31 Главкий. (1/1)

В те дни мы подали самый отвратительный пример обращения с молодыми персидскими жёнами, возможно, глядя именно на нас, большинство македонцев, оставив навязанных женщин, вернулись к старым привычкам, к былым привязанностям. Вспомни, мы не расставаясь ни ночью, ни днём, как хмельную брагу, пили наслаждение взаимной любви не находя насыщения, в короткие мгновения, встав с ложа ради жажды или по нужде ,оглядываясь, я видел, как ты бессознательно принимался искать меня, сонный, не открывая глаз, шарил вкруг себя, бормоча только одно – филэ! Ты так и не научился называть меня супругом, и в этом нет ничьей вины, мне хватало и старого прозвища. Ещё никогда наша империя не была так уязвима и беззащитна, царь с хилиархом вели себя как два взбесившихся подростка, не обременённые взаимными обязанностями. Едва занималась заря, мы выезжали из городских ворот в одеждах простых мидийцев, покрывая головы войлочными островерхими шапками, направляясь по сумасбродству куда глаза глядят. Из оружия ты брал с собой только лёгкий дротик, я иногда секиру-лабрис на длинной ручке, которые, к слову сказать, никогда не пускали в дело. Выбрав уединённое местечко, мы, затевая старые игры, которые порядком подзабыли, пытались возродить их в прежней страстности. Что-то не получалось, что-то казалось смешным и даже глупым. Но мы, словно чувствуя скорую разлуку, пытались наверстать в оставшиеся время недоданную нежность.- Гефестион, - порой изрекал ты глубоким печальным голосом, - моё сердце, что с ним? Почему оно замирает, а потом пускается вскачь, словно легендарные кони Диомеда, вот послушай.Крепко обняв тебя, я клал голову на грудь, прижимая ухо к спокойно вздымающимся мышцам и подолгу слушал звук мощного кровяного насоса.- Александр, с твоим сердцем все в порядке. Я слышу его громогласный голос, оно словно выговаривает моё имя, проталкивая потоки крови по артериям.- Мне страшно, филэ, вдруг оно однажды не найдёт тебя, вдруг замолчит, в последнее время я стал видеть дурные сны. Ты удаляешься, уходишь, как тот оборванец в храме Амона, ты становишься прозрачен, невидим.- Ты видишь меня во сне, как приятно.Мягко нажав на плечи, я валил тебя, накрывая сверху своим телом, и целовал, до одури, до умопомрачения, я целовал тебя так, чтобы навсегда изгладить в памяти годы измен, подозрений. Я закрывал глаза, как некогда ты, воскрешая в фантазии образ чистого юноши, любимого мною в Миезе. Не хотел видеть щёк, тронутых дряблостью, морщин под глазами, обескровленных полных губ, которыми ты, изменник, целовал Багоя и Роксану, хотел оставить все, забыть, отрезать и жить дальше. Тебе нравилась наша игра, как и раньше, отдав мне доминирование, ты стонал, ёрзая на спине, вплетая сильные, короткие пальцы в мои волосы, вдыхая их запах. Единственный, кому ты позволял повелевать собой, а я не спешил пользоваться преимуществом, напротив, давая понять партнёру, что в любой момент он может переломить ход игры и ты, насладившись беззащитностью, в какой-то момент, рыча, вгрызался в мой рот и силой подминал под себя.- Теперь моя очередь!Твоя. Всегда твоя. Стыдно сознаться, но я, как и ты, жаждал своего унижения, своей слабости, с тобой, мы словно делились ею, на равных. И твой напор, когда потеряв голову, ты по-хозяйски распихивал коленом мои бедра, так, словно это было для тебя обычным, каждодневным делом. Как вбивался сразу и полностью, как застывал после первого толчка, и дышал сквозь сжатые страстью зубы, рвано, со свистом. Как я любил тебя в такие мгновения. Приподнявшись, скрестив лодыжки на пояснице супруга, ощущая ни с чем не сравнимое чувство полноты жизни. Я не был сдержан. Каких только слов не наговорил, каких только клятв не дал. Мы двигались необыкновенно слаженно, годами отрабатывая каждое движение, опытность не становилась для нас пресыщением, напротив, мы находили новые оттенки любви и бросались в неё, как мальчишки со скалы в кипящее море. В одной из вылазок с нами произошла неприятная история. Погнавшись за горной козой, мы слишком высоко поднялись в горы, по узким тропкам. Усталые лошади выдохлись ещё на середине подъёма, и я бы повернул назад, но только не ты. Бросив коней, ты рванул по камням за сбежавшей козой, ничуть не уступая ей в резвости. Я бежал сзади, крича, чтобы ты прекратил бессмысленную борьбу, убеждая, что животное много быстрее и ловчее.- Считаешь меня слабым?- Будь разумен, Александр!- Муж считает меня неспособным добыть ему пропитание? Ну всё, придумал новую игру и желал, чтобы я включился в твои фантазии.- У нас полные мехи вина и вяленая говядина, есть немного хлеба, сыр, зачем нам ободранная коза?!- Она моя добыча, а ты, если устал, оставайся на месте, разводи костёр и жди меня, с козой!- О боги, - только и пробормотал я, повинуясь, принялся искать сухие сучья. Спуститься вниз, к лошадям, значило потерять много времени, к тому же выразить недоверие твоим охотничьим талантам, потому я только поддерживал огонь и мысленно молился, чтобы проклятая коза как можно скорее оказалась убитой. Ждать пришлось долго, видимо ты, в пылу погони, немного сбился с пути и, ища меня, сориентировался скорее на дым и треск поленьев, чем действительно нашёл верную дорогу. Бросив к ногам несчастное животное, насквозь пронзённое дротиком, победоносно улыбнулся. Я знал подобную улыбку, ту, которая предназначалась только мне, ты словно спрашивал.