Ядовито (1/1)

Говорят, человек на шестьдесят процентов состоит из воды; если это так, то Шань сейчас на шестьдесят процентов состоит из алкоголя. В голове гудит и перед глазами мелко рябит, когда он впечатывается раскрытой ладонью в дверной звонок, а лбом – в успокаивающе холодную стену. Сколько проходит времени, Шань не уверен. Он не уверен, что такое понятие, как время, еще существует; его всего размазывает блином в пространстве, сознание утекает и дробится; дробится мир, дробится вселенная – а потом он чувствует на своей руке твердую, заземляющую хватку. Отлепляет лоб от стены и бросает взгляд влево. Губы тянет в надтреснутой улыбке, когда слышит вопрос: – Что ты здесь делаешь? Тянь как всегда – воплощение монолитного, незыблемого холода. Вековые льды Арктики, бескрайняя пустота космоса. Он убирает руку Шаня от дверного звонка, и назойливый звон в ушах утихает. Тогда до Шаня доходит наконец, что этот звон существовал не только в его голове. Что еще существовало не только в его голове? Существовало ли на самом деле хоть что-то из того, что у них было на двоих? Из горла вырывается тихий смешок. Болезненный. Горький. Тошнотой оседающий в гортани. – Не знаю, – хрипит Шань и чувствует, как губы все еще тянет в изломе, когда он отворачивается и опять утыкается лбом в стену, прикрывая глаза; подальше от вековых льдов и от пустоты космоса, подальше от этой гребаной стали в гребаных серых глазах. – Я нихера уже не знаю. Он слышит гулкий усталый выдох у своего уха, чувствует знакомую хватку на своих плечах. Его тащат куда-то в сторону, и Шань не сопротивляется. Ему, в общем-то, поебать, куда и зачем; дуло пистолета сейчас к виску приставят – губы все еще будет тянуть надломом, и он только сильнее к этому дулу прижмется. У его мира любимый путь следования – по пизде. Сдохнуть при таком раскладе почти оптимистичный вариант. Тянь затаскивает его в квартиру, сбрасывает на диван, как мешок, и Шаню в его движениях видится концентрат отвращения, резонирующий с его собственным отвращением к себе. Опять хочется смеяться – на смех не хватает сил, только на то, чтобы запрокинуть голову и пялиться в стерильность потолка, ожидая, пока мир перед глазами перестанет заходиться каруселью, а по черепной коробке перестанут отбивать ритм тысячи молотков. Перед глазами появляется кружка, исходящая паром. – Пей, – холодное, чеканное; не просьба – приказ, и Шань слушается, а хули ему бы не послушаться-то. Может, там яд – вполне себе годный расклад, но потом Шань поднимает взгляд, и проваливается в тысячный раз в эти гребаные серые глаза; понимает – яд только там, на донышке этих глаз. Если бы ему хватило смелости нырнуть дальше, глубже, коснуться самыми кончиками пальцев этого дна – может, даже получилось бы себя отравить. Шань отворачивается и делает глоток. Кофе. Крепкий. Обжигающий. – Можешь отоспаться, но утром чтобы тебя здесь не было. А потом остается только смотреть в спину, широкую, крепкую, обтянутую выцветшей, мягкой на вид футболкой, и понимать – это последний шанс, сейчас он уйдет и ничего больше не останется, никаких возможностей начать сначала, переиграть, исправить всю их ебанину. Никаких запятых. Единственная точка. Шань ввинчивается взглядом в спину перед собой, в эту футболку, выцветшую-на-вид-мягкую, такую непривычно для Тяня, очевидно дерьмовую и дешевую, отчего-то знакомую – и осознание простреливает навылет. Кружка приземляется на журнальный столик, рука сама собой тянется вперед, и пальцы цепляются за подол футболки; за осознание. Это ничего не значит. Не может значить. Тянь просто натянул на себя первое, что попалось под руку – вот и все. Вот так просто. Не ищи смысла там, где его нет, Мо Гуань Шань.