем боевой дух батальона. Овечкин тоже пел вместе со всеми, с самого начала, молча проговаривая губами каждое слово. Текст знал наизусть, но в атаке, под огнем, слова звучали совсем иначе, будто обладали живой, направляющей силой. Звучание усилилось, когда все новые и новые голоса присоединялись к гимну, и на строке ?пусть немного нас осталось, мы не дрогнем душой, и инако гренадерам невозможно быть? Петр Сергеевич вдруг услышал собственный голос, осипший, сорванный, но, несомненно, звучавший. Они прорвались вперед, заняли окопы немцев. Судравский умер от полученного ранения, и поручик Овечкин, подойдя, по-военному отдал честь и сказал искреннее спасибо уже мертвому человеку, своей неукротимой живостью вернувшему ему устную речь. Их, понесших громадные потери, сменил Семеновский полк, а уцелевшие гренадеры отправились в перевязочный пункт. Позже особенно отличившихся вызвало к себе командование для приставления к боевым наградам. Как оказалось, не только их.Петру Овечкину вынесли благодарность за боевые заслуги и пожаловали два ордена. Он прислушался: Святой Владимир третьей степени и Георгий четвертой, что ж, почетно. На этом хорошие новости закончились, потому что на столе лежал отчет о состоянии здоровья поручика Овечкина и приписка сверху, от руки: показание к комиссации. Петр Сергеевич испросил разрешения взглянуть, и, помедлив, ему в этом не отказали. Он внимательно изучил собственный приговор и заметил, что отчет, видимо, составляли еще при первичном осмотре, потому что там фигурировал и тремор, и подергивание шеей, и немота, и остальная мелочь вроде непродолжительной дезориентации и, надо же, потливости. Не иначе как для полноты картины присовокупили. Немота и тремор, правда, оказались добросовестно зачеркнуты, что ж, тем легче. Вопрос с комиссацией Овечкин уладил быстро, хотя и совсем не мирно. Петр Сергеевич, равнодушно смотря на пожалованные ему ордена, покоившиеся на столешнице, не торопился прикреплять их к форме, как положено по всем формальностям и правилам ношения боевых наград. Сухо перечислил условия демобилизации по состоянию здоровья, в которых контузия и значилась, и не значилась одновременно. Указал и на то, что контузия в том виде, в котором осталась сейчас, не мешала участвовать в боевых операциях, и что пока все необходимое для военной службы у поручика Овечкина было, а видимых физических увечий не наблюдалось, освободить его от службы могла разве что смерть. Но никак не формальные рекомендации, писанные штабными карьеристами, сидевшими по кабинетам, которым если что и оторвало по жизни, так это смелость рваться в реальный бой, наблюдая в противовес за сражениями издалека, в тепле да безопасности, со схемами и расстановками на картах игрушечных фигурок людских жизней. А у него, Овечкина Петра Сергеевича, с этим проблем не было, извольте видеть: рука по-прежнему тверда, глаз меток, так что соблаговолите не мешать отдавать долг отечеству, пусть и с дергающейся непроизвольно шеей. Припомнил он, горячась, и выгодную позицию, занятую после уничтожения моста, и отказ в расширении полка батальоном, приведший к огромным потерям как в рядовом, как и в командном составе. Не удержавшись, высказал и свои соображения по усилению разведки, ключевые точки, слепые пятна. Под конец уже спокойнее попросил о повторном обследовании, равно как и об обновленном официальном заключении комиссии о непригодности к службе, указав на то, что текущий отчет не соответствовал реальному положению дел. Подобная дерзость могла бы стоить ему многого: Овечкин понимал, что забылся и наговорил лишнего. Тем удивительнее Петру Сергеевичу на следующий день было узнать, что он повышен до штабс-капитана (впрочем, статут выданных орденов такую возможность предусматривал) и на него возлагают большие надежды. Ехидная улыбка зачитывавшего распоряжение командования была полна некоего завуалированного триумфа, и Овечкин прекрасно уяснил, что это не воздаяние по заслугам и не оценка его военных качеств, а проверка, на которую сам же и подписался: ошибешься – не пеняй потом на свою контузию, разнос получишь по всем правилам. Но Петр Сергеевич проверок не боялся, да и к чему: просто еще один бой, уже только для него одного.Желаемую фронтовую разведку Овечкин тоже получил, участвуя в операциях следующие два года вплоть до расформирования полка. Не оправдал затаенные ожидания, не совершил ошибок, но и не получил наград. А в семнадцатом году стало уже не до титулов и званий. Февральская революция, мощный, стихийный порыв, привела к свержению монархии и оперативному формированию Временного правительства, к марту семнадцатого новая власть плотно утвердилась по всей стране. Но, словно этого было недостаточно, в октябре, второй волной, не замедлил наступить большевистский переворот, положивший конец и Временному правительству, и надеждам Петра Сергеевича, что та Россия, за которую он сражался, еще могла возродиться, что все было не напрасно. Словно в насмешку, сформированное правительство советской власти (?