– Ну как? Я хорош? Для тебя!- Добыча великолепна! - И где поцелуй победителю? Смеясь, я обнял тебя, потного, запыхавшегося от погони, пропахшего кислым запахом дикой козы, и звонко чмокнул в губы.- Мой супруг!- Гефестион, нарежь скорее мяса и зажарь, хочу отведать твоей стряпни.Вот это была новость! Раздумывая, как слуги приготовляли мясо, вытащил длинный нож, стремясь нарезать мелкие кусочки. Оглянулся. Усталый, ты расположился в тени невысокого куста и с явным удовольствием поглядывал на меня, видимо, затевая ещё одну шутку. Кое-как нанизав мясо на ветки, оставил его жариться над огнём, остальное, что сумел откромсать, завернув в листья, закопал в немногочисленные угли. У нас не было с собой даже соли, перца и корицы, к коим пристрастились македонцы в Индии, и, предвкушая, какая гадость выйдет из тощей, вонючей козы, я все же попытался сделать съедобными её тошнотворные мышцы, насколько мог, конечно. Ты же, забыв про голод и жажду, не отрываясь смотрел на меня, усмехаясь уголком рта, и когда работы были исполнены, и оставалось только ждать, подозвал к себе.- Оставь Гефестион, иди ко мне.- Сгорит же, если я не буду рядом.- Пусть горит, иди.Опустив меня в густую траву, глубоко, чувственно поцеловал.- Мне достаточно видеть, как ты заботишься обо мне.- Я всю жизнь…И снова поцелуй, и ещё один. Снова и снова, забывшись, послав подальше все доводы рассудка, я бросился к тебе, желая только одного, навсегда быть с любимым. Никогда не забуду тот день, коза сгорела, распространяя удушливый смрад, мы, истомлённые любовью, расслаблено лежали рядом, смотря в небо, и молчали. - Я хочу развестись с Роксаной, - вдруг сказал ты спокойно. - Статира более подходит под вынашивание детей, к тому же она из рода царей. Кстати, как у тебя с молодой женой?- Никак. Я не входил к ней, а на второй день отправил в Вавилон, в дворец, что ты мне подарил.- Выходит, ждать племянников мне ещё долго?- Может через год. Может раньше. Не знаю, пока не могу.- Понимаю, любовь ко мне не даёт тебе свободы. Ты, как и прежде, все тот же прелестный мальчик, худенький, с длинными прядями, волнами ниспадающими на плечи, задумчивый, таинственный. Ты сидишь у ног Аристотеля и аккуратно чиркаешь стилусом по восковой дощечке, философ изредка гладит тебя по голове и мудро улыбается. Помнишь, как он умел выразить глазами своё отношение к каждому из нас? На меня он всегда смотрел с тревогой, ты же, вызывал у него радость. Ваши внеклассные занятия, когда мы гурьбой неслись во дворик играть, побросав абаки и свитки, ты, единственный, кто остался с учителем и задавал ему кучу вопросов. Огонь в твоей комнате гас самым последним, ты мог часами выполнять сложнейшие задания по астрономии, учить стансы, ты мог все… Мог даже то, что не удавалось мне. И поначалу я сильно на тебя злился. Тот золотой свиток, это я выкрал его, сжёг в печи, желая посмотреть, как ты опозоришься и будешь искать себе оправдания. А ты даже и не подумал на меня, ты уже тогда доверял мне, мой нежный, мой прекрасный друг. Ты даже лёг под палки моего отца, не подозревая царевича в низменности желаний.- Ты страдал за меня.- Да, и это был первый мой правильный поступок. Второй, это когда я залез к тебе в окно, дунул на огонёк масляной лампы и приподняв одеяло, прижался к самому лучшему другу. Это ещё была не любовь, но нечто большее дружбы. Я притворялся неучем, желая задержаться с тобой подольше в палестре, ты не возражал; не знаю когда ты полюбил меня, возможно в тот вечер, когда, затащив тебя под дуб, по легенде выросший из жёлудя оброненным орлом Зевса, я осмелился и открыто предложил стать моим эроменом.- Ты был честен и правдив, открыто сказав о своём желании.- Как честен был и ты, жестокий, ты целую вечность раздумывал, повергая меня в волны отчаянья. Не знаю, чтобы я сделал, услышав отказ, наверное, свихнулся. Ты же, лукаво улыбнувшись, вдруг взял в ладони моё лицо, приблизил к своему и поцеловал. Первый! В губы! Меня! И твой ответ, и твой взгляд, и твоё дыхание… Я ошалел от счастья, хотел скакать как сатир, петь как Аполлон, взлететь на Олимп и более с него не возвращаться. Филэ, мой нежный, мой самый лучший, моя жизнь и моя смерть, ты…Здесь наше воркование оборвалось, потому что раздался шорох. Кто-то невидимый, наступив на сухой сучок, обнаружил своё незримое присутствие. Пошарив рукой в изголовье, похолодел, секира осталась с лошадью внизу, похоже ты подумал о том же – дротик лежал в тридцати шагах, рядом с разрезанной тушей козы. Напрягшись, не производя шума, мы попытались уйти с опасного места, ища убежища среди толстых стволов деревьев. Косеи. Дикое племя, единственное не подчинившееся твоей мощи, и открыто воевавшее с законными властями. Выждав, пока мы станем слабы как дети, напали все сразу, высыпали из кустов, в грязных лохмотьях, с лицами землистого цвета. Числом взяли. На каждого из нас приходилось не менее десятка горцев, злобных, охочих до грабежа. Ты сражался как лев, выхватив головню из костра, некоторое время отбивался ею. Я больше преуспел в рукопашной схватке, трое нападавших рухнули с переломанными костями под ноги. Бесполезный бой, противника оказалось слишком много, и хотя мы боролись до последнего все же его исход был предрешён. Связанный сыромятными ремнями, поваленный на землю, ты хрипел от ярости, пытаясь перегрызть удерживающие путы; меня пригвоздили к стволу широкого дуба, прижав рукояткой топора шею, приказав не дёргаться. Подошёл их предводитель, некоторое время смотрел, затем погладил по щеке.