44. Манёвр Шрёдингера (1/1)

Животное (кот) состоит из твёрдых тел и жидких… и составлен из 29 известных элементов. <…> Важное значение имеет мозг животного. Однако [излишнее] развитие [мозга] ведёт к пессимизму, который убивает светлые надежды, устрашает и служит причиною нервных расстройств, болезни и ранней смерти. <…> Для изучения межпланетного пространства привлекательно весьма использование котов, поскольку являются они животными весёлыми и к пессимизму не склонными Константин Эдуардович Циолковский. Освоение пространства реактивными приборами; Живые существа в космосе Слишком живое воображение — первый признак безумия THIEF Что лучше: женщина или алмаз? И женщина, и алмаз состоят из одного и того же вещества. Во все тяжкие Музыка: LINDEMANN — Ich wei? es nicht Семён Слепаков — Котозависимость The Vines — Black Dragon Дореволюцiонный Сов?тчикъ — Мы покинемъ сей вивар?й Денег всё же хватило на не самое быстрое пятиместное аэротакси, не отвлекающееся, однако, на подсадку пассажиров с частично совпадающими маршрутами. Я всегда предпочитал оплачивать перевозку лишней пустоты, а не терпеть назойливое соседство. Но сначала мы с Оми посетили ближайшую забегаловку, где я развлекал её магическими трюками — нервируя джедаев на этой половине планеты, пока она поправляла уровень сахара: по её словам, низкая концентрация глюкозы портила ей настроение. Затем, разумеется, она ещё и посетила санузел, счищая этот сахар с эмали. По дороге она доставала меня непрерывным потоком вопросов, а я пытался от них отвертеться: в разогнанной до трансзвука капсуле мне воздавалось за всё случившееся в Сумерках и после того. — Каково это, ощущать будущее? — спросила она уже в третий раз. — Своё? — переспросил я. — А есть разница? — В полноте восприятия, — уклонился я от ответа. Да и ощущения чужого будущего — они всё же свои ощущения. Но я не стал угощать её таким горьким трюизмом. — Ну так как? — не отстала она и на этот раз. — Какие они, эти недоступные всем необычные ощущения? Оми сильно впечатлило предугадывание самых ближайших поступков посетителей кафешки. Пусть всего на секунды и минуты вперёд, ведь походя изрекать пророчества на годы, как Реван, я не умел, и был тому, честно говоря, безмерно рад. Неоднозначные, неясные предсказания едва-едва, но контролировались мной, а не контролировали меня, как пассатижи самосогласованного истинного пророчества. Существование которых я пока ставил под сомнение — ведь и они сами ставили меня под сомнение. — Сложно сказать; словно бы ты вспоминаешь об уже произошедшем, но это вовсе не так — ты знаешь, что так только может произойти, — ответил я. Но и это был не ответ. Ведь я не мог выразить, каково — знать это. Вернее, мог… вот так: ?ощущать будущее?. Но понял бы меня лишь другой одарённый. — Будто ты уже так поступал, вытаскивал нужную карту, произносил правильные слова? — предположила Оми. — До боли похоже, — я кивнул. — Но лишь со стороны. Ни с какими воспоминаниями не спутаешь нечто подталкивающее меня из ещё несбывшегося, из ниоткуда, я бы даже сказал — не из материального мира. Этому чувству нет здесь места. А если оно есть, то и место перестаёт быть одним определённым местом. — Не понимаю. Моя спутница открыла свой напоминающий ?домик? улитки рюкзак и, прорывшись в его плотно утрамбованном содержимом, достала бутылку с водой. К традиционным здесь кафу и местной газировке Караоми любви не питала. — Ничего. Поймёшь позже. — Ты сказал — подталкивает? Разве не мидихлорианы так общаются с джедаями? — спросила она. — В тебе они тоже есть. Но молчат. Не в них дело, Оми. — А в чём? — Ох, если бы я знал… Предвидение Силы со стороны напоминает опыт в задротской видео- или голоигре: представь на миг, что тебе нужно сделать в ней что-то сложное или успеть в срок. И ты раз за раз, раз за разом проваливаешься. Но со временем, благодаря неограниченному числу попыток, ты с лёгкостью проходишь казавшийся непреодолимым уровень, ведь ты уже знаешь, что именно и как именно тебе следует делать; как, когда и на какие клавиши жать, как двигаться. — Похоже на жульничество, — кажется, упрекнула она меня. Караоми предсказуемо не стала пить и обычную воду, набранную ей из-под крана. Она достала из куртки складной стаканчик, бросила в него крупную фиолетовую таблетку и залила водой, затем поставила его в подстаканник. Что-то новенькое. — Ага, похоже, — кивнул я. — Нейросеть ещё не обучена, а что-то влияет на неё так, будто она уже всё знает. Или знает, откуда получить подсказку. Словно её соединяют с чем-то внешним. Но мне кажется, что это ?внешнее? — вполне себе часть тебя, только из-за границы чересчур определённого мира. — Это же она — Сила? — Если хочешь чего-то понять, избегай этого слова, — повторил я максиму Ревана. — Почему? — Я мог бы спросить так: это же жизнь? Это же магия? Волшебное слово вообще ничего не объясняет — в этом прекрасном опыте ощущения себя частью реальности или — иначе — в ощущении реальности как опыте бытия собой. — И я вновь тебя не поняла. Мне кажется, ты можешь, но не желаешь ничего объяснять! — Потом поймёшь. Хотя и не всему своё время. Ничто никому не обязано. — Тогда… когда? — Когда пойму и я. — Я развёл руками. — Вот так бы сразу и сказал, а не пудрил мне мозги! — Она решительно стукнула меня кулачком по плечу. Вода в её стакане зашумела, забурлила, но словно от ТЭНа, или как от барбулятора из бритвочек: без активного газообразования. Уж в чём, а в объёмном кипении я разбирался. Выходит, источник тепла был не химическим. Здорово нагревшись и окрасившись, напиток шибанул в нос насыщенным запахом специй. Затем Оми всыпала в него захваченный в кафешке сахар — куда же без него? — Я до тебя видела джедаев только однажды, — поведала Караоми. — И то — издали. Парочка из аграрного корпуса, прилетали на наши фермы по своим делам. Мне отец их показывал. — В её голове промелькнул целый сноп ассоциаций. — Говорил, что пара таких заменяют все ботанические институты нашей Новки вместе взятой. Думаю, я начала теперь понимать, почему. Но если это так похоже на читерство, то выходит, невелика их в этом заслуга. Достаточно родиться с Силой. — Оми с плохо скрываемой завистью посмотрела на меня. — Нет, этого мало, — возразил я. — А что до читерства… Похоже это ещё и тем, что с увеличением разрыва между точками сохранения сложность нарастает нелинейно. А ведь жизнь хаотичнее любой игры, в ней нет чётко прописанного сюжета, а если она и игра, то кооперативная, да ещё и антагонистическая… Толку в ней от таких прямолинейных предсказаний? — Но ты же предсказывал даже то, что именно заказывают посетители, когда именно они встанут из-за стола! — воскликнула Оми. — Когда приносили заказ, его уже вообще-то давно заказали, так что я ничего в этом случае не предсказывал, — я злорадно рассмеялся. — Это уже по части ясновидения. — Шулер. — В магии всегда есть немного и от фокуса, — я даже не стал извиняться. — А импровизации хорошего фокусника обычно подготовлены загодя. — Так что насчёт этой импровизации? Какой секрет твоего фокуса? — Хочешь ощутить правильность ходов в любой игре? — спросил я её. — Сначала изучи её правила. Не понимаешь последствий? Так и Сила понятнее их не сделает. А джедай, сколь бы он ни превосходил меня в фехтовании или ни медитировал с утра до ночи, не сможет почти без расчётов ввести в навикомп нужные координаты: он же ни сита не смыслит в топологии и гипернавигации! — Эй, то есть будь у меня Сила, я бы могла угнать чужой однофакторный аккаунт? Я же знаю правила? Нужно только нажимать нужные кнопки в нужной последовательной? А ведь можно было бы переиграть на бирже дроидов-брокеров! — Она мечтательно закатила глаза. — С их-то нищенскими процентами? — удивился я. — Ну а что. Работа по созданию цены всё равно оплачивается. Если хорошо раскрутиться… — размечталась Оми. — Думаешь, что взламывать пароли так же просто, как отклонять бластерные заряды световым мечом? — спросил я, сам и такого не умевший. На биржу, кстати, лезть вообще не стоило — использование Силы для любых заметных спекуляций в Республике считалось мошенничеством. Ограниченно спекулировать дозволялось только джедаям: иначе бы пришлось вообще запретить им