Часть 8. (1/1)

Несколько минут прошло в густом, тяжелом молчании. Савиньен подошел к окну, подставил лицо ветру, который невесомо обвел разгоряченную кожу холодными пальцами, и закрыл глаза. Сколько бы ни прошло лет, а пылающие нечеловеческой злобой глаза Лузиньяна и искаженные бешенством черты были так же ярки в его памяти, как в тот страшный вечер, когда выходец оставил на его руке свою метку. Тихий отзвук боли и теперь отдавался по пальцам, стоило сосредоточить внимание на ощущениях. И все же пришла пора все вспомнить и пережить снова?— в последний раз. Савиньен обернулся, ища взглядом Робера. Тот скорчился на полу у изножья кровати, подтянув колени к подбородку и опустив на них голову, словно решил вздремнуть. В наступившей тишине Савиньен явственно слушал его тяжелое, сбившееся, рваное дыхание.—?Я не сужу тебя за то, что ты принял сторону тех, кто ее обвинял. Я ведь и сам… Я следил за ней пару недель перед тем, как все это случилось. Замок сверху донизу гудел от сплетен, слуги с оруженосцами полоскали ее имя так, что меня блевать тянуло, а вякнуть хоть слово в ее защиту я не смел. Я струсил. Испугался. Как последний ублюдок. Матушка всегда была гордой и смелой, не боялась говорить, что думает, и даже отец ее слушал, а тут… Она ходила, как побитая собака, прятала глаза и все куталась в свое проклятое покрывало. Я не выдержал и пошел к отцу, но меня к нему не пустили, он никого не хотел видеть. И тогда я подумал, что он все знает и стыдится этого, но не может с ней поквитаться потому, что она его околдовала. Об этом ведь постоянно твердили?— еврейская ведьма свела с ума самого храброго рыцаря Франции. И я поверил. Мне не с кем было говорить, Жеан был сопляком и уже тогда все время торчал у капеллана, бубня бесконечные молитвы, и я маялся, пока не придумал выяснить все самому. Поймать ее с Лузиньяном и… И прикончить на месте. Если отец ослаб и не мог защитить свою и нашу честь, я должен был это сделать.—?Тогда ты понимаешь меня и не смей меня винить в том, что я не рыдаю от горя, потеряв мать,?— отозвался Робер. —?Ты говоришь, замок гудел от слухов? Да они докатились даже до дофина! Когда я прибыл с Ружиером ко двору, то первое, о чем меня спросили, это о том смельчаке, который распоряжается в замке Буагильбера и у него в спальне, как у себя дома. Мало мне было насмешек надо мной, что я незаконнорожденный, что я отродье лживой еврейки, сын наложницы, так еще и это… Я хотел тут же скакать в Ланжэ, да Ружиер запретил, сказал, что я только дураком себя выставлю.—?Мне тут было не легче, уж поверь. Но я быстро выяснил, что она не изменяла отцу с Лузиньяном. Она его боялась до полусмерти. Я тогда еще не знал, что он такое, доподлинно, а в болтовню про восставшего мертвяка, как и ты, не верил. Думал, это самозванец или кто из побочных детей Ги де Лузиньяна, пропавшего в Палестине. Я узнал, что они разгуливают по саду после заката и почти до рассвета, и пошел за ней. Караульные ее приказы всерьез не воспринимали?— как только она покидала замок, бросали нас без защиты и шли играть в кости. Ну вот я и выбрался следом за ней и спрятался в боковой галерее, а потом потихоньку прошел за ними весь сад. Она всегда шла на два шага позади него, сложив руки на груди и опустив голову, как приговоренная к казни, и лицо у нее было такое бледное, будто ее вымазали мукой, а он держался, как хозяин, и улыбался так мерзко, что у меня руки дрожали?— так хотелось его прикончить. И это повторялось все последующие ночи. Он и пальцем к ней не притронулся, а когда обращался к ней, она вздрагивала всем телом. Я даже думал, что Лузиньян ее избивал прежде или угрожал ей чем. Но сделать ничего не мог все по той же причине?— струсил.—?Струсил? Ты что же, молча наблюдал за тем, как какой-то выродок таскает по саду твою мать против ее воли, и не шевельнул пальцем, чтобы ее защитить? —?выплюнул Робер, подняв голову и глядя на Савиньена осуждающим взглядом.—?