- Холеный, видать не последний человек у нынешнего царя.Дрянная смесь мидийского с местным наречием резанула слух, плохо разбираясь в его словах, я попытался хотя бы понять смысл, внимательно прислушиваясь к лающей речи косея.- Неудачно закончилась для тебя прогулка. А это кто? Твой слуга? Бешеный!- Отпусти нас и будешь вознаграждён!С трудом дыша, захрипел я, раскрывать наши личности - означало подвергнуться смертельной опасности.- Золото мне не нужно, зачем оно вольному сыну гор? В котле не сваришь, драгоценные ткани не заменят тёплую куртку из козлиной шкуры, а красивая женщина умрёт в моей хижине, так к чему беспокойство?- Скажи свои условия.Косей задумчиво продолжил гладить меня по щеке, обрисовал большим пальцем губы. Спустился к подбородку вниз, приласкав шею, коснулся груди.- Не сметь, - зарычал ты, будучи прижат к земле, сидящими на спине тремя здоровыми дикарями. От бессильной ярости, кусающий крепкий ремень.- Чего он так злится? Мы же пока разговариваем. Ты красив, даже очень. Царь тебя отличает? Говорят, он любит мальчиков, впрочем, ты для него старик, вряд ли этот сластолюбец допустит до ложа кого-то, кроме своего евнуха.Слушая болтовню врага, я изо всех сил старался сдерживаться, боясь за тебя более, нежели за собственную жизнь, приказывал выбирать слова.- Ты прав, уважаемый, я всего лишь один из телохранителей, великого царя. А этот, недавно приехал с Македонии, он торговец кожами, не знает наших обычаев.- Для торговца он слишком силен, плохо врёшь. Вынув длинный тесак, замахнулся на меня. Говорят, в такие мгновения люди видят прошлое, или, напротив, заглядывают в события будущей жизни. Не знаю. Я ничего не ощутил, только заворожённо смотрел на блеснувшее на солнце лезвие и ждал. С нечеловеческим криком, ты сумел сбросить с себя удерживающих косеев и как был, связанный, плечом ударил их предводителя, направляя удар предназначенный мне вбок. Возникло замешательство, изловчившись, я не стал раздумывать, ударив стоящего напротив разбойника ногой в живот. Освобождая шею от жёсткого нажима, более того умудрился вытащить из-за пояса последнего кинжал, и тотчас по рукоятку погрузил в грудь своего обидчика.Атака захлебнулась, косеи, струхнув, рассыпались по поляне, пользуясь передышкой, я разрезал твои путы.- Нам не победить! Их слишком много!- Тогда умрём с честью! Вместе!Прижавшись к твоему разгорячённому плечу, быстро поцеловав ходящие под кожей упругие мышцы.- Умереть мы всегда успеем, я попробую договориться.- Как? Ты слышал, им ничего не нужно!Многозначительно улыбнувшись, я немного отошёл от тебя, приблизившись к подползающим косеям. Заговорил на мидийском.- Вы сейчас видели, что меня невозможно убить, а почему? Потому, что у меня есть одна вещь, может она и не важна вождю, но кому-то из вас она точно пригодится. Это перстень вечности, носящий его, никогда не умрёт от старости, его дни будут столь многочисленны, что он увидит не только своих внуков, но и идущих за ними потомков. Знал, суеверные дикие косеи поверят. Будучи примитивными людьми, они ценили лишь жизнь, увы, слишком короткую по их понятиям, и когда я предложил бессмертие, каждый посчитал себя достойным подарка. На этом и строился расчёт. Вздохнув, полюбовался знаменитым перстнем, поднеся к губам, поцеловал, затем быстро снял и бросил в толпу. Эффект был как от камня, швырнутого Ясоном в гущу воинов Колхиды. Поверив, косеи затеяли отчаянную драку за подарок, оставив нас без внимания. Только благодаря этому нехитрому способу, проверенному веками, нам удалось бежать. Понял ли ты тогда, что я спас тебе жизнь, пожертвовав своим бессмертием? Конечно понял, но, увы, по своему. Ты, по возвращению, отказал мне в ночных утехах, закрыв двери покоев, оставил стоять перед ними, точно последнюю продажную девку. Твои телохранители скрестили копья, когда я подошёл ближе, в длинном персидском кафтане, обшитом золотыми кипарисами и розами. С лицом, подправленным умелым косметом, пропахшим мускусом и амброй. Все видели мой позор, словно специально царедворцы высыпали на широкий двор, откуда открывался отличный вид, и, не стесняясь, принялись обсуждать очередное охлаждение царя. Я даже расслышал злобный смех Роксаны, видимо, её первую известили о нашем разногласии. Сжав зубы, медленно пошёл прочь, не хотел показывать боли перед сворой злобных ублюдков Из-за поворота на меня вылетел Эвмен, кардиец, ставший твоим доверенным лицом в последние годы. Его уничижительная ухмылка сказала все без слов.