любые операции с деньгами — приходилось мириться. От всех прочих одарённых серьёзные финансовые инструменты отделяли санкционированные посредники. — А разве нет? — Она невинно взмахнула длинными ресницами. — Ничего подобного; надо осознавать весь комплекс событий после его нажатия. Все протоколы связи, все этапы шифрования, алгоритмы расчёта контрольных сумм. Если всё это понимаешь — тогда только сможешь, — ответил я. Во всяком случае, именно так поступал Реван. Он был одновременно настолько глубоко погружен и в Силу, и в программирование, что мог баловаться и срабатывающим с первой-второй попытки полным перебором. Но и тут всё решали отсутствующие детали. Проворачивался ведь не весь механизм, а лишь его образ, идеал — а не всё материальное воплощение: нельзя вообразить все реальные процессы в реальных затворах логических элементов оптронных чипов, в триллионах физических ячеек памяти. Абстрактные программы служили лишь идеей — в очередной раз на целое воздействовали через его ограниченное представление: в который раз Реван занимался архаичной магией, управляя миром (или собой, как его частью) через собственное его восприятие. Пусть не распевая заклинаний и без ритуалов, но суть оставалась той же: изображение как идея успешно подменяло сам объект. Однако джедаи, настроенные не столь скептично, подавляли своё эго и соединяли себя незримыми, но прочными нитями с Силой как марионетки, чтобы одними только мышечными движениями решать вполне интеллектуальные задачи. Не осознавая полной их сложности. Но невероятная концентрация на настоящем моменте мешала сознательному восприятию отдалённого будущего. Повод для нескончаемой полемики в корусантском Ордене о том, какая же из крайностей — путь Единой или Живой Силы — вернее. — Нужно быть тем ещё ситховым гением, не представляю, чтобы кто был на такое способен! — сказала Оми. — И есть ещё один нюанс: чтобы ощущать развилки, варианты будущего, нужно знать, что и у прошлого могут быть варианты, — добавил я. — А телепатия? — спросила Оми, взбалтывая свой напиток. — Ладно, ты уже сказал, что не читаешь мысли. Но как это выглядит? Тоже не объяснишь? — Ощущается. Не выглядит. — И всё же? Вкус её напитка я ощутить не смог: он был мне совершенно незнаком. — Это как… ощущать себя не собой, — сказал я, осматривая с большой высоты тянущийся до горизонта суматошный город. Вид через большущий мыльный пузырь остекления, натянутый на силовой каркас системы компенсации перегрузок, открывался действительно вдохновляющий. Но его начали заслонять проносящиеся мимо рукотворные горы — наполненные шумом человеческих мыслей башни, словно бы компоненты, высящиеся из переплетённой эстакадами печатной платы города. Спидер обступили будто бы миллионы повторяющихся элементов: сверкая кобальтом и кремнием кристаллических граней, устилали расчерченный дорожками на кристаллические районы громадный, раскинувшийся на невероятные миллиметры в своей наноструктуре чип. Его мы и пробивали — как частица галактического излучения. Неподалёку в многослойный текстолит планеты врастал и чип безопасности — то был офис Ордена; непрерывно синхронизировали работу оборудования микроконтроллеры правительственных зданий, электропитанием управляли офисы промышленных корпораций. По многомерному лабиринту посылались и принимали сигналы: деньги, знания, люди с оружием. Структура работала. И будет работать — без меня. — Никакое не объяснение. — Её упрёк был справедлив. — Соглашусь. Тебе же снятся сны? — спросил я, рассматривая грани крышесносной картины. Во сне ли, в реальности, у треугольника три угла, а у четырёхугольника — четыре. А дважды два — не пять, как верно отмечал ещё Декарт. Если число углов иное, то это иные фигуры и иные числа, тоже познаваемые. Огораживая реальность категориями, опираясь на разум можно существовать где угодно. — Ещё какие! — откликнулась Оми. — И хорошо ли ты их запоминаешь? — Когда как. — Она пожала плечами. — Именно сами сны, а не элементы их сюжета — память о памяти? — Редко удаётся, — смутилась она. — Вот и тут — когда как ощущается. — Но при чём тут сон? — спросила Оми. — Находясь во сне, задаёшься ли ты вопросом… находишься ли ты в нём? — задал я ключевой вопрос. — Нет. Я смотрю, ты любишь вопросы. На которые не знаешь ответа, — заключила Оми. — Вот именно. А как иначе я узнаю, что ответа нет?.. И тем не менее таким вопросом полезно задаваться во сне, пусть лишь затем, чтобы знать правила игры… Если чётко разграничить реальность и сон, что, разумеется, невозможно, как и вообще что-то чётко разграничить… ладно, сейчас речь не об этом! — Я выглянул в окно: вид был слишком детальным для глубокого сна. — А о чём? — Во время всякого сна я ощущаю себя немного не собой, и это удобоваримо объясняется — ведь мозг работает иначе: он не подключает так же полно память того, кого я считаю непосредственно собой, вот прямо сейчас. Во время сна мозг не только создаёт иллюзорные картины, он ещё создаёт кого-то другого, очень похожего на меня наблюдателя, чей опыт и искажённые впечатления я могу частично запомнить. После или во время пробуждения. И это объяснение усыпляет наше недоверие ко сну. — Какой странный взгляд на вещи! — И точно так же я воспринимаю чужое мироощущение — как рассеянное воспоминание о сне, — закончил, казалось бы, я. Солнце перестало ритмично врываться в спидер через не успевающую приспособиться к переменчивому потоку ?умную? электронную тонировку: мы наконец вылетели из центральной структуры города. Спидер мчался из одной окраины Коронета в другую — промышленную. Туда, где опускались и поднимались видимые даже отсюда звездолёты; ближе к космопорту. — Значит, ты ощущаешь чужие мысли так, будто вспоминаешь чужие… свои сны? — обдумав услышанное, спросила Оми. — Очень похоже. Очень. Знаешь, всё это грандиозное путешествие началось с сущей мелочи. — Она разбудила старое воспоминание. — С какой? — Она собралась. — Однажды мне приснилось, будто я забыл, кто я… Проснулся во сне — в незнакомом месте, в окружении незнакомых людей, в городе, в котором никогда не приходилось бывать, не мог даже вспомнить, кто я, и что я вообще там делаю! Даже не мог представиться перед окружающими, хлопая ртом, словно выброшенная на берег рыба, не мог вымолвить ни слова, остро ощущая свою неполноценность, словно от меня что-то откромсали; что-то значимое для меня. — Хорошо, что мне такого никогда не снилось… Или я не помню, — поправилась, мило улыбнувшись Оми. — Ни одно ли это и же? Если нельзя прояснить разницу? — криво, как умею, улыбнулся в ответ я. — Не думаю. Неприятный сон, но это же только сон? Что в нём такого? — Во сне, знаешь ли, вообще трудно испугаться. Но тогда я испугался, — продолжил я воскрешать воспоминание. Это было нетрудно, поскольку тот сон мог всё ещё длиться, а Сила помогала одинаково воспринимать как будущее, так и прошлое. — Разве? А как же ночные кошмары, страшные сны? — Очнувшись от кошмара, мы его забываем. Действительно же сильный страх заставляет просыпаться посреди ночи, судорожно хватая ртом воздух — его нельзя испытывать в глубоком сне. Ощущать же страх во сне так, как мы ощущаем его в реальности, можно,только если и сон чересчур реален. — Так что случилось дальше? — Я вновь проснулся — уже в том, что очерчиваю как реальность — и тут же задался всё тем же вопросом. Почему я уверен, что происходящее вокруг не сон? Всегда ли были эти люди вокруг меня, этот город, это небо, эти звёзды? Когда и как они взялись в моей жизни? И моя ли она? Не дурит ли меня очередная иллюзия? После того кошмара — никогда до того я не ощущал во сне такого ужаса — я уже не могу забыть это чувство, не могу отделаться от него. Нигде и никогда. Когда сплю, когда бодрствую — неважно. — Не обижайся, но это не выглядит чем-то… здоровым. Ты слишком много переживаешь по чудным, неестественно странным поводам. — Странным? — переспросил я. — Я способен видеть сны неотличимые от реальности, про прошлое и будущее, как чужое, так и своё, или и вовсе не различая границ. Грезить наяву и превращать в явь грёзы. Не странно ли это?! — Ты владеешь Силой. Наверное, нет. — Нет, не странно, — кивнул я. — Ничто не странно, и эта мысль примиряет с чем угодно. Но