долой самодержавие и буржуазию, власть Советам!?), сочетавшее в себе столь разноплановые коалиции, как интернационалисты, анархисты, эсеры, большевики, тем не менее вызвало единогласную поддержку народных масс. Страна, кажется, застыла как балерина перед коронным летящим прыжком и готова была к переменам, не замечая, что эти перемены губительны. Политика уравнения в правах, подкрепленная декретом об уничтожении сословий, национализацией капиталов частных лиц, хранимых в банковских сейфах, и средств производства, равно как и упразднением воинских чинов, медленно, но верно вела страну к грозе. И гроза, наконец, разразилась. На безоговорочное принятие советской власти, эквивалентной власти большевиков в глазах тех, кто привык мыслить дальше пропагандистских лозунгов и призывов к коммунизму (хотя и декларировавшейся как рабоче-крестьянское правительство), многие центры самоуправления ответили решительным отказом, причем казачьи регионы среди них оказались чуть ли не первыми. И Петр Сергеевич Овечкин, который, как и многие из расформированного гренадерского полка видел необходимость в созыве нового Учредительного собрания и пересмотре вопроса политического устройства России, доселе единой и неделимой, вступил в добровольческую армию. Он, офицер по роду и по чести, окончивший Павловку** подпоручиком, отслуживший гренадером и пожертвовавший минувшей войне не так уж мало, прекрасно понимал, что декретами и митингами эти раздиравшие страну на части вопросы уже не решить. В составе первого офицерского полка Овечкин прошел бой под Ростовом без ранений, на голом энтузиазме: в результате сплоченных действий большевики вынуждены были, отступив, оставить город. Но кураж по поводу весомой победы не длился долго. Удача, как дама своенравная, отворачивалась от них, перемешивая быстрые победы с разгромными поражениями. Красная армия наседала день ото дня, тесня, заставляя уходить в выматывающую оборону, а, значит, неизбежно совершать тактические ошибки. Первая попытка взять Екатеринодар в марте обернулась катастрофическим провалом. И, если бы не своевременные действия генерала Деникина, который вывел армию из-под фланговых ударов, и не военная хитрость генерал-лейтенанта генштаба Маркова*, лежать бы там им всем, перебитыми красными, подоспевшими на бронепоезде. Овечкин помнил, как осаждали бронепоезд, остановившийся под экспрессивными выкриками генерал-лейтенанта ?Стой, сволочь, своих же подавишь сейчас!?. Смелая, рискованная тактика, основанная на обманчивой матерости и нарочитом простодушии Маркова. Тот, оставшись в одной рубашке без погон и знаков отличия и выпачкав ее предварительно в земле, громко костерил приближавшийся состав. Да что там, чуть ли не матерился при этом как последний мужик с обоза, не вызывая у группы, сопровождавшей бронепоезд, подозрений вплоть до того момента, когда что-либо предпринимать было уже поздно. Петр Сергеевич, как и остальные, ждал сигнала к атаке, оценивая развернувшееся перед ним представление прекрасным образцом наглости и безрассудства. Впрочем, не признать, что это выглядело дерзко красиво, не мог: все же не зря Марков был истинным полководцем, ?шпагой генерала Корнилова?. Впоследствии все операции, в которых Овечкин принимал участие, сравнивались им с этим одиночным выходом Маркова – с малочисленной группой за спиной, с минимальными шансами на успех – и неизбежно проигрывали тому и в красоте исполнения, и в высоте ставки на победу, и в самоотречении во имя успешности операции. После гранаты, брошенной генерал-лейтенантом в ошеломленного противника, еще не осознавшего, что его одурачили, у бронепоезда завязалась лихая перестрелка. Именно тогда Петр Сергеевич словил сквозное ранение плеча. Отстреливаясь из-за большого валуна, за которым удалось, доползя, укрыться, спустя бесконечное количество потерь с обеих сторон он смотрел с облегченной улыбкой на грани нервного смеха, как уверенно взвивалось пламя над сожженным поездом противника, знаменуя одно: живы, несмотря ни на что, вопреки всему, значит, не все потеряно. Лишь год спустя, жарким августом, душным, обагренным кровью, Екатеринодар оказался отбит у кубанской группировки красных войск, превосходившей численностью их добровольческую армию, даже объединившуюся с силами атамана Краснова, в десяток раз. Победа, долгожданная, необходимая, на деле оказалась слишком дорогой. Наступило смутное, голодное время. Материальные ресурсы армии истощались на глазах: вместо мяса уже давно раздавали солонину, вместо хлеба – сухари. Вдобавок, неразвитая сеть дорог тормозила поставку муки и консервов, а холодильная промышленность, только-только становящаяся на ноги, не позволяла запасаться заблаговременно тушами, овощами и зерном. Потому требовалось регулярное транспортное сообщение в сторону фронта по рытвинам да колдобинам. Проблем хватало и без продовольствия, поступавшего урывками или поступавшего уже гнилым. Постоянные бои, наступления, перемежавшиеся с вынужденным уходом в оборону. Износившееся сапоги, подошвы которых обматывали бечевкой – не до эстетики, не развалилось бы по дороге. Теплая одежда, которой не хватало, вещи с чужого плеча, разношенные, не по размеру. Война стирала различия между чинами честнее всяких декретов, потому что это были не безликие ?