- Вот и пришло время, о котором я говорил, светлейший хилиарх. Александр не хочет тебя видеть. Ты пал.- Решаешь за царя? Участь Клита, забыл?Не желая и дольше препираться с подлецом, отодвинув его с дороги, пошёл к себе. Здесь я впервые понял насколько одинок, среди роскоши и богатства я вдруг почувствовал себя брошенным, исчезли Феликс и Гестия, уехал домой Аминта. Выброшенный тобой из армии за неосторожные речи. Отец более не напишет мне письма. У меня даже нет знаменитого сундука, заменявшего порой весь мир. Нет ничего и никого! Горько усмехнувшись, подошёл к широкому зеркалу, отполированная медь явила образ накрашенного мужика в чужеземной одежде, с бусами на шее. Вот чего я достиг в жизни! И вся моя власть и все могущество держатся только на изменчивых чувствах царя. У золотого колосса оказались глиняные ноги. В дверь осторожно постучали, это Пердикка просился войти. Я крикнул, что занят, но все же был рад тому, как он, обняв со спины, прижался всем телом. Ничего не говоря, не жалея и не прося. Ты никогда не верил, что между нами ничего не было, но это действительно так, дальше объятий не зашло, а мне они и были нужны. Утром, при всех, ты преподнёс мне другой перстень, присовокупив какие-то слова о заслугах. Я не слушал, смотрел в твои глаза. Ты же отводил взгляд, не хотел говорить со мной, тогда, дождавшись окончания церемонии, без приказа остался, и только закрылись драгоценные двери, сорвал перстень с пальца.- Мне не нужны подачки! Ты резко развернулся, хватая за запястье. Грозя, сломать его.- А ну повтори, что сказал?! Ты презираешь мои подарки?! Или дело не в них, а в нас? Ты презираешь меня? Гефестион?- Не я закрываю покои, оставляя мужа на растерзание досужих до сплетен евнухов.Ты немного стих. Отпустив мою руку, сделал жест отдалиться.- Придержи дурной язык. Я всегда считал тебя равным себе, нет, даже в чем то более великим. Я искренне верил в твоё чувство ко мне, в твоё понимание нашей миссии, в нерушимость наших уз, и то, что ты унижал меня, выставлял на посмешище, принимал, как несовершенство человеческой природы. Я прощал, Гефестион, хотя все говорили о твоей гордости, высокомерии и жестокости. Я простил тебе все: смерть своего ребёнка, падение Багоя, горе Роксаны, позорную гибель Клита и предательство Пармениона с сыновьями. Я, как слепец, видел только твой образ и поклонялся тебе как божеству, я отрёкся от себя ради тебя! Я дал тебе так много, как никто и никогда не получал, а ты? Ты так просто снял брачный перстень, тем самым показав мне всю ничтожность моих устремлений, ты предал меня, Гефестион, и нашу семью. И нашу любовь. Каких же ещё ты требуешь жертв?- Позволь мне удалиться, я поеду в Вавилон. Приготовлю все к твоему торжественному возвращению. Наполню казну разграбленную Гарпалом, подготовлю войско к весне, ты же хотел идти в Аравию. У меня есть несколько отличных идей для построения осадных башен….- Ты так ничего и не понял? У меня жизнь рушится, а ты о каких-то башнях думаешь?! Пошёл вон, дурак! Скройся с глаз, езжай куда хочешь и делай все, что душа пожелает, только оставь меня в покое.Ты не понял, не хотел даже взглянуть на меня, увидеть страшную муку в некогда любимых глазах, не знал, как сжимая пальцы в кулаки, я едва устоял на ногах. - Эвмен, - крикнул ты, и в зал тотчас просочился злобный соперник. - Гефестион слагает с себя полномочия и передаёт их тебе. Тот перстень, который я ему дал как государственную печать, валяется сейчас на полу. Подними его и надень. Отныне ты отвечаешь за империю. Что было дальше я не помню, конечно, я сумел выйти, хотя не понимал куда шёл и где сел, и сколько просидел, и кто стоял около меня. Помню золотой кубок, протянутый неизвестно кем. Горький вкус какой-то травы. Потом вообще все как в тумане. Временами, мне казалось, я умер, погруженный в кокон собственного горя, не слышал и не видел происходящего. Говорят, за мной тогда очень хорошо ухаживал Главкий, твой лучший врач, заменивший умершего Филиппа. Он заставлял меня есть, насильно поил, приказал музыкантам играть весёлые мелодии. Заметив, что все это не приносит желаемого эффекта, испросил разрешения увезти меня в маленький городок неподалёку от Эктобан. Вроде как меня даже вели под руки, помогая влезть на слона, чтобы с ненужной пышностью отправить в ссылку. Не помню, ничего не помню. Я стал слаб как новорождённый и больше спал, нежели бодрствовал. В тот период у меня открылась старая рана на плече, загноилась и стала кровить, несколько дней лихорадило, пребывая в небольшом домике у реки, я часами смотрел на текущую воду. Плакал ли я? Думаю нет. Слез больше не было. Скорее спасительное забытиё, лишь оно поддерживало меня. И Главкий. Тот не отходил от меня все дни, готовил мази, сидя рядом на лавке, что-то рассказывал. Спустя несколько дней, я впервые, осмысленно глянув на стены, удивился как здесь очутился. С того дня началось выздоровление, по