это не ответ, ведь так? До того знаменательного мига, тот грезящий Не-я вовсе и не думал, что это неправильно — не являться мной настоящим, и, что ещё любопытнее, ни о каком мне, сидящем тут, этот Не-я даже и не подозревал. А ведь я всегда немного этот Не-я? Всегда не уверенный… в себе. — Не знаю… Не уверенная, знаешь ли, но я не совсем понимаю, о чём ты говоришь. В любом случае, спасибо, что поделился таким. — Это в действительности смертельно-жизненно важно, — сказал я. Единообразный, сливающийся в серую железобетонную жижу, промышленный вид за окном за эти месяцы уже изрядно меня утомил. Но смотреть всё равно было не на что — впрочем, можно было глазеть на Оми. — Ты не закончил? — Караоми обречённо вздохнула. — Нет. До того памятного сна мне не приходилось бунтовать против его правил, принимая всё в нём как есть. Как принимаем мы и эту… реальность. Но с тех самых пор расширение знания о незнании стало неотделимо от ставшей обыденной в моей жизни магии. — Не понимаю, о чём ты говоришь. Ты говорил о снах, теперь о магии… — Они связаны. Если понимать магию, как изменение окружающего мира не его же обыденными внутренними инструментами, иначе говоря, как настоящее изменение самого бытия, то в претерпевшем метаморфозу мире точно так же будет и другой ?ты?. Соответствующий другой версии вселенной. Не помнящий, как он был личинкой самого себя внутри яйца прошлого, иного мира. Ведь сама память о преступлении внутренних его законов сама была бы таким же их нарушением. — И? — теряя интерес, переспросила Оми. — И если ты не в состоянии быть кем-то иным, или хотя бы помнить, как ты был… или была им в прошлом, ином месте, не в силах запоминать свой непрерывный сон — пробуждение за пробуждением — то и мир никогда и не изменится под действием твоей воли. Ты останешься заперт в границах одного сна, никогда не нарушишь, не исказишь его правила. Тебе и незачем будет помнить о тебе же, но ином — из иного же, старого мира, в котором ты только лишь напрасно желал видеть мир изменённым. — Звучит как бред радарно-травмированных. У которых мозг напоминает хорошо прожаренную пористую булочку, — весело сказала Оми. Я проигнорировал её замечание. — Умение запоминать свой сон, своё бытие не собой прошлым, продлевать тем самым себя в видоизменённую действительность и в видоизменённого себя — неотделимо от магии, — закончил я. — Спорим, для этого нужно перестать различать реальность и сон? Как и положено безумцу? — простонала Оми. — Ты о чём-то догадываешься, — усмехнулся я. — Но магия всё равно остаётся искусством пересечения границ. — Спасибо, что поделился, — вполне серьёзно сказала Оми. — Любопытный взгляд на… вещи. Хотя я всё равно ни ситха не поняла. — Да не за что. Ни ситха, говоришь… Хм-м… Я ведь должен был это кому-то рассказать. В отрыве от вариаций заумных квантовых теорий сознания и антропного принципа бытия, люди не склонны воспринимать всерьёз такой эзотерический опыт. В числе таких скептиков и я сам. Был. Но опыт, каким бы он ни был — штука упрямая. — Мне такое никогда не снилось, так что я всё ещё тебя не понимаю. Но при чём тут телепатия?! Вернись обратно! Немедленно! — Она больно ткнула меня пальцем под рёбра. — При том! Мы все умеем ощущать себя кем-то иным, — я развёл руками, — значит, чтобы идеально точно прочитать чужие мысли, надо и быть этим… кем-то. Можно ещё представить себя на чужом месте, чтобы получить отклик — чтобы осознать, интерпретируя, намерения какого-нибудь экзота, даже хатта! Но когда магия подобия покушалась на точную науку? Поэтому-то телепатия никогда не может быть точной. Так понятнее? — Ненамного. — Граница между нашими сознаниями, как сказали бы иные, пугающе тонка. — Я опять залюбовался её сознанием и профилем. — Существует теория, что сознание как таковое — собирающее действительность из хаоса — и вовсе одно на всех, только расколото на наши, растаскивается желаниями и страстями на личные миры. Раздроблено между людьми, моментами времени. Что все эти последовательности, непрерывности, никак не проверяемые тождественности — попытки отрицания главного. — И вновь ты о той ситховой непрерывности? Это ?главное?, как я думаю, не в том, те же ли мы самые, клоны ли мы или копии самих себя, важно только то, что значимо для нас в нашем прошлом или в будущем, — перебила меня Караоми. — А я сейчас о другом. Ином. Хоть я уяснил твою позицию. К этой идее… главного, скажем так, издавна приходили многие — называя её ?брахманом?, мировой душой, абсолютом. Слов много, суть одна. Кто-то считает ей Силу, кто-то видит её в ощущениях всех живых существ и говорит о Живой Силе. Иные смотрят шире и говорят о Великой Силе. Ты же слышала сентенцию: ?не смерть, но Сила?? — Тогда и любить некого! Только самого себя — как всех. Или всех как себя. В чём тогда смысл? — внезапно воскликнула Оми. — Никогда не смотрел на это с такой стороны, — опешил я. — Ты тоже так думаешь? Что мы все — одно? — требовательно спросила она. — Нет, мне видны связи, но видны и границы. Именно они и делают нас — нами; не дают раствориться, исчезнуть. Так что я придерживаюсь диаметрально противоположенных воззрений. Но создавая границы, учишься их и пересекать. — Хотела бы я так, — разочарованно сказала Оми. — Возможно, у тебя получится. — У меня недостаточно для этого мидихлориан, — ещё раз сказала она. Кажется, её это задевало. Само то, что я говорил с ней на такую тему. — И поэтому нужно отказаться? Не знаю. Ну так, стало понятнее, как работает телепатия? Она задумалась. — Теперь я вообще перестала что-либо понимать. — Я старался, — опечаленно вздохнул я. — Запутать меня. Так поэтому-то ты заказал всё то же, что и я? И вчера тоже? — Поэтому. А говоришь, будто стало только непонятнее. Оми решила промолчать по этому поводу. — А как ты съел столько сладкого? Бедный… Если только твоя поджелудочная не эволюционировала в отрыве от всего твоего вида. — Боюсь, что дело не только в эволюции, — заметил я. — Ну да, ну да. Все знают, что свободный чистый углевод людям вреден, но всё равно пихают сахар. Во всё. Да и никто не хочет отказаться от сладкого. Так что на Новке кое-кто решил пойти путём наименьшего сопротивления, перетряхнув обмен веществ. — Мне кажется, дело не только в этом… — повторил я мысль. — Понимаешь ли, всё это за счёт правительства, в качестве бонуса для всех капсульных. Чтобы сэкономить потом на медстраховках. А кому-то и вовсе доплачивали. Я — часть, как выяснилось, не самого удачного эксперимента по повышению здоровья нации. Но довольно об этом. — Так и быть. — Спидер стал закладывать вираж. — Мы подлетаем.* * * Пропуск на Оми оформили за минуту до нашего прибытия: её документы я отправил в самый верный момент: ни минутой позже, ни минутой раньше. Не стоило вскрывать карту раньше времени. Огромный опустевший цех притих в ожидании: посреди него стоял только один звездолёт и совсем немного ещё будто бы не установленного в него барахла. По сторонам я оглядываться не стал, чтобы не вспугнуть ?птичек?. — Самый уродливый корабль, который я только видела! — замедлив шаг, восхищённо воскликнула Оми. — Сладкая, это же звездолёт, а не тортик с глазурью, — сказал я. А ещё он был грозным оружием, лаконичная, функциональная эстетика которого не должна была вызывать вопросов. Даже мерзейшие эдиакарские очертания внешних конструкций, оплетавшие несуразные кореллианские параллелепипеды, были на своём месте. — Что это из него повсюду торчит? Что за уродливые наросты? Это корабль или куча спрессованных кратских пыточных дроидов? Последний вопрос Оми, неожиданно оказался близок к истине. — Расплющенная игольчатая грязежаба? — не унялась она. — Олег, ну что за уродливое шасси! Ещё и несоразмерно огромное. Как и тепловые проекторы. — Без малого тысяча тонн, — пожал я плечами. — Это же коробка с плоским дном, зачем ей такие вытянутые опоры? — продолжала Оми. — Ради лишней механизации? У того же среднетоннажного кореллианца, которым я управляла, шасси было неубирающееся. Десяток посадочных гребней и всё. Она, само собой, была права. Я такое видел не раз — что-то вроде лыжного шасси у вертолёта. Если ты грузовик, а не атмосферный истребитель, то масса куда важнее аэродинамики; поэтому более лёгкое неподвижное шасси — выбор не слишком спешащих с посадкой или преодолением линии Кармана. А благодаря репульсорам и нулевой горизонтальной посадочной скорости, колёса для пробега не нужны — не было их у моего звездолёта. Только рифлёные ?