Ну разумеется, ты бы не стал молча за этим наблюдать, а снес бы Лузиньяну башку, ни в чем толком не разобравшись. Куда мне до тебя, Робер де Линьи, герой битвы под Триполи, пьерфонский лев, папашина гордость и…—?Уймись, Савиньен. Я лишь говорю, что ты должен был защитить мать, если больше было некому. Давай дальше. Почему ты так уверен, что они ограничились беседами?—?Тогда я не был в этом уверен, потому и медлил и не показывался ей. А потом я услышал, как Лузиньян говорил ей про Кордову, и у меня нервы сдали. Я дернулся, наступил на какую-то ветку, и он взглянул в мою сторону. Мне почудилось, что у него глаза стали красные, как у кабана по весне, и меня мороз продрал по коже. От него будто жутью повеяло. Я тихонько отошел, побоявшись, что меня поймают. А следом ушла и она, прошла мимо меня, не заметив, хотя я стоял от нее в трех шагах, и вся тряслась и бормотала какое-то еврейское заклинание. Тут до меня и дошло, что с Лузиньяном и вправду дело нечисто.***Я не могу остановиться, кружу по комнате, хотя меня едва держат ноги. Что, если Лузиньян не явится сам до окончания срока? Огонь в очаге давно погас, солнце встало, и дети бегают в аркадах, стучат в дверь, но я не отпираю. Думай, думай, думай! Как же он мог так поступить со мной? Каково мне будет, когда он… Впрочем, ему ведь плевать на это, он всегда думал только о себе. Мои чувства его не интересовали. Если я допущу это, если он будет осужден на вечную погибель, то мне ничего не останется, как последовать за ним в самые глубины ада. Впрочем, я и так окажусь там. Зачем отдалять неизбежное? Но я не могу сдаться без боя. Смирение и бесстрашие перед лицом смерти, перед лютой злобой?— это считали добродетелью мои отец и мать, а он научил меня другому. Он никогда не сдавался?— в пустыне, окруженный безжалостными врагами, в осажденном горящем замке, среди лживых друзей, готовых вонзить нож в спину, на одре болезни?— он ни разу не проявил слабости или страха. Я заставила его сдаться. Я сделала его слабым. Это моя вина, и у меня нет ни единого оправдания. Разве это того стоило? Разве этого я хотела добиться? Мне нужно найти Лузиньяна и как можно скорее.***—?Тогда я и узнал обо всем, что происходило у меня под носом,?— продолжал свой рассказ Савиньен. —?Она ведь никогда не выезжала одна и не добралась бы до руин замка без провожатого, да и времена были еще хуже, чем теперь, разбойники у самого вала шлялись. Я увидел, что она мечется, словно желая сказать что-то и не решаясь, а к тому времени вся эта дурь с Лузиньяном, сплетнями и затворничеством отца меня начала сводить с ума. Она решила попросить помощи у Йоланда?— кроме как ему, ей некому было довериться. Я видел, как они сговаривались в трапезной, и вздумал, что Йоланд ее любовник, а вовсе не Лузиньян. Когда все разбрелись, я пошел за ней и прокрался в конюшню. Они стояли совсем близко друг к другу, и Йоланд держал ее за руки и что-то говорил, а она качала головой, отказывалась будто. Ну, Йоланда я не боялся, так что схватил со стены первое, что попалось под руку, и кинулся на него. Бедняга свалился наземь и приложился лбом о стойло, а матушка оттаскивала меня от него и шепотом уговаривала не быть идиотом. Меня это взбесило, и тогда я…Он замолчал, указав на пергамент. Робер пересел ближе к очагу, ловя оранжевые отсветы, и снова взялся за чтение.***Мой сын считает, что я падшая женщина, и он прав. Однако я не ожидала, что получу от него пощечину. Это несправедливо. Как и все то, что он сказал мне после, когда порядком опешивший Йоланд пришел в себя и оттащил его в сторону. До сих пор никто не поднимал на меня руку, кроме его отца, и я чувствую себя оскорбленной до глубины души. Даже смешно?— я думаю о таком пустяке и не могу утешиться, хотя следует переживать о куда более страшных вещах. Мне пришлось все рассказать им обоим, и о сделке Бриана, и о том, на чем настаивал Лузиньян. И о своем плане. Они оба заговорили одновременно, и, разумеется, ни один из них мою идею не одобрил. Йоланд сердито напомнил мне, что служил господину еще до моего появления на свет, и для него будет честью выкупить его душу. Савиньен приказал ему замолчать и не лезть не в свое дело?