совету врача я дважды купался в протекающей рядом реке, ел сухой козий сыр и свежеиспечённый хлеб. Из дворца не было известий. Ждал ли я твоего прощения? Ждал, хотел видеть. Потом отчаялся. Потом тупо сидел на берегу и бросал ветки в протекающую воду. Приходил Главкий, брал меня за руку, вёл домой спать. Заметив однажды пёстрые одежды идущих мимо домика простых жителей Мидии, узнал о начинающихся Дионисиях. Ты веселился, приносил жертвы балагуру, вечно юному Дионису. Забыв обо мне. Пил молодое вино, обнимал юных дев. Ты не хотел страдать, ты сбросил на меня все горе разлуки. Всю боль. Неужели и сейчас я вытерплю. Ничем не упрекну тебя? Застав копошившегося в сундуке Главкия, спросил не хочет ли и он немного поразвлечься. Добряк расплылся в широчайшей улыбке, сознавшись, что очень желает посмотреть выступление лучших танцоров, о котором было объявлено во всеуслышание задолго до праздника.- Так иди, - вздохнул я, - мне уже лучше, как-нибудь вечер без врача переживу.Сказал, и затосковал, ведь раньше очень любил этот праздник, а однажды довелось и самому побывать Дионисом, как давно это было, вряд ли кто сможет поверить, расскажи я о той роли. Сильно болело плечо, опий уже не помогал, в последние время я стал часто прибегать к нему, да только без толку. Машинально бросив в рот насколько горошин, стащил старый хитон, завязал простые сандалии и как был, без плаща, отправился туда, где кипела жизнь, визжали доступные женщины и свистели жутким дискантом пастушьи флейты. Сумерки ещё не успели опуститься на город, пребывающий в упоительных розовых тонах заката, ещё не зажгли смоляные факелы, распространяя запах горелой пакли, улочки, запруженные ликующими толпами, гудели. Я переходил от одной лавки к другой, ничего не покупая, любовался выставленными товарами со всего света, я пытался доказать себе, что ещё могу чувствовать, могу хотеть, как вдруг голос серенги, наигрывающий простенький мотив родины, пробился сквозь множество иных звуков. Желая найти флейтиста, быстро пошёл на зов и едва не вскрикнул от радости.Феликс, сидя ко мне спиной, тянул полузабытый мотив, который всегда исполнял, если мне становилось грустно. Не веря глазам, я бросился, обнял, закричал от счастья.- Ты кто?Спросил незнакомый юноша, с удивлением уставившись на полубезумного меня, пытающегося целовать ?воскресшего Феликса?.- Я? Обознался, прошу простить.Парень кивнул и поднеся флейту к губам, заиграл другую мелодию, быструю и весёлую. Мне хотелось сказать, точнее попросить, дать денег, чтобы ещё раз услышать другую. Тихую, протяжную. Милую сердцу.- Погоди, закончи ту.- Да ты пьян, незнакомец, я именно её и играл.Выходит, видение друга и даже песенка были лишь плодом моего воспалённого воображения, и не стоит искать Феликса? Он сам меня отыщет, стоит только немного подождать?! Найдя коновязь с поильным корытом, я как в юности, сел, привалившись спиной к деревянной бадье, и стал ждать. Я очень хотел, чтобы меня нашли и отвели домой, но проходил час за часом, множество людей прошло мимо, а я так никому и не был нужен. Мысль о том, что Феликс давно мёртв, казалась мне чудовищной. Я не хотел верить реальности, забвение, подаренное опием, слаще, нежели действительность. Та вода, которую я время от времени пил из грязного корыта, становилась приятнее мёда. Временами, мне казалось, в толпе мелькали знакомые лица, я мог поклясться, что видел Полидевка – молодого, такого, как в день убийства царя Филиппа; дважды мелькал Филандер, почему-то мне хотелось верить, что это был действительно мой старший брат. Ведя на поводу пегую кобылу, приблизился Клит, прикрикнув на меня, стал поить лошадь. Были ещё Филота с братом, пьяные, неподалёку тискали шлюху. Каллисфен, груженный пергаментами, прошёл мимо, даже не взглянув на меня; Протей с подушкой издали грустно посмотрел. Я был счастлив, тебе никогда не понять того умиротворения, с которым я рассматривал умерших. Даже предатель Тамаз не вызвал гнева. Напротив, я улыбнулся ему, и отпустил с лёгким сердцем. Когда же действие опия стало ослабевать, вернулась знакомая боль. С трудом осознавая своё положение, я попытался выбраться из города, протискиваясь в шумной толпе. Но, то ли многочисленные зеваки оказались настойчивее, то ли я ослаб настолько, что не смог оказать сопротивление всеобщему порыву, и, вынесенный на площадь, очутится лицом к лицу с веселящимися жителями. Прямо перед дворцом танцевало порядка трёх десятков искуснейших артистов, разодетых в золото и драгоценные ткани, с цветами в волосах. Зрелище действительно завораживающее, хотя каждый из танцоров производил только ему понятные телодвижения. Казалось, они двигались в едином сказочном ритме. Персиянки и хананеяне, египетские храмовые юноши и девушки с берегов Гидаспа, не было числа удивлённым вдохам, коими зрители награждали мастерский разворот или наклон гибких тел, блестящих от благовоний и масел. В толпе говорили о тебе. Радовались царским милостям, кто-то протянул руку и я невольно проследил за линией, указывающей куда-то вперёд. Ты сидел в окружении восточных