лапы?. — Это всё, чтобы цеплять контейнеры, иметь сквозной доступ к трюмам и, самое главное, садиться на необорудованные, неровные площадки. Как на мягкий грунт, так и на скалы. И всё это одновременно, — подумав немного, сочинил я ответ. Главным было радиоэлектронное оборудование; приёмники и передатчики систем вооружения, которым мешало выпущенное шасси. А ещё корабль был и тем самым атмосферным истребителем. Но ведь я всё равно не соврал ей? — Да я знаю, зачем нужно убирающееся, но коробочка всё равно уродливая. Странная, — сказала она многозначительно. С каждым новым шагом к нам приближался не только звездолёт, но и катастрофа. Ещё несколько шагов могли толкнуть цепочку событий-доминошек, оканчивающих сказку несчастливым концом. Всё будущее готовилось перевернуться, как поднимается кверху килем набравший воды горящий корабль — перед тем как пойти на дно. Я притормозил и обернулся к Оми. — А то, что он похож на коробку, говорит лишь о том, что кореллианцы чем-то похожи на фелинксов, — сказал я, пытаясь найти повод затормозить. — Фелинксов? Никогда их не видела. Они же напоминают ручных тук, да? — Что?! Ты никогда не видела фелинксов? — Она поразила меня в самое сердце. И указала путь к спасению. — Их на Новке не содержат. А что в них такого? — Энергия! Пошли. — Я подхватил её под локоток. — Что? Куда?! — Смотреть фелинксов, куда ещё? На корабль ты ещё налюбуешься. Изнутри он ещё уродливей… Я хотел сказать — ?интереснее?, — поправился я. — Вот прямо сейчас?! — Прямо сейчас: второго шанса не будет. — Я развернулся, притянул её к себе, поцеловал и потянул за собой: — Нам наверх! Миновав запоры и сигнализации, поднявшись по пожарной лестнице, мы тайком проникли в кошачье жилище. Вольер был полон разных укромных убежищ, домиков и коробочек, и стоило только потревожить покой их жителей, как из них тут же показались любопытные мордочки. У фелинксов вообще отставало чувство самосохранения: они всех людей принимали за дополнительный тактильный антураж для игровой площадки. Иногда питательный. Мяукающее стадо, делая вид, что оно осторожно принюхивается к незнакомцам, тут же окружило меня и Оми. Я, порыскав по запертым ящикам, нашёл какое-то угощение для котов и метнул ей, благоразумно отодвинувшись от довольно урчащих засранцев. Глупые и доверчивые, они привыкли, что все люди их гладят и чешут за ушами. — Их случаем не… едят? — смущаясь, спросила Оми. Я едва не подавился, пытаясь найти ответ. — Зачем? Нет, конечно. — Маленькие, наверняка быстро плодятся. Выглядят довольно упитанными… — Она приподняла одного особо толстенького кота. Тот, судя по его виду, явно не догадывался, в качестве чего его рассматривают. — Это же не повод? — Зачем ещё так откармливать? Тут едят многих животных, чем эти хуже? — кажется, без тени иронии спросила Оми. — Этих не едят. Им повезло. — Тогда разводят на мех? — Она запустила руку в живот пытающегося спрятаться от неё зверька. Возможно начавшего о чём-то догадываться. — Что?! — Они такие пуфыстые, приятные на ощупь. Я читала, что животных иногда разводят ради их меха. — Их просто содержат, потому что они миленькие. Потому что их любят. — Нет, не любят. Если бы любили, не содержали б в этом вольере. — Ну почему же. Им тут нравится. — Вот именно, нравится. Они кому-то нравятся. Ну, как красивые на вид вещи. Когда они по карману. Это же не значит сразу, что их любят? — Может быть. Фелинксы ничем, на первый взгляд, не отличались от земных не до конца одомашненных, а потому и легко дичающих котов — но не на второй и уж точно не на третий: тысячи лет комнатной эволюции благоволили к игривым, умильным лапчатым созданием, а не к умелым, осторожным охотникам. Корм же бегать и прятаться не умеет? Разумеется, трудно назвать естественным отбор домашних питомцев по их инфантильности, однако новые отличающиеся не только необычным внешним видом, но и чертами характера породы выводят вовсе не за тысячи лет. Чему способствует частая смена поколения. Даже без прямого генетического вмешательства Именно поэтому самой милой и породистой кисой в этом замурчательном помещении была Оми. За её гибким обликом и чарующей экспрессией её генов, сформировавшей чуткие и нет рецепторы разных нейромедиаторов, стояли не тысячи, а десятки тысяч лет столь же неестественного отбора. Помимо непосредственной правки кода. Внезапно орава котиков, окружившая нашедшую игрушки Оми, неожиданно прытко разбежалась по углам и попряталась по коробкам; задрожали тонкие стены — мимо витринного окна, исторгая из сопел двигателей пламя и грохот, пронеслись аэроциклы. Вроде того, что я некогда взял с рук на Корусанте. Тогда по неопытности я мог легко разбиться, несмотря даже на бортовой автопилот: слишком большие скорости и самые дешёвые сенсоры. — Хаттовы пердильни! — воскликнула Оми. — У их владельцев ракетное топливо вместо мозгов. — В чём дело? — Не привыкла. У нас на Новке осёдлывать турбины запретили задолго до моего эктогенеза. — Шум? — спросил я. — Сверхзвуковое истечение ещё никто не убило. А вот сама их скорость… — Ну да, разбиваются на них этак раз в тридцать чаще, чем на нормальном аэроспидере. — Мне припомнилась убедительная статистика. — На один приведённый километр траектории, разумеется. Ну так… их же выбор? — подзудил я её. Чужой выбор я показательно уважал. Независимо от того, был он иллюзорным или нет, существовала свобода воли или нет, независимо и от того, что думал о миллиардах ничтожных людей. Хотя бы потому, что не желал, чтобы кто-то покушался на мой собственный выбор. Иллюзорный он или нет. — Олег, ну ладно бы они убивались только сами, нет же, они получают сомнительное удовольствие играть со смертью за счёт окружающих. Разве это справедливо? — А разве не за свой? — возразил я. — Не-а… Не все успевают вовремя заметить их до того, как их останки начнут соскребать со всей округи. Или с твоего помятого спидера. Как бы они ловко не пилотировали, риск высок и из-за чужих ошибок. — Чужих? — не понял я. Нет, всё-таки спидер иногда управлялся и человеком. Очень иногда: при переходе с одних ?рельс? на другие. Пилот обычно выбирал сценарий движения, а не управлял всей его кинематикой. Однако не все аэролинии были оснащены должным образом, особенно на едва освоенных, совсем недавно высыпавшихся на космических телах колониях. А у аэроциклов или, иначе, высотных спидербайков шоковый компенсатор настолько слаб, что большинство столкновений на легко развиваемой ими субзвуковой скорости заканчиваются заключением: ?пилот погиб на месте?. Но, хотя место для ошибки человека всё ещё оставалась, оно было крошечным в сравнении с земным автотранспортом. Неужели тут кого-то всерьёз волновало: война же на дорогах давно закончилась? Видимо, даже эти способы закончить жизнь в расцвете сил и лет были чувствительны для общества. На фоне отсутствия любых иных. — При обычном столкновении — спидер в спидер — за твой зад возьмутся страховщики, а тут тебя ещё и обвинят в чужой смерти, — разъяснила Оми. — И вроде бы ты и вправду что-то там нарушил, и эта реактивная пердильня не успела с тобой разминуться… Но не сожгла абсорберы, как это обычно бывает в тяжёлых машинах с каркасом, а размазала своего тупого пилота… И как ты думаешь, кого назначат виновным в смерти сумасшедшего? — Она совсем широко распахнула глаза. В её шлем-персоналку сейчас пытался забраться коротколапый кругленький фелинкс: несоответствие размеров его нисколько не заботило. — Смотря во что верят на твоей Новой Кардоте, — сказал я. — Верят? — переспросила Оми. — Везде свои боги. Есть места, где оценивают только результат и всегда находят во всём одного или нескольких виновных. Местами интересуются мотивом. Местами выдумывают вменяемость, чтобы наказывать затем за неправильный выбор. Тем самым подразумевая и невменяемость, веря в важность осознания последствий преступником. Местами юриспруденция догнала наконец нейрофизиологию, местами — отстаёт от неё на тысячи лет, не