Не взлетай слишком высоко.Больно будет падать. Но слова вылетают из него прежде, чем Шань успел бы себя остановить; то, о чем в себя молчал днями и неделями, что продолжало гнить там, внутри, и выедало его прицельно. Что он никогда осознанно не дал бы себе сказать. – Что, все-таки наигрался? – голос сипит, рубит надрывом и болью, и Шань будто со стороны сам себя слушает, остановить поток слов не может, ничего не может; бессмысленный, жалкий и пьяный. – Наигрался и вышвырнул, а, Хэ Тянь? От этих слов замерший Тянь весь дергается, как от прицельного хука в солнышко – но может быть, Шаню только кажется, может, эти его на-шестьдесят-процентов-из-алкоголя творят с ним такую лютую хуйню. – А тебе не плевать? – холодно и чеканно, и в этот раз Шань все-таки не может удержать смех в себе. Молотки по черепной коробке начинают отбивать чаще, перед глазами рябит сильнее и по изнанке глотки будто проводят сухим наждаком – но запрокинувший голову Шань не может остановиться. Он все смеется. Смеется. Смеется. – Да, конечно. Мне посрать, – выдавливает из себя Шань, пока смех все еще вырывается из него острыми, жалящими осколками, и в груди почему-то так больно-больно-больно. – Именно поэтому я наебенился в хлам и притащился к тебе. Как тупая псина, которую пинают и прогоняют снова и снова, а она продолжает возвращаться. Шань поворачивает голову набок, опять вперивается взглядом в эту обтянутую бесцветной-на-вид-мягкой – моей, твою ж мать, моей – футболкой спину, и видит, как эта спина напрягается, как острее проступают лопатки и позвонки, как проступают жилы на предплечье, когда Тянь сжимает руку в кулак. Шань лениво, отрешенно думает – кажется, ему сейчас врежут. Пускай. Он не только не против – он за. Вдруг, хотя бы это поможет? Выбьет Хэ-гребаного-Тяня из его головы? Клин клином, лом ломом, Хэ Тяня – Хэ Тянем. Или что-то вроде. Ну а вдруг… Нихера тебе уже не поможет. Но Хэ Тянь ничего не делает, не оборачивается даже. Хэ Тянь стоит, и стоит, и стоит. Секунды падают в пустоту, приземляются Шаню в темечко с раздражающей точностью, а потом мир слетает со своей орбиты, когда Тянь делает шаг вперед – и футболка ускользает из пальцев Шаня. Тянь ускользает из пальцев Шаня. Шаг. Шаг. Шаг. Тянь скрывается из виду за дверным проемом, так ничего и не сказав – и это его ответ. Глаза Шаня закрываются, и из глотки вырывается еще один смешок. Последний. Контрольный. Вот она, точка. Шань дает себе еще пять минут. Пять минут, чтобы собрать себя во что-то относительно функционирующее, способное передвигаться. Пять минут, чтобы до конца осознать эту мысль – он идиот, тупой, наивный идиот; часть его все это время продолжала надеяться, искала причины, объяснения, сраные оправдания, тогда как все всегда было предельно просто. Значит, все-таки наигрался, да, Хэ Тянь? Часть эта подыхает под хрипы его испачканных отчаянием легких. Перед закрытыми веками – стальные серые глаза, Шань в них падает-падает-падает, касается кончиками пальцев дна и чувствует, как ядом вытравливает из него не Хэ Тяня – только его самого. Остатки алкоголя в секунды выветривает из головы, остается только боль и пустота. Когда Шань заставляет себя подняться, когда заставляет себя сделать считанные шаги до выхода из квартиры, когда захлопывает за собой дверь – он знает, что все свое, живое и настоящее, оставляет там, за этой дверью. Чего он не знает – так это того, что вместе с собой уносит живое и настоящее человека, которого тоже оставляет там. За этой дверью.