придворных и пребывал в добром расположении духа. Я уже хотел направиться к тебе, попроситься обратно, немного унизиться, немного польстить, я готов был снова уступить проклятой любви к тебе, заставившей забыть честь и гордость, предать друзей. Меня спас Багой. Ты спросишь, что же такого сделал евнух? Он танцевал. Единственное, что мог делать в совершенстве, и, будь я словоохотливым лизоблюдом, то расписал бы сейчас его прелести на десяти свитках. Ограничусь только одним – божественен. Не отрываясь, ты смотрел только на своего давнего любимца. Следил за каждым поворотом его головы, жестом длинных ладоней, золотой плечевой браслет, подаренный несомненно тобою, был единственным украшением Багоя, и его блеск затмевал все побрякушки, коими украсили себя иные участники. Крупные индийские сапфиры, глубокие, матовые так хорошо оттеняющие блистательную золотую оправу, затягивали в свои недра каждого, кто осмеливался глядеть на Багоя в упор. Было ли его восхваление заслуженным? Было, и первое место, и торжественный золотой венок на голову, и поцелуй царя. Когда все стали кричать о победе Багоя, ты, встав, спустился с тронного возвышения и подойдя к сомлевшему от долгой пляски триумфатору, вдруг подхватил его на руки, закружил и поцеловал. В губы, долгим страстным поцелуем.- Клянусь Зевсом, - закричал во всеуслышание, - в мире нет человека прекраснее Багоя и благороднее его!Не желая показывать какое действие на него произвели восторженные речи царя, евнух скромно потупился и отдал тебе низкий поклон, чем вызвал ещё одну волну восторженных воплей. Все вокруг славили его, превознося добродетели до небес. Я стоял один, в беснующейся толпе, забытый, ненужный, отслуживший свой срок. Не замечая ударов локтями, толкотни и вони разгорячённых тел, по сути я был все так же одинок, как и пару часов назад. Обласкав танцора, ты пригласил его сесть у своих ног, справа от трона примостился Эвмен, всем видом показывая своё новое отличие, слева, на низком широком табурете, восседала Роксана. Двое других жён сидели в отдалении, накрыв головы разноцветными платками.- Благодарю тебя, Дионис, - и я пропустил начало речи и потому не знаю, о чем ты толковал с богами, пока рассеяно рассматривал царедворцев, – Благодарю за удачный поход, за моих воинов, не посрамивших памяти предков, за мудрость моих вождей, за прелесть наших жён. Славя вечно юного выпивоху, ты держал огромную чашу, наполненную вином на вытянутой к небу руке, ни разу не качнув её, показывая всем, что царь Азии и всего мира по-прежнему силен и здоров. - За всех нас, собравшихся здесь, за мою Роксану, известившую о зачатии наследника, за Неарха - критянина и мудрого Пердикку, за Антипатра, за Полиперхона, за рыжего Кассандра, хотя тот и далеко, за Птолемея и его очаровательную жену Таис, за Гарпала, пусть подавится моим золотом, за Теофила, за Марсия, за Эвмена в конце концов. Хотя есть один человек, который бы сейчас, надув губки, презрительно фыркнул, да Аид с ним, за Гефестиона!Я крупно вздрогнул, когда ты назвал моё имя. Хотя было вполне предсказуемо, что в первом десятке царедворцев следовало упомянуть хилиарха, и все же не ожидал, а когда услышал, вдруг, оттолкнувшись от толпы, вышел вперёд, на песок, обильно политый потом танцоров, взбаламученный их ногами.- Дионис, мне не нужно твоё расположение!Ты поперхнулся, чаша в руке накренилась и на шёлковую голубую мантию упало несколько капель, по виду более напомнивших кровь.- Ты... Ты…Ты прекословишь не только мне, но и богам? Ты окончательно сошёл с ума? Несчастный!- Несчастен ты, сидящий в окружении шакалов и лис. Тех, кто уже завтра готов перегрызть тебе глотку. Слепец, уверивший себя в исключительности судьбы по праву рождения, ты жалок. - Подойди!Взревел ты, мгновенно приходя в бешеное состояние, и, не дожидаясь исполнения приказа, подскочил ко мне, схватил за плечи, затряс, словно пытаясь вытрясти из головы крамольные мысли. - Кто ты такой, чтобы жалеть меня? Дрянь, грязь под ногами! Кто бы ты был, не встреть меня!? В кого бы превратился, не возвеличь я тебя! Не можешь простить мне великодушия? Милосердия! Любви! Обласканный мною, ты вздумал насмехаться над чувствами царя? Забыл участь Каллисфена?- Он умер, уважая себя. Но ты прав, называя меня самыми низменными прозвищами, я заслуживаю их, и мог бы прибавить ещё, но зачем? Я хочу сказать о другом. Ты спросил, кем бы я был отними у меня боги Александра? Изволь. Простым воином и погиб бы при Гранике, семья гордилась бы мной, поставили бы алтарь героической душе, сестры приносили цветы, а отец не закрывал лица от стыда, встречаясь со старыми приятелями. А может, я бы стал жрецом Асклепия, обрил голову, толок порошки в ступе, смазывал нарывы и вправлял вывороченные суставы и меня ценили, превозносили за добродетель. Или женился на хорошей доброй девушке, построил дом, завёл овец, разбил оливковый сад и встретил старость в окружении детей и внуков, поражая их своей мудростью. И меня бы любили, без измен, простой семейной любовью. Как видишь, у меня было много шансов стать хорошим человеком. Я выбрал самый гибельный путь и стал тем, кем ты меня назвал. Смотри на меня, на человека без гордости, без принципов, без души, это все я - цареубийца!