понимая, что осознание последствий и способность контролировать свои действия — не одно и то же. — О чём ты говоришь? — Местами нельзя ни обвинять жертву, ни даже наказывать всех причастных пропорционально усреднённому вреду от таких поступков… Там, где люди верят в установление справедливости. Что возвращает нас к поиску одного или нескольких виноватых, — закончил я. — У вас там как с этим? На твоей Новой Кардоте? — Как и везде. — Она не поняла меня. — Занудные правозащитники борются за свою извращённую справедливость. Но пока ещё не протащили своё проклятое машинное рационально-этическое законодательство. Хотя уже начали. — Слышал краем уха, — сказал я. Мне приходилось много чего читать странного, правда, не про сельскохозяйственных животных. Для кого что было в новинку. Оми нахмурилась. — Их идиотскими стараниями нас будут наказывать не столько за то, что мы натворили, сколько за то, к чему только могли привести наши поступки, — разъяснила Оми. — А то и вовсе за само твоё существование: даже если ты ничего ещё не сделал, но скорее всего можешь. Надо бы тебе чего ограничить, лишить каких прав. А настоящих преступников они предлагают чуть ли не отпускать, так, будто они ни в чём не виноваты, и вообще — по их словам, наказаниями ничего не исправить. Если ужесточение наказания не снижает число преступлений, то в нём и нет надобности — так они говорят. — Ты против? — спросил я, пытаясь ощутить её мотивы в Силе. — Безусловно! — моментально откликнулась она. — Они хотят лишить правосудие смысла. Предлагают изучить, к чему приводят всякие разные поступки, всё усреднить, найти при помощи мудрёной математики какие-то непонятные никому, кроме них самих коэффициенты, и только тогда назначить наказание. Мол, не произвольно, по традиции, а научно обоснованное. Исходя из целевой функции снижения вредных последний от таких действий. Вся наглядность теряется. — Но ведь это… эффективнее? — Я, кажется, нашёл урановую жилу, мой встроенный радиометр указал на что-то важное. — Это несправедливо, — как-то обиженно сказала Оми. — Представь себе, в уравнения включают вред не только от преступления, но и от наказания за него. На равных! Виновных нет, жертвами считают всех. Само понятие преступника из уравнения исключено, есть только потерпевшие! — воскликнула она. — Мол, негуманно умножать страдания свыше необходимого. И в то же время предлагают предупреждать правонарушения людей с разными склонностями ещё до их совершения. По-разному… А что их за что прижмут заранее, так главное, что в итоге меньше проблем, меньше преступлений, меньше насилия. — А ведь работает? Тишь да благоденствие. — Я выразительно осмотрел вольер. И погладил наслаждающегося созданными для него условиями кота. — Ты тоже веришь в эффективность? — неверяще спросила она. — Пускай тогда кастрируют всех мужиков как этих жирных фелинксов. А то большинство убийств совершают именно мужчины. Не бред ли? — Я не верю ни во что. И только спрашиваю. — Я едва не отступил от такого напора. — Универсальный ответ, Олег? Твоё имя, случаем, не переводится как Вопрошающий? Нет? Странно… Ну так что ты сам думаешь об этом? Не увиливай! — Я, слава всем богам, не рационалист. С одной стороны, так можно до предела снизить всякую преступность… Всё, что в неё включают, разумеется! Не те же узаконенные грабёж и подкреплённую угрозой насилия власть государства над чужим телом. Но такой подход обесценивает наш выбор: наказание откровенно представляется не как возмездие, а как инструмент. Как бич для бессловесной скотины. Я нащупал под боком ещё одного кота. Глупое, наглое животное. Но забавное. — Вот, — кивнула Оми. — Не как возмездие. А я о чём говорила? Правосудие заменяется бухгалтерией. Управление рисками, менеджмент безопасности — как в крупной транспортной компании. Я в ней недолго работала, знаю, как всё это устроено, — поведала она. Караоми нравилась животным больше, чем я. Кажется, их притягивал незнакомый и достаточно сильный для них запах. За играми группы ушастых засранцев можно было наблюдать настолько долго, насколько мне было нужно. А ведь Оми ещё и нашла специальную чесалку. Допускаю, что их разводили в рамках корпоративной войны: подбросишь такого в офис конкурентам, и рабочий день заканчивается. — Обожаю безопасность! А это непередаваемое чувство, когда за тобой присматривают… Повсюду. Можно даже в освежителе, — позлорадствовал я. — Когда говорят про безопасность, обычно хотят у нас что-то отнять. Деньги, имущество и свободу, как правило. Особенно свободу. Я отвлёкся и ссадил с коленей тёплого кота, всем своим видом показывающего, что я должен его развлекать. Но его это не остановило — он попробовал вновь забраться на меня. — Ну, её тут на Кореллии побольше, — улыбнулась Оми. — Для тех, кому она по карману. Так себе свобода. — Истинно. Но ты заставила меня вспомнить, что в древности на моей родине закон был именно про возмездие. — Возмездие? Ты любой разговор водишь к чему-нибудь мрачному? — фыркнула Оми. — Не я — жизнь. Установления и правила не мешали нарушать себя, они только карали за это. Тонкая, но важная граница в целеполагании правосудия. Только понимая её, можно было всерьёз заявлять, что лучше пускай погибнет весь мир, но восторжествует справедливость. Считая целью закона отмщение, а не уменьшение страданий в мире. Идеал, открывающий дверь всяким оптимизаторам, запретам во имя всеобщего блага. — Нравятся иррациональные максималисты? — Нет, но их есть за что уважать. Была даже юридическая формула, гласящая, что нельзя запрещать всё подряд лишь на основании того, что это может быть использовано для нарушения закона. Ведь цель закона — только свершить возмездие, если преступник всё-таки неосмотрительно воспользовался предоставленной ему возможностью. — Любопытная… логика, — съехидничала Оми. — По этой же логике нельзя запрещать наркотики, — я вспомнил торчков у автомата для проверки концентрации неизвестно кем и как разбодяженного ширева, — ведь это дискриминирует тех, кто способен контролировать свою зависимость… или добровольно избирает путь саморазрушения. Нельзя запрещать оружие, прекурсоры, свободу связи, право на шифрование трафика, право на тайны. Право на собственное тело. Право не устанавливать в освежителе камеру. Много чего. — И почему же так не везде? — пробормотала она. — Потому что нас рассматривают как обязанных обществу. Потому что мир разуверился в свободе выбора и справедливости. В освящённой обычаем мести. Он не верит в отмщение. Он всего боится, разменивает свободу за, зачастую, иллюзорную безопасность. — Да я знаю. И это, в общем-то, очевидно, — успокоила меня Оми. — Или это было когда-то тебе непонятно? Как будто не об этом я только что говорила? — Дело не в понимании причин. Всё это порождает согласие с абсурдным запретительством и урегулированием всего что можно и нельзя. Когда один запрет обеспечивает соблюдение другого — к примеру унизительный запрет на хранение праха дома обеспечивает соблюдение не менее абсурдного запрета на его развеивание в несогласованном месте. И я ведь не шучу, есть места, где люди терпят такое. А всё начинается с непонимания концепции возмездия, роли намерения, пренебрежения своей свободой. — Тебя это злит? — Да. Но я не могу винить людей в том, что они ни во что не верят, в том, что они убеждены в своей ничтожности, тщетности правосудия, бессмысленности мести. Когда молекул в газе становится слишком много, глупо учитывать траекторию каждой из них. Или воздействовать на каждую по отдельности, а не нагнетать давление во всём сосуде. — Так что же тогда тебя так бесит? — Меня злят не люди — каждый в отдельности — а сам этот громадный мир, упразднивший личность и месть. — Месть?! — Она лежит в фундаменте справедливости. Одно без другого не существует. Если месть бессмысленна, если воздавать злом за зло — лишь множить страдание, если же наказание — это инструмент оптимизации, лишь неизбежное насилие ради общественной безопасности, этакая мера социальной защиты, то нет ничего дурного и в превентивном ограничении наших прав. Если справедливости нет, то наказывать можно и заранее. А нам — стиснув зубы, надо терпеть. — Тогда, выходит, я за месть, — неожиданно решила