Уверенно (1/1)
У меня не было панических атак с семи лет. Эта мысль – будто чужая и абсолютно бессмысленная, она проносится в голове мимолетно, не давая за себя ухватиться. Вцепиться. Удержаться на плаву. Он падает. Будто поднимается по старой, скрипучей лестнице, одна ступенька – прогнившая, доски под ногами ломаются с оглушающим, удушающим треском. Ломаются доски. Ломаются кости. Ломается он сам. В груди не хватает воздуха, глазам не хватает ясности, ногам не хватает сил. Тело валится на землю, стекает водой, осыпается песком, и крошится, крошится, крошится. Крошится что-то внутри. Безвозвратно-потерянно-обреченно. Рот открывается раз за разом в попытке глотнуть воздуха, глотнуть жизни, глотнуть желания поднять себя на ноги и тащиться дальше. Тащиться-ломаться-крошиться-осыпаться. Господи. Господи. Господи-если-ты-есть-забери-меня-блядь. Горло перехватывает удавкой и глаза жжет. Зубы сцеплены так крепко, что должно быть больно – но не больно. Возможно, боль – это то, чего ему не хватает. Чтобы зацепиться за это. Чтобы не хотелось уйти-и-больше-никогда-не-вернуться. Это все так неправильно. Он привык быть сильным. Для мамы. Для ее покрасневших глаз. Для ее седых прядей в русых волосах. Для ее тихого все хорошо, милый и подрагивающих рук, спешно сунутых за спину. Не для себя. Для себя остаются угрюмые взгляды, сцепленные зубы. Для себя – дрожащий маленький мальчик внутри, которому страшно, страшно, страшно, пожалуйста, кто-нибудь, пусть перестанет быть так страшно. У этого мальчика места – в глубине разума, на самом дне души, где он теснится, дрожит, всхлипывает. Где делают вид, что его нет. Нет-нет-нет. Мальчика нет. Есть он – взрослый и сильный, сейчас уткнувшийся в колени и отчаянно пытающийся заставить себя дышать. Это неправильно. Так не должно быть. В панике нет никакого смысла. Она не несет никакой пользы. Она не помогает, не удерживает, только подталкивает вперед, заставляет сделать шаг того, кто и так уже стоит у края пропасти. В панике нет никакого смысла. Паника – все, что у него есть сейчас. Кажется, стена за спиной и пол под ногами куда-то уплывают. Кажется, он опять падает. Кажется, удавка на горле затягивается все сильнее. Мысли разбегаются, как крысы с тонущего корабля. Он уже не помнит, почему он здесь; не помнит, что случилось; не помнит, почему его так накрыло. Не помнит, кто он; не помнит собственного имени. Не помнит, не помнит не помнитнепомнит… Наверное, неважно, откуда берется паника. Наверное, нет причин. Наверное, все дело просто в том, что он слабый. Жалкий. Ничтожный. Ему не за что ухватиться. Незачем себя спасать. Он был сильным ради мамы… Сквозь марево в голове пробивается одна мысль. Мысль, которую никогда раньше не позволял себе думать. А может, маме будет лучше без тебя? Без груза на ее шее? Воздух давит на плечи, вдавливает ребра в легкие, но отказывается поддаваться судорожно открывающемуся раз за разом рту. Возможно, это будет самая глупая смерть. Возможно, он слишком самоуверен. Всего лишь еще одна смерть среди миллионов таких же… А потом он чувствует новую, чужую, незнакомую тяжесть, давящую на грудь. Чувствует, как горячим обжигает мочку уха. Кажется, кто-то что-то говорит… Ты не умрешь, придурок. Хватит нести чушь. Секунду-другую кажется, что это – всего лишь собственные мысли. Но мочке уха все еще горячо. На груди все еще тяжесть, уже не кажущаяся такой незнакомой. Смерть? Смешно. Смерть – это слишком легко. Дыши со мной. Тихо. Хрипло. На выдохе. Он чувствует, как под собственной рукой начинает подниматься и опадать чужая грудная клетка. И это так… так… Потребность врезать вдруг выходит на первый план. Как будто он бы, блядь, не дышал, если бы мог! Собственная злость помогает, заставляет мир вернуться на свою орбиту. А может, помогает не злость… неважно. Главное, пол под ногами перестает ускользать. Главное, удавка на горле ослабляет хватку. Дыши, ублюдок. В конце концов, это не так уж сложно. Дышать могут даже новорожденные младенцы. Их только что безжалостно вышвырнули в этот мир – и, тем не менее, они дышат. Это не должно быть сложно. Так почему это, блядь, сложно?! Сам напросился. И после этих слов воздух в глотку проталкивают насильно… В следующую секунду он отпихивает навалившееся на него тело. Мажет кулаком по лицу напротив. Отскакивает в другой конец комнаты. – Ты ебанутый?! – рычит Шань, отчаянно вытирая рот тыльной стороной ладони. – Но ведь помогло же, – самодовольно ухмыляется Тянь, каким-то почти любовным жестом потирая ушибленную скулу. От этого движения Шаня пробирает дрожь. Он уверен – это дрожь отвращения. Воздух пьется жадными, короткими глотками. Рот судорожно открывается, потребность сказать еще какую-нибудь гадость почти физическая. Но воздух такой нужный, и его так мало, и оторваться от собственной сосредоточенности на вдохах ради глупых слов так сложно. Тянь продолжает тереть скулу. Губы покалывает. И ему так нужно… …нужно… …воздуха. Еще воздуха. Чувствуя, как жар приливает к щекам, Шань резко разворачивается и уходит. Только оказавшись вне поля видимости Тяня, он наконец позволяет себе провести языком по губам, слизывая с них фантомную тяжесть. Приятно. Сладко. Еще… …воздуха. Да, воздуха. Определенно. Его жизнь такое дерьмо. Он сам такое дерьмо. Не думать. Не думать. Не думать. Не думать о том, почему сорвался; почему не в ругань или драку; почему в воспоминания, в панику; с разгону плюхнулся во все дерьмо своей жизни. Во все свои страхи. Неожиданно выпустил то маленькое, ничтожное и испуганное, что всегда сидело где-то внутри. И это пиздец. И он не знает, что с этим делать. Паника опять подкатывает к горлу, и он такой слабый, и ничтожный, и… …дыши со мной… …Шань глубоко вдыхает. Шань отгоняет ставший в горле ком, как надоедливую муху. Он делает шаг. Еще один. И еще. Каждый новый дается тяжелее предыдущего. И совершенно не хочет этого, но все равно думает, думает… А если бы опять накрыло? А если бы выбило почву из-под ног? А если бы… Тянь оказался бы рядом? …дыши со мной… Ответ берется из ниоткуда. Он твердый и бескомпромиссный. Без раздумий и вариантов ответа. Уверенно. Да. Губы покалывает. Шагать вперед вдруг становится чуточку легче.