Выкрикнув, что накопил внутри за многие годы и, почувствовав облегчение, хотел уйти, но ты не дал шанса одуматься. Влепил оглушающую пощёчину. Тогда я плюнул тебе в лицо. Не смущаясь сотнями глаз, мы разорвали многолетние отношения у всех на виду.- Ты..Ты..Ты…Задыхаясь, силился выдавить из себя обидные слова, но не находил подходящих. Сзади подбежали Артабаз и Багой. Попытались успокоить. - Пошли все прочь!Завопил ты как безумный, размазывая мою слюну по щеке. Напуганные приступом бешенства, все, начиная с персидских жён и кончая последними рабами, бросились врассыпную, толкаясь , давя нерасторопных. Мы смотрели друг на друга и никто не отводил взгляда, многое можно было прочитать в них: отчаянье, страдание, смертельную ненависть.- Сдохни тварь!И стало так легко, так радостно, словно я сбросил груз давивший на плечи, как небосвод однажды поддерживаемый Гераклом. Не веря в собственное спасение, осмотрелся, заприметив враз опустевшие проходы, двинулся к одному из них. Оставалось совсем немного – выйти, глубоко вдохнуть и сказать себе – все кончено, ты освобождён, но в тот момент мои ноги подогнулись и я упал лицом в грязь, слыша над собой твой довольный смех. Пинок пониже спины обрушил хилиарха и сделал его пятнадцатилетним мальчишкой, опрокинутым тобою при первой встрече. ?Никогда не вставай у меня на пути!?И я пополз, упираясь локтями в песок, с лицом, измазанным, рассечённым в кровь твоей ладонью, я полз на карачках и хотел только одного - чтобы мой отец, благородный Аминтор, увидал сейчас то унижение, которое предсказывал и удовлетворил свою мудрость. Его сын, Гефестион, стал грязью, как он и говорил.Уйти, исчезнуть, спрятаться от тебя, от сердца, обличавшего за скверные поступки – разве это возможно? И спасительная, радостная мысль вдруг озарила мой измученной мозг. Смерть, вот единственный выход. Не поверишь, но в тот момент я почувствовал такую лёгкость, слово душа, освободившись от пут, вдруг взмахнула крыльями, готовая сорваться прочь. Засмеявшись, я привалился спиной к одной из высоких колонн, отдыхая, закрыв глаза, без раздумий, принял решение. И все стало не важным, мой внешний вид – грязный, изорванный хитон, потерянная одна сандалия. Испуганные перешёптывания слуг, насмешливые высказывания завистников, их трусливое торжество. Не было более ничего, чтобы могло задеть меня. Я перешёл черту, за которой нет возврата и нет боязни, и самое главное - сожалений. Через некоторое время ко мне приблизился один из прислужников, предложил помощь, я милостиво разрешил. Взяв под локти, меня потащили по лестнице вверх, точно вдрызг пьяного. Чужая спальня, чуждая постель, чужие покрывала и подушки. Чужой фиал, из которого поят чужим лекарством. Все чужое, все враждебное и злое. Впрочем, все равно, не задевает. Пришёл Багой с синяком под глазом, сообщил, что ты разгромил несколько залов и пытался поджечь дворец, спросил о моем самочувствии. Мы довольно спокойно поговорили, он поинтересовался не надо ли мне чего, я ответил – принеси яд. Не спросив кому и зачем, евнух расстегнул кафтан и снял с шеи золочённый кулон, выполненный в виде крошечной фигурки богини Кибелы, вздохнув, отцепил и протянул.- Берег себе, - пояснил, - тебе сейчас нужнее.- Всыпь в вино. Послужи последний раз.Багой выполнил мою просьбу, опрокинув содержимое флакона в густой алый напиток, протянул.- Гефестион, мне жаль.- Жалей себя, ведь ты остаёшься.Слабость не позволила мне выпить все сразу, сильно затошнило, и потому, я был вынужден, отпив наполовину, отставить дорогой сосуд на столик в изголовье.- Иди, не надо на это смотреть.Багой остался сидеть, взяв мою руку, переплёл пальцы, согревая собственным теплом. Кажется, я заснул, а проснувшись, едва ли не заорал от боли. Внутри все крутило, от страдания бросало то в жар, то в холод. Ко всем прочим бедам, моя нижняя челюсть оказалась неподвижной, лишая возможности говорить. Обливаясь холодным потом, я знаками попытался привлечь к себе внимание Главкия, суетящегося неподалёку, показывая ему рукой на столик, умолял влить остатки отравы хотя бы сквозь стиснутые зубы. Безрезультатно. Напротив, двое рабов, обтерев тело душистыми полотенцами, приподняли меня на подушках, приложили ко лбу ледяной компресс, сделали два кровопускания, растёрли ноги. К ночи полегчало, боль стала привычной, и челюсть уже так не беспокоила. Измученный, я лежал подобно выброшенному на берег бревну. Трижды на мне меняли одежды, умывали, стелили покрывала. Приходили ещё какие-то люди, поворачивали осматривая, громко шептались. Прикладывали горячие, распаренные листья к груди, от которых сильно пахло мятой. Мазали виски сандалом и курили в кадильницах ароматным дымом. Напрасно. Я, медленнее чем хотел бы, но приближался к смерти.- Это же не серьёзно?!Раздался твой голос, и, не желая видеть говорящего, я сделал вид будто сплю.