Оми. — Почему? — Если нет виноватых, нет вины и преступников, а есть только жертвы неудачной наследственности и обстоятельств, то нет и невиновных. И, усреднив величины, можно наказывая невиновных заранее, усложнять им всячески жизнь, чтобы затем никто из них не нарушил закон. Если отказать им в праве выбора, а затем не мстить избравшим ошибочный путь, — твёрдо сказала Оми. — И я всегда была за месть. В задницу это рационально-этическое законодательство! — А всё начинается с игнорирования такой штуки, как чужая воля… — Так ты веришь в свободу выбора? — удивилась она. — Это как-то не вяжется со всем прочим… ну, тем, что ты говорил до этого. Почему ты думаешь, что она есть? — Верю? Не знаю… — Ты ничего не знаешь, — поддела она меня. — Прямо как эти кислолицые рационализаторы-правозащитники. — Я исхожу из того, что она есть. Как существуешь напротив меня сейчас и ты. Потому что моими поступками сейчас управляю я же из будущего. Впрочем, джедаи считают иначе и всё равно отрицают свободу выбора. Слава богам, мне это как ни странно сейчас на руку. — Опять какие-то боги. В каких таких богов ты веришь? Ладно бы их упоминал кто-то ещё, но ты? — недоумённо спросила она. — Верю? — переспросил я. — Ни в каких. — А какого ситха постоянно их поминаешь? Я сбилась со счёта далеко не на первом десятке. — Эта загадка раскроется в обмен на другую тайну. — Какую? — простонала она. — Ещё не решил, — я коварно улыбнулся. — Слушай, как мы пришли к этому от аэробайков? — пришла в себя Оми, вставая с пуфика. — А мы и не уходили. Почему они тебе не нравятся? — Не знаю. Наверное, мне внушили, будто они что-то дурное. Они символизируют то, чего на Новке нас всех лишили. — И чего же? Отчего ты здесь? — Потому что я внезапно обнаружила, что на Новке мне неясно, за что меня наказывают, что такого неправильного я сделала. А в конечном итоге выходит, что ты виновата уже тем, что существуешь. Такая, какая есть. — Продолжай. Мне это знакомо. — Ну, типа ты не виновата, но это проблема, которую тебе под силу решить переменившись, ага. Тебе даже открыто говорят, что наказывают не за что-то, а лишь зачем-то, что просто создают ситуацию, где твоё поведение не выгодно. Создают ситуации. Управляют массами. Чтобы на такое решалось как можно меньше людей. Как с этими пердильнями. — Которые, в конце концов, и вовсе запретили, — сказал я. — Так и тебя запретят, рано или поздно. Сначала обложат налогами, или лишат субсидий на твоё приобретение. И не будет ясно, в чём ты виновен, если и вины-то никакой нет вовсе. А бывает, что и вовсе удивляются: ведь всем и так ясно, что такое поведение недопустимо. Это ещё хуже — словно ты ненужная обществу деталь, брак, изъян. — Если ты им не нужна, они не нужны тебе, — рассудил я. — Быть может. Но ответь тогда на такой вопрос: зачем тебе возможность совершать преступление, если ты не собираешься его совершать? — Ради самой возможности. — Я удивлённо оторвал взгляд с котов, вновь начавших добиваться внимания. Играть друг с другом и изжёванными игрушками им было не так интересно. Мне нравятся игры и представления. И если всё — игра, играть можно и в справедливость. — Не пойму, — протянула Оми. — Мне и самой его не раз задавали, но никого не устраивал ответ типа ?потому что нужен?. — А зачем вообще жить, если ты не можешь совершить то, что совершать не следует? Даже если и не собираешься? — заметив немой вопрос на её лице, я продолжил: — Если тебя лишают такого выбора, не значит ли, что его не уважают? Не считают тебя способным решать свою судьбу разумным существом? Более того, считают, что и выбора-то никакого нет, что не стоит его представлять. Ну там, как домашних питомцев стерилизуют ради их же блага, — я кивнул в сторону пушистых евнухов-клаустрофилов. — Но питомцы и не сознают, что с ними происходит. Нам тоже предлагают не задумываться ни о чём? Быть счастливыми биороботами? — Но иной свободы принимать решение не лишают. На кого учиться. Кем работать. С кем встречаться. — А ты хотела бы работать главой той транспортной корпорации? — Для этого мне нужно было родиться кем-то иной. — Выбор, да… И это решили за тебя. Боги, наверное, — я усмехнулся. — Вот! От нас хотят, чтобы мы верили в свою свободу достичь всего, чего мы только пожелаем… нужно лишь постараться! Это чтобы мы не замечали несправедливое устройство общества. И одновременно хотят, чтобы мы признавали, что свобода нам, в общем-то, и не нужна, и всем будет только лучше, если всё решат за нас. Ведь часть из нас непременно ошибётся с выбором… А потому неплохо бы было для начала правильно провести эктогенез — чтобы мы лучше вписались в общество Новки. Но если каждый не становится миллиардером, наверно, каждый и не может им стать? Или даже пилотом? — спросила она. Эктогенез? Впрочем, если отнимать оружие, дабы им не убивали те, кому не дозволено, то почему бы не отнять и само желание его применять? Генетическую склонность к нему даже. Ради всеобщего блага, разумеется. Если всё определяют только условия внешней среды и гены, то нет причин проявлять уважение к чужой воле. Даже в виде возмездия. Джедаи, которые не мстят, заиграли новыми серыми красками. — Двоемыслие — необходимое условия для беззаботной жизни в любом сложно устроенном обществе, — подтвердил я. — А в нужную сторону всё равно поманят как фелинксов — вкусным кормом, — произнесла Оми. Вот уж кому свобода не сильно-то и сдалась: тепло, сыто — и хорошо. — Нескольких видов, с разными вкусами! — подхватил я. — И даже разных марок, — продолжила Оми. — Это когда корпорации скупают мелких конкурентов, взвинчивают цены и сохраняют их бренды? И в итоге ты стоишь в магазине, словно бы окружённый рулонами туалетной бумаги, отличающимися друг от друга только цветом? — Бу-э, — сморщилась она. — Тоже не нравится такая альтернатива? — Нет, Олег. Туалетная бумага! Люди тысячи лет уже как изобрели гигиенический душ. Ладно ещё на кораблях. Даже не на всех — где воды нет… а, плюнь ты на это. — А вот этих фелинксов устраивает вольерная жизнь. — Я указал головой в сторону их домиков. — Вряд ли бы они так лоснились у себя в лесу. Дикая природа — это насилие, голод страдание. Это хаос, непредсказуемость. — Верно, хаос. Ну так что? Покинем сей виварий? — Пошли уже. Мы поднялись и направились к выходу. Важно было не забыть запереть фелинксов: для неприспособленных к свободе она опасна. — Ну как? — Я глянул на время. И сверил цифры с ощущениями — мы успели. — Они тёплые! И у них такие прикольные лапки и ушки! И хвосты! А глазки! — умилённо сказала она. — Говоришь, на Новке их нет? — Запрещены… — Запретить фелинксов? — возмутился я. — Изверги. — Ага, изверги… фелинксы. Ужасный инвазивный вид. Жестокие ненасытные убийцы с неограниченной тягой к насилию. А если они не голодны, то убивают для забавы и играют с трупиками своих жертв. — Серьёзно? — Я по-другому взглянул на пушистую банду. Попробовал. Но не вышло. — Ага. Но они всё равно миленькие. — Если ты миленький, то иногда можно позволить себе оторвать голову какой-нибудь птичке, — заметил я. — Даже не иногда! — Можно даже устроить небольшой геноцид. Главное иметь невинный вид. — Угу! Чьи они? — спросила Оми. — Жены Сольвина. Человека, построившего мой корабль. А вот, кстати, и он — собственной персоной. К нам как раз подходил Сольвин. Видимо всё-таки сработала сигнализация. Или я забыл о какой-либо камере. Или он устал ждать. — Твой пилот? — Он почти ввёл её в ступор, поцеловав Оми протянутую для рукопожатия ручку — пусть и не касаясь губами, чисто символически. — Караоми, — представил я опешившую девушку. — Это замечательно, что ты нашёл такого прекрасного пилота. Я уже начал было опасаться за тебя. — С чего бы это? — Знаешь, мой коммивояжёр… тот самый, который Мистер-Мозги-В-Баночке. Он говорил, что человек оставленный наедине с собой, в пустоте и темноте — в одиночестве — становится жертвой своего собственного разума. Если разум этот острый, он расчленяет себя сам. Переваривает себя, — поделился мыслью Сольвин. — А он ничего не рассказывал про предел той бездны, в которую может низринуть себя человек, движимый стремление к познанию и самопознанию? — Нет. — Это тоже хорошо… Как корабль? — спросил я инженера. — Всё просто замечательно! Просто замечательно! — нервно ответил Сольвин. — Гипер? — Сроки я называл, они, увы, не изменились, — даже не соврал он. Мы на пару с ним ходили по краю. Он повторил ?