все?, а конкретные люди, знакомые по фронту, которые помогали тебе, которым помогал ты. С собственной шинелью Овечкин расстался, отдав ее знакомому поручику Евгеньеву, лишившемуся левой руки в результате взрыва гранаты в одном из последних боев: тому было нужнее, оставался неплохой шанс пережить зиму. Петр Сергеевич отдал бы ее и так, но помнил, что Евгеньев был среди тех, кто откапывал его в окопах под Крупе, когда он сам себя уже похоронил, такое не забывалось. Пустой рукав шинели поручика, подхватываемый хлестким ноябрьским ветром, безжизненно болтался, и Овечкин, зябко кутаясь в выданную хозяином дома куртку инженера путей сообщения, которая, конечно, была гораздо холоднее казенной шинели, думал о том, что все они теряли что-то на этой безумной войне и уже не вернутся прежними. И если отсутствующая рука Евгеньева – потеря очевидная, то у него, штабс-капитана, все еще при полной комплектации – две руки, две ноги, голова – отныне отсутствовало что-то куда более значимое, невидимое глазу, о чем он не подозревал, да вот только контузия тут не при чем. И холодно становилось уже не от ветра. Годом позже, в девятнадцатом, положение оказалось еще хуже прежнего, потому что офицерский костяк щедро разбавили пленными красноармейцами и крестьянами, которые винтовку держали как лопату, мало чем отличаясь от студентов-недоучек. Увеличение численности не способствовало росту боеспособности, и весной двадцатого штабс-капитан Овечкин вместе с остальными оказался переброшен в Крым, под руководство генерал барона Врангеля, в сформированную Русскую армию. Пребывание в Ялте не стало сказкой, но после переформирования армии качество жизни заметно улучшилось. Петр Сергеевич свел знакомство с адъютантом Кудасова, поручиком Перовым, и самим полковником. Довольно скоро выслушал от последнего ожидаемую информацию: сведения о бесценной схеме укреплений полуострова, на сохранности которой в личном сейфе успешно, но напрасно настоял Кудасов, просочились к красноармейцам после некой истории с аэропланом, и в ближайшее время в Ялту следовало ожидать прибытия гостей из РККА. На связного – Сердюка – Овечкин тоже вышел на удивление быстро и с каким-то затаенным триумфом ждал, как тот поведет себя, уже догадавшись, считав по глазам исход. Сапожник не умел проигрывать, а, может, у подпольщика просто сработал инстинкт самосохранения, хотя и малость дурной: тот бросился бежать, оставив открытой спину. Непростительная ошибка, ставшая для Сердюка летальной. Застрелив подпольщика и отчитавшись о том Кудасову, Петр Сергеевич Овечкин спустя три года после начала гражданской войны наконец понял, что служило пустым рукавом его невидимой шинели. Так вышло, что войне он, не заметив того, отдал свое восприятие жизни: ощущение полноты ее красок, биения пульса, мелодичности звуков. Отдал почти полностью, не считая зимы восемнадцатого, впрочем, не стоило об этом. Штабс-капитан не знал наверняка, существовало ли в природе такое явление, как неврожденный избирательный дальтонизм, но, вне всяких сомнений, ощущал именно его. Все, что волновало Петра Овечкина отныне, это стратегия, тактика, разоблачение врагов, сопровождение ключевых операций и собственная выживаемость для обеспечения всего перечисленного. Из человеческого, гражданского, в нем остались живы лишь те штрихи, которые просто позволяли выделять штабс-капитана из толпы, не оставляя того совсем уж безликой фигурой. Ибо человек без хотя бы маленьких отличительных особенностей не снискал бы необходимого доверия сослуживцев. Многие знали о его простительной слабости к отголоскам монархизма – гимну давно несуществующего государства. Вторая слабость – к игре в бильярд – и вовсе воспринималась здесь, на юге, как должное. Дурные же привычки, сопряженные с риском, имели конечный перечень, состав которого год от года при плановой ревизии оставался неизменным: уметь при необходимости поставить на карту все, как Марков. Блефовать, играть, отчаянно, без оглядки на возможную скорую смерть, если прикрывать тыл некому. Не бежать, подняв хвост, не отступать – это недостойно офицера. Менять положение дел не было ни смысла, ни потребности. Овечкин даже не задумывался, вернется ли к нему восприятие цвета и звуков в прежнем объеме когда-нибудь потом, после войны. До этого времени следовало еще дожить. ________________________________________________________________________________________* О Судравском, да и о Маркове история не придумана, это вполне реальные эпизоды. Описанные выше исторические события воссозданы по доступным очеркам, к примеру, о высоте двести девять. Единственный, кого там не было, это Овечкин. А вот поручик Евгеньев – исключительно выдуманный персонаж. И он ничем не похож на Гая из ?Ai no Kusabi?, кроме оторванной руки из финальных кадров АнК. ** Павловское военное училище, Петроград