- Ослабленный организм хилиарха, вкупе с прошлыми ранениями и к тому же где-то подхвативший тиф, даёт не много шансов на выздоровление.- Тиф? Невозможно. Где он мог им заразиться? Отвечай, Главкий!- Вероятно, светлейший пил грязную воду или общался с больными людьми.- Я же приказал беречь его, о вероломный! Помни, если что-то случится с Гефестионом, тебе не жить!Вскоре я почувствовал твоё дыхание, видимо, наклонившись над телом, ты обнял меня за плечи, прикасаясь губами ко лбу.- Он весь горит! Сделайте снеговую ванну. Ледяные обёртывания! Не стойте, делайте хоть что-нибудь! - Бесполезно, мой повелитель, очень скоро температура упадёт, и хилиарха начнёт бить в ознобе от холода. Это перемежающаяся лихорадка, она не зависит от внешнего воздействия.- Так дайте ему лекарства! Боги, ну почему именно сейчас?! За что?! Гефестион, очнись, услышь – я сожалею, правда! Я повёл себя дурно, но ты же всегда прощал меня! Прости и на этот раз, ты сильный, ты все можешь! Даже то, что не доступно мне! Хватит!!! Напугал!!! Я осознал. Ну смотри, царь всех народов у твоих ног. Открой глаза. Скажи слово, вытащи меня из пропасти отчаяния.- Государь, – приблизился Александр, твой телохранитель, умный молодой парень, уважаемый мной, хотя бы за то, что не лез к тебе на ложе. – Хилиарху нужен покой, врачи делают все, что в их силах. Вам лучше провести вечер в молитве. На храме уже зажги священные огни.- Да-да, ты прав, я должен помолиться. Идём, оставим Гефестиона, он позлится еще немного и успокоится, и все-все будет по-прежнему. По-прежнему, - приговаривал ты как безумный, давая себя увести. И два дня не появлялся. К радости Главкия и других лекарей, с каждым днём мне становилось лучше, хотя боли так и не прошли, но лихорадка прекратилась. Тиф, валивший стольких сильных людей, отступил. Я уже мог сидеть, поддерживаемый толстыми подушками. Из окна слышались бессмертные строки поющего хора."Кто же был первый и кто был последний, кого умертвил тыПосле того, как уж к смерти, Патрокл, тебя боги призвали?Прежде всего - Адреста, потом Автоноя, Ехекла,Также Перима, Мегада, Епистора и Меланиппа,После того - Еласа и Мулия вместе с Пилартом:Этих убил он. Другие ж о бегстве подумали каждый.Высоковратную Трою тогда же руками ПатроклаВзяли б ахейцев сыны, - так бешено пикой он бился."Я тихо засмеялся. Подзабытый образ нагло вторгался в потухающее сознание. Патрокл - так ты звал меня в юности. Так именовал в зрелости, даже помня эти строки в которых, если бы боги позволили, то Трою завоевал не Ахиллес, а Патрокл, отдавал мне первенство."С криком ужасным, и трижды по девять мужей убивал он.Но лишь в четвертый он раз устремился, похожий на бога, -Тут, Патрокл, для тебя наступило скончание жизни!Вышел навстречу тебе Аполлон средь могучего боя, -Страшный. Но в давке Патрокл не узнал подходившего бога:Мраком великим укрытый, шагал он навстречу Патроклу.Стал позади и ударил в широкие плечи и спинуМощной рукой. Завертелося все пред глазами Патрокла.Сбил с головы его гривистый шлем Аполлон дальновержец;Под ноги быстрым коням покатился со звоном и стукомШлем дыроглазый героя. И грива его оскверниласьЧерною кровью и пылью". Звучал ли на самом деле тот напев, или мне привиделась его мелодия?- Смерть, смерть, смерть! – Стучало барабанными палочками в ушах,- Патрокл умер от руки Аполлона, а не его ли чествуют сегодня? Устраивая импровизации уличных певцов. Почему они так громко поют? Зачем славят моего убийцу? С трудом махнув рукой, попросил закрыть окна и занавесить их тяжёлыми тканями, настал долгожданный полумрак, а с ним прекратились ненужные мелодии. Тишина обняла меня, стал слышен тихий шёпот.- Ему легче. Завтра попробуем покормить.- Умоляю тебя Главкий, спаси моего филэ, а потом требуй все, что душа пожелает, исполню! - Вам бы отдохнуть государь, вы здесь уже шестые сутки, едва держитесь на ногах.- Как я могу уйти?! Вдруг он позовёт, а меня рядом не будет?! Он же снова обидится. Он такой ранимый! Нет, Главкий, здесь, у дверей, мне самое место. Я услышу даже его немой крик. Но почему он не зовет?! Почему?!Ты рыдал?!- Он болен, придёт время и все уладится, дайте себе отдых, иначе умрёте раньше его выздоровления, пожалейте себя, ради Гефестиона!- Ты прав, я должен быть свеж и радостен, когда он откроет глаза. Да, я пойду на празднество. Только прошу, следи за ним. И если только…- Я позову, государь.Отлично. Слыша твои шаги, удаляющиеся от дверей, я собрал все силы, которые копил целых шесть дней, приподнялся и, встав с кровати, доковылял до столика, отодвинутого каким-то нерадивым слугой в угол, нашёл спасительный фиал. Яд немного осел на дне, я размешал его. В последний раз взглянув в окно, на гранатовый сад, расстилавшийся у подножья, медленно выпил до дна. Пальцы не удержали золотой сосуд и он покатился с грохотом, рвущем тягостную тишину. Кто-то подхватил меня, донёс до постели. Забегали невидимые слуги, засуетились. Я улыбнулся, закрытыми глазами рассматривая Танатоса с длинным ножом, склонившегося ко мне, отрезающим жертвенную прядь. Хотел сказать, как долго ждал его и как счастлив увидеть. Неподвижные губы дрогнули и я умер.