просто замечательно? дважды, и это могло означать лишь одно: моим другом он уже не был, на нём висел жучок, и он ?сотрудничал?. С гипердвижками вышла пренеприятная история: всего через неделю после начала испытаний летающая лаборатория пропала без вести. Вместе с движками, ну, и с экипажем. Не зря я ощущал исходящую от них опасность. Вернее, так должно было случиться, но ни экипаж, ни запрограммированные на самоуничтожение приводы не пострадали: не зря я так часто и подолгу всматривался в будущее. И хотя всё равно пришлось приобретать ещё один комплект гипердвигателей, что отбросило нас с Сольвином на целый месяц, вместе с ними в сборочный цех тайно прибыли и старые, неисправные двигатели. На эту операцию ушла сотня миллионов — настолько круто её провернули. Корабль считался погибшим, а редчайшее и потому учтённое оборудование — потерянным. И теперь оно выступало реквизитом в моей театрализованной постановке. — Кстати, я воспользовался одной незадокументированной особенностью нового гиперпривода, — поведал Сольвин, как только мы начали спускаться в сборочный цех. — И? — Узнал, чей прах был использован для его постройки, — буднично сказал Сольвин. Нельзя было забыть о чудной традиции использовать углерод человеческих тел для создания главных элементов гиперприводов, приводящих в движение Кореллию. — У меня неприятное предчувствие, — тихо произнёс я. — Не знаю. Мне кажется, он не был бы против. Ты вроде бы хорошо его знал? — как ни в чём ни бывало спросил Сольвин. — Я хорошо знал только одного кореллианца. Всю жизнь проведшего в попытках покончить с собой. Ивендо? — спросил я. Впрочем, если бы действительно хотел — покончил бы. — Да, — ответил Сольвин. — Вот зря ты мне это сказал. Зря! Хотя любое знание не зряшно, извини… но это… — Почему зря? Я решил, что ты должен это знать. — Человек — не его тело, ты прав, — Оми прижала ладонь к визору, пока я говорил, — но… — Но что? Что не так-то? Ты же вроде как не суеверен? — обернулся ко мне Сольвин. — Раньше я бы не стал придавать значения чужим останкам, но сейчас я переменил мнение, Сольвин. Через настоящее можно восстановить прошлое — без потерь, так как энтропия попирается смысловым упорядочением реальности. А краеугольный камень такого смысла теперь заложен прямо в мой корабль. Теперь ты понимаешь? — сказал я. — Истинная смерть? — внезапно спросила Караоми. — Ивендо не умер. Окончательно, безвременно. Он только стал прахом, хотя прах этот — и не Ивендо. Именно так, — кивнул я ей. Обобщать свои опыт новыми абстракциями просто необходимо, если желаешь не просто повторять его, а сделать что-нибудь новое, выйти за его пределы. Только разум может преодолеть границу ритуала. Пусть и ради создания нового ритуала. Останки могли послужить якорем — прежде всего для меня самого. Ничто никуда не пропадает, энтропия обратима: прошлое невырождено — но лишь до тех пор, пока не потеряна таящаяся за случайностями смысловая связь. А малая часть позволяет воздействовать на целое. Как сказали бы древние египтяне, твой двойник — Ка — жив, пока о тебе помнят. Двойник, что заставляет ещё живых думать, вспоминать о тебе. Способность поселяться в чужих мыслях — свойство, которое древние египтяне придавали лишь живому. Не зря же они, как и ситы, писали на изнанке саркофага: ?ты жив?. Тот случай, когда Пирамиды действительно выполняют свою задачу: и поныне помнят о погребённых в них. — Кажется, вы понимаете друг друга. В отличие от меня. Вам повезло, — хитро сказал нам Сольвин. — Осталось ещё вделать в корпус изрекающую пророчества древесину, — проворчал я. Впрочем, пророчествовать мой корабль уже умел. — Не хочу тебя расстраивать, но древесина в твоём корабле есть, — откашлялся в бородку Сольвин. — Ну да, врошир. Как же я мог забыть… — фыркнул я. Врошир — огромные деревья с Кашиика, родины вуки. Дорастают до километра в высоту, что само по себе говорит о прочности такой древесины. — И с ней возникло небольшое осложнение, — сказал Сольвин, пропуская нас вперёд на репульсорный лифт. — Я что-то пропустил? — В Республике наложили мораторий на добычу врошира. О природе заботятся. Обратной силы закон не имеет, но могут и высверлить. Так что просто не распространяйся об этом, — пояснил Сольвин. — Спорим, первыми начал Альдераан, а все потом повторили, словно своих мозгов нет? — встряла Оми. — И что не так с Альдерааном? — спросил я. — Тираны! — воскликнула Оми. — Э-э… — что-то никак не складывалось в моей голове. — Один сенатор от Альдераана представляет в сотню раз меньше разумных, чем наш, и в тысячу меньше, чем сенатор от сверхсектора Эриаду. Они ведь особенные, на них правила для позже вошедших в Республику не распространяются. Сенаторы без представительства — это не про них. Тьфу! — фыркнула Оми. — А, вспомнил. Тирания основателей, — наконец припомнилось мне название явления. — Оплот демократии с привычкой к единоличному правлению… — позлорадствовала Оми. — Каждый альдераанец — ситхов тиран. Даже пускающие слюни младенцы заставляют подтирать свои попки тысячи жителей Среднего кольца. — Мы и сами в самой вершине Тетраэдра, — сказал Сольвин. — В самой вершине пирамиды тирании, — фыркнула Оми. Мне наконец удалось вспомнить что такое — этот ?Тетраэдр?. Корусант, Альдераан, Кореллия и ещё что-то там лежали в вершинах правильной космической пирамиды — Тетраэдра — в пространстве которой расположились большинство ?миров-основателей? Республики. Если Республика и была государством не для граждан, а для государств, то было в нём и своё первое сословие, и им были ?миры-основатели?. Взять ту же представительскую систему США — с её регулярным нарезанием избирательных кругов победившей на последних выборах партией, анекдотичной структурой выборщиков, делающей голоса жителей разных штатов неравноценными; курьёзным выбором сенаторов: по сладкой парочке от каждого штата — разумеется, независимо от его размера. Сплошные архаизмы неравномерного представительства оставшиеся от самого основания государства. Так вот она была детской песочницей по сравнению с невероятно древней и запутанной политической системой Республики — вот уж где коррумпированные акулы из нержавеющей стали рвали друг друга на части. Секторы и субсекторы служили полем непрерывной политической бойни за то, кто, кого и как по итогу будет представлять в региональном сенате, а через него — в Сенате самой Республики. Некоторые и вовсе входили в Республику без представительства: ими правили Моффы и гранд-Моффы так называемых Союзных Территорий. Именно поэтому я даже и не пытался во всём этом разобраться. Слишком много было в этой игре запутанных для меня множеств и измерений. — Сольвин, — обратился я к нему, — я пока покажу пилоту корабль? — Хорошо. — Он, постоянно оглядываясь, удалился. Подле корабля мы получше рассмотрели устроенную мной неразбериху. Несколько технологических лючков, ведущих в отсек гипердвигателя, были вскрыты, на захламлённых ремонтных площадках возлежали на своих стойках ещё будто бы не установленные в корабль приводы. Те самые — которые должны были убить испытателей или даже меня, если бы я слишком торопился убраться отсюда. Из узкого технологического отверстия внезапно показался грузный экзот. Гурт. — Олег! Давненько ты не заглядывал. Свесившись как орангутанг, он протянул длиннющую лапищу, и мы поздоровались. — Ну и возни же с ним! — воскликнул я, осматривая любовно разложенные тут и там лишние детали, совершенно ненужные элементы крепежа, какие-то невнятные приспособы. За монтаж гиперприводов отвечал только Гурт. И не спроста. Он всегда находил творческий способ затянуть его в три-четыре раза. Да ещё и отражал это в документах. Рабочие двигатели уже были на месте, фальшивую обшивку ещё только не прикрутили. О бессмысленности её существования были осведомлены я, Гурт, один из конструкторов и Сольвин. Но не джедаи или ещё кто бы то ни было. — Всратой ебли с высокоточным крепежом, — многозначительно поправил тот меня. — На корабль ничего не грузили? — спросил я. — Сольвин пару контейнеров в трюм поднял… Жутко торопился. Я бы на твоём месте перепроверил крепёж; не доверяю я твоим дроидам, — пробасил Гурт. — А ты что делал? — Катал квадратное и переносил круглое, — зычно хохотнул он. Нырнув Силой в трюм, я понял, что Сольвин разместил в одном из грузовых контейнеров свой холодильник. Целиком. Видимо, не придумал иного способа скрытно пронести провизию на корабль. Хотя какая тут скрытность… Но доспехи Оми ещё не прибыли. Время сжималось, как возвратная пружина — затвор отводился. Оставалось только не отпускать его раньше времени. — Хорошо. Смотрю, всё как обычно? — По сторонам я старался лишний раз не оглядываться. Особенно в сторону помещений, уже занятых юстициарами. Им ещё не дали отмашку — там, в Ордене, тянули время, думая, что я пойму их намёки, свяжусь с ними. Очень зря, в действительности. — Всё по технологии. Сварка взрывом, клёпка плазмой, сборка трезвым, — порадовал меня Гурт. — Вот так-то понятнее, — кивнул я. — Это, кстати, мой пилот. Караоми Стелла-Виам Этресс-Танака. — Пилот для ?