1 часть (1/1)

Карандаш выводит тонкие, бледные, будто неуверенные линии. Того, как остро заточенный грифель царапает бумагу, не слышно за нежными звуками музыки, но Санхёк ясно ощущает это кончиками пальцев. Всем своим существом он старается сосредоточиться на этом едва уловимом чувстве, потому что иначе музыка поглотит его целиком и ничего, совсем ничегошеньки не останется. Сидя на неудобном стуле, словно на жёрдочке, едва умостив альбом для рисования на подтянутых к груди коленях, он старается стать как можно меньше – сжаться в точку, в тугой комок, чтобы не сомневаться в собственной материальности. Это опасно, так часто приходить сюда, так часто соприкасаться с тем, что может стереть тебя в мелкий порошок, но Санхёк не может остановиться. В пустой музыкальной аудитории, в самом углу, он сидит после всех пар и слушает, как один и тот же человек день ото дня играет на сверкающем белом рояле. Санхёка он будто не замечает. Их взгляды пересеклись лишь однажды, в самый первый раз. Это и к лучшему: Санхёк сомневается, что сможет пережить это снова. Пережить невольно открывшийся ему бесконечный океан легчайшей, светлой печали, плещущий мирными волнами в глубине зрачков. Во всём его образе неизменно присутствует это чувство, тянется за ним невидимым шлейфом – таким же невесомым и кристальным, как тонкое амбре его парфюма. Санхёк думает о море каждый раз, как видит его, как слышит его игру на рояле. Будто за льющейся мелодией скрывается отдалённый звук прибоя и скорбный плач чаек. Даже имя его напоминает о море: Илунь. Санхёк рисует, потому что рисование – немногое из того, что он действительно умеет. Водит карандашом по бумаге, пытаясь запечатлеть этот сокровенный момент единения человека с музыкой, свидетелем которого ему позволили стать. Но каждый раз ему не удаётся изобразить руки. Что-то не складывается, и острый карандаш в отчаянии рвёт бумагу. И серьёзные, плотно сжатые губы; и волосы светлые, совсем чуть-чуть небрежно растрёпанные; и плавная линия подбородка; и глаза, глаза, которые он готов рисовать вечно… Всё даётся ему легко, но не утончённая изящность рук пианиста, с любовью касающегося клавиш цвета слоновой кости. Украдкой поглядывая на него, Санхёк забывает дышать. Будто морской бриз, несущий свежесть и аромат соли, бьёт ему прямо в лицо, не давая сделать вдох. Карандаш падает из внезапно переставших слушаться пальцев, и игра прерывается – но не резким ударом по клавишам, а будто угаснув сама по себе. Он скорее ныряет под парту, чувствуя ужасную неловкость – нескладный, суетливый, неоправданно шумный. Разрушивший атмосферу своей неуклюжестью, дурак, какой дурак, жар разгорается в нём, выливается неровными пятнами стыдливого румянца на скулы. И ещё карандаш куда-то закатился так, что его не видно – Санхёк беспомощно оглядывается, кусает губы. Ему приходится проползти под столом, чтобы вытащить этот проклятый карандаш, и при этом он очень больно ударяется коленкой. А грифель, конечно же, оказывается сломанным. Отсиживаться под столом было бы очень глупо, поэтому Санхёк нехотя вылезает – всё ещё красный и отчаянно надеющийся, что Илунь уже ушёл. Он всегда уходит тихо, просто собирает свои ноты, складывает их бережно в сумку и покидает аудиторию – а Санхёк не улавливает звука его шагов. Но нет, надеждам сбыться не суждено. Илунь сидит на соседней парте и рассматривает эскизы, оставленные Санхёком без присмотра. Внимательно, но всё с тем же неизменным выражением на лице листает альбом, долго вглядывается в карандашные линии, бережно касается их. Кажется, его пронзительные глаза замечают всё – и затёртые до такой степени, что на них уже просто невозможно продолжать рисовать, листы; и слишком резкие, несвойственные Санхёку линии; и нечаянно порванную бумагу…Санхёк опять чувствует, что не может дышать. Он только смотрит и смотрит на эти руки – руки, прикасающиеся к его рисункам. Взгляды их встречаются во второй раз. Нечаянно, потому что Санхёк забыл опустить голову, забыл снова спрятаться; а Илунь наоборот, искал его взгляда. Глаза заливает алым и золотым – солнечные лучи добрались до этой аудитории, заглянули в окно, - но, щурясь и смаргивая выступившие от яркого света слёзы, Санхёк все равно видит, как слегка приподнимаются в улыбке всегда печально опущенные вниз уголки губ.