— дескать, сын должен спасать отца. Они битый час меня уговаривали и дошли до того, что решили меня запереть и ехать к Лузиньяну, предоставив ему выбрать одного из них. Я испугалась, что они так и поступят, но мои доводы о том, что он может и не захотеть с ними беседовать, да и негоже ему знать о том, что его черные дела больше для них не тайна, все же на них подействовали. Мы уедем после ужина?— Лузиньян, как говорит Йоланд, никогда не показывается, пока солнце еще высоко, не любит его света. Скоро и мой мир погрузится в вечную тьму, но меня это не пугает. Я слишком долго жила ожиданием кары за украденную жизнь, и теперь она наконец меня постигла. Ведь я украла. Пусть он и толкнул меня на путь преступления, но я добровольно шла по нему, хотя у меня была тысяча возможностей перестать совершать грехи и раскаяться. Но мне было слишком дорого мое лживое счастье, которое я сама не хотела признавать. Мне слишком радостно было видеть, как растут мои дети. Я не в силах была добровольно расстаться ни с ними, ни с их отцом. Теперь же я могу отплатить ему за все, что он дал мне?— и за все, что отнял.***—?Постой, так она что же, решила выкупить у этого чернокнижника отцову душу?—?Поменять на свою, если точнее. Я, конечно, сперва был в полной растерянности и даже усомнился в ее рассудке, но Йоланд быстро охладил мой пыл?— он-то тогда уже хорошо знал, что Лузиньян собой представляет. Мы хором ее уговаривали дать нам сладить дело, потому как негоже ей принимать такие решения?— речь ведь шла о вечности в адском пекле, а не о покупке овощей или ниток для шитья, да она уперлась, как это было у нее в обычае. Дескать, Лузиньян может и заупрямиться и даже ее душу не взять в обмен на отцову, да и вообще нас это не касается, а только их с отцом. Закончила она тем, что побледнела до синевы и поклялась, что если станем ей препятствовать, она выбросится с верхушки донжона и перед тем проклянет нас, чтоб мы знали, как лезть не в свое дело. Ну, пришлось нам сдаться. Она ведь была такая же, как отец?— если что вобьет себе в голову, то уже не переубедить. Сколько я ни твердил ей, что не смогу жить, зная, что моя мать горит в адском пекле, потому что отец дурак, а я струсил, она только отмахивалась и просила меня не тратить напрасно время. В общем, спорили мы чуть не до ужина, а потом прокрались на конюшню и уехали в развалины Лузиньяновского замка. Как сейчас помню?— ночь была холодная, ветер так в ушах и свистел, и я за то время, что мы ехали вслед за Йоландом, вспомнил все молитвы, которые в меня вбил капеллан.—?Что было в замке у Лузиньяна?—?Мы нашли его во дворе. Он стоял, подпирая плечом стену, и ждал нас со скучающим видом. Я, говорит, чувствовал, что вы приедете, госпожа Ребекка, и даже ради вас нашел в замке факел. Нам он и слова не сказал, будто нас не было. Они ушли вдвоем в эту жуткую дыру, и я хотел было пойти за матерью, да Йоланд сказал, что нечего мне там делать. Так мы ждали часа полтора, а потом она вышла и молчала до самого дома. Только когда мы оказались в трапезной у огня, она сказала, что Лузиньян согласился на обмен и придет в срок, который обговорил с отцом, но заберет ее вместо него. А до того дня нам нужно хранить все в тайне, потому что иначе сделке не бывать. Я спросил ее, не будет ли правильнее рассказать отцу о том, что она решила сама за него расплатиться, но она обозвала меня глупцом и добавила, что он на такой обмен не согласится, а она не может допустить, чтобы отец пострадал, потому что сама во всем виновата. Я ответил ей, что я точно также не могу допустить, чтобы кто-то из моих родителей горел в аду. И тогда она ответила, что у нее есть маленькая надежда на то, что ей удастся перехитрить Лузиньяна.