***Вода обнимает Санхёка ласково, но в то же время и крепко. Уже не отпускает; он был слишком неосторожен, чтобы рискнуть стать её частью. Оглушённый – все звуки остались там, на поверхности, - Санхёк больше не понимает, где верх, а где низ. Глотать воду противно, вдыхать – больно.Бассейн, конечно, не море, но вода – она и есть вода. Обычно лёгкое после погружения тело сейчас такое тяжёлое, что удивительно, почему он всё ещё камнем не ушёл на дно. Так, болтается где-то между – всё ещё здесь, но одной ногой уже там.И почему он думал, что Илунь не придёт. Это ведь для всего колледжа соревнования, общие, с чего бы ему не появиться. Только почему-то Санхёк совсем оказался к этому не готов. И снова эта неуклюжесть, моментальная расфокусировка, стоит только взгляду выхватить его среди остальных студентов. Резкий вдох и несвоевременный выдох – когда уже оттолкнулся и прыгнул, когда кончики пальцев уже коснулись воды. Он мог бы даже победить, он уже несколько раз побеждал.Паника смывается очень быстро. Ей здесь, под водой, совсем уже не остаётся места – это только когда первые несколько глотков, когда вдруг тянет вниз, когда ещё чувствуешь поверхность страшно. Санхёк начинает распознавать звуки намного раньше, чем оказывается в силах открыть глаза. Ощущение, что его ресницы слиплись, будто спаянные кристалликами соли. Сначала его окружает простой шум, гул, рокот – нечленораздельный, безликий, многоголосый. Как волнующееся море, безжалостно обрушивающиеся штормовые волны. Уже потом появляются отдельные голоса. Вокруг, вплотную, но ближе всего всё равно оказывается тихий шёпот. ?Ты только дыши. Только дыши?.Кто-то держит его голову. Чьи-то колени служат ему подушкой. Очень больно в груди.Он жив. Когда Санхёк, наконец, размыкает веки, он видит уже знакомые ему плотно сжатые серьёзные губы и глаза, полные печали и внутреннего света. Светлые волосы от воды совсем потемнели и неаккуратно облепили лицо. Их окружает очень много людей. И криков становится больше, когда они понимают, что Санхёк пришёл в себя. Губы Илуня едва-едва улыбаются, но взгляд не меняется ни на йоту. ?Ты только дыши?.***Любопытный оранжевый свет уличных фонарей, совсем тусклый здесь, ласково гладит плечи Илуня, ветерок из настежь распахнутого окна касается его волос. В таком слабом освещении июньской ночи Санхёк может видеть только зыбкие абрисы предметов. Только его силуэт.Он спит очень спокойно и мирно, лицо его расслаблено – такое красивое, что хочется протянуть руку и коснуться самыми кончиками пальцев. Обвести скулу, огладить щёку, откинуть со лба чёлку. Он трогательно обнимает подушку и прячет ладони. Санхёк только улыбается – сколько раз он уже целовал эти руки, сколько раз эти руки касались его, изучали его… Больше рисунки Санхёка ничто не в силах испортить, и изящные пальцы нарисованного Илуня касаются нарисованных клавиш цвета слоновой кости с должной нежностью.Илунь дышит очень размеренно и ровно, не только во сне – всегда, как будто за двоих. Слушая музыку вдохов и выдохов, Санхёк сам подстраивается, учится. Ему всегда не хватало воздуха.Пока Илунь не оживил его, вытащив из воды.Санхёк носом и губами утыкается в его шею и закрывает глаза.