Принца?? Ну-ну, — он громогласно расхохотался и нырнул обратно в казавшийся чересчур узким для него лючок. — Я бы на твоём месте прервался бы, отдохнул. Столько работать, можно и перегрузиться, — выразительно сказал я вслед Гурту. Из дыры раздалось что-то нечленораздельное, но меня он понял. Кажется. — Эй, это ведь корабельное орудие? — спросила Оми, указывая на выступающее из наплыва на корпусе корабля вытянутое рыло турболазера. — Да. — А это — ракетные отсеки, — обречённо сказала она. — От тяжёлого истребителя! Раз, два, три, четыре… да сколько же их?! — Сколько бы их не было, их недостаточно. Пошли уже внутрь. Аппарель была опущена, и мне оставалось только воспользоваться ключ-картой, чтобы попасть на борт. На корабле беззвучно работала вентиляция, мягко горел почти солнечный по спектру свет. Питала их крошечная вспомогательная силовая установка. Корабль уже проходил ходовые испытания, поэтому нёс приличный запас воды и воздуха; под сертифицированной охраной поставщиков разместили и всё необходимое вооружение — оно и было основной нагрузкой корабля. Его наличие в запертых отсеках, как ни странно, не мешало проводить монтаж того же гипердвигателя. Это поначалу вводило в ступор — учитывая, как земной опыт твердил, что ничего с кораблём или самолётом делать нельзя, пока из него не извлечён самый последний патрон. Или не выгружено ядерное топливо — при наличии реактора. Тут же хранение ракет вне корабля считалась даже более опасным, чем их размещение в специальных, оснащённых сигнализацией отсеках. Всё потому, что при пожаре или механическом разрушении боеголовки не срабатывали, и опасаться стоило только их кражи. Извлечь же боекомплект лазеров и турболазера и вовсе было невозможно, не лишив корабль топлива — очень странного и универсального по применению биогенного газа тибанны. Служившего ещё и для охлаждения гипердвигателя. — И как его зовут? — спросила Оми, без труда дотянувшись до потолка тамбура. Корабль проектировали как хороший кухонный гарнитур: строго под пользователя. — ?Принц, Имя Которому Тысяча?, — представил я звездолёт. — Что за вздорное, претензионное название! — Она скривилась как от оскомины. — И что именно в нём так нелепо? — Произнеси-ка кароним вслух ещё раз, будь добр, — велела мне Оми. — Принц. Имя. Которому. Тысяча, — как глашатай представил я корабль. — Прекрати! — Если коротко, то ?Принц?, — примирительно сказал я. — Так-то лучше. Но зачем?.. Ну… вот так, — поморщилась она. — Уникальному кораблю — не менее уникальное название. Когда я оформлял документы в бюро судов, не поверишь, столкнулся с неожиданностью… — Они все были заняты? — Оми была прозорлива. — Представь себе, да: проходимцы занимают все красивые названия, нарекая ими всякий металлолом. А если какой корабль с хорошим названием списывают — они тут же выкупают имя или успевают занять его первыми. И я узнаю об этом в самый последний момент! — Ты же богат — купил бы подходящее. Вон, как личный номер. — Я его не покупал. Пойми, не в кредитах дело: меня воротит от мысли уступить спекулянтам. Но подумай, зачем мне, скажем, ?Светлячок две тысячи сорок девять?? Или ?Азатот тридцать семь?? — Ты и тут особенный? Не желаешь быть даже вторым? — Вовсе нет, важно только то, чего достигну я сам. Чего достигнем мы сами. Какое нам дело до всех — других? Тщательно вымытый кубок ничем не хуже только что выкованного: куда важнее то, что в него налито. Первый, второй… мне нужно было правильное название не ради тщеславия, — ответил я. Впрочем, в некоторых ритуалах первичность действия была необычно важна; ведь уже увиденное уже кем-то зафиксировано в памяти, уже приняло форму. Как та глина. — Так чего же мы ждём? — Она распахнула очередную гермодверь. Затем, ловко пригибаясь и ощупывая выстилающие всё криволинейные коммуникации, стала пробираться по тесному, переуплотнённому кораблю. Обычно гражданские корабли изнутри куда более просторны: какой размер снаружи, такой почти что и внутри. Основные агрегаты тяжелы, но довольно компактны. Космические корабли в своей плотности скорее подобны самолётам, чем морским судам. Она без моей помощи нашла все нужные каюты, отсеки, осмотрела единственную просторную каюту — капитанскую, попрыгала на широком траходроме, пооткрывала все краны с водой, сунула свой носик во все углы. Заглянула Оми и в три каюты пониженного комфорта, напоминающие недоразвитый плод противоестественной связи плацкарты с сотой капсульного отеля. Судя по выражению лица, жить она в такой явно не намеревалась. Впрочем, при необходимости их можно было использовать и как складские помещения… Дошло дело и до оружейки, размещённой прямо в кают-компании на пути из моей каюты в рубку. — Эй, ты же не из этих космических бандитов? — поспешно спросила Оми, подозрительно косясь на мои соседствующие со скафандрами доспехи. Со стойки хмурился глухой мандалорский шлем, неуловимо напоминавший рыцарский топфхельм. Т-образным визором, наверное. Кастрюлька имела специфическую форму, во многом продиктованную необходимостью уместить под бескаром тактическую электронику и шоковые компенсаторы. И именно активные системы гашения перегрузки, намертво вросшие в пластины брони, определяли её массовое совершенство и придавали ей столь специфические очертания. Какой прок от нерушимости мандалорского железа, если попадание из бластера оставит на нём едва заметную подпалину, но так всколыхнёт мозг, что отвалится сетчатка и повылетают все зубы? Тем не менее танковая броня, лишённая танковой же массы, справлялась и с этим вызовом. Сверхпрочный бескар показывал себя с лучшей стороны ещё раз: его колоссальный предел прочности выдерживал как контактные напряжения от встроенных компенсаторов, так и само втиснутое в него чудовищное поле ускорения, перераспределённые в пространстве вектора сил инерции. Каркас из тончайших броневых плит работал так же, как и корпус звездолёта, принимающий в себя все силы инерции, возникающие при резких манёврах корабля, воспринимающего импульсы от собственных двигателей. Только содержимое доспеха оберегалось от импульсов иного рода. Принцип был общим и с репульсорной ?подушкой безопасности? гоночных свупов, удивляла лишь миниатюризация. В моих старых негерметичных доспехах куда более простая система была встроена только в шлем и лёгкий поддоспешник. И даже такое успешно предотвратило череду отупляющих мозготрясений. Большего от неё и не требовалось: испытания, на которые была рассчитана куда более крепкая мандалорская броня, пробили бы мои старые доспехи насквозь — как лист бумаги. Бескаровый же шлем теоретически сохранял целостность и после единичного попадания из станкового лазера, и, что ещё важнее, его содержимое не превратилось бы после этого в кашу. Нанолазеры, квантовые тепловые машины и датчики ускорения с оптронной автоматикой одновременно принимали решения со скоростью света и были достаточно точны, чтобы спасать не только от запреградной травмы, но и от пролежней и натёртостей. Эту же технологию использовали и в наступательном вооружении. Бронированную цель не обязательно вскрывать: достаточно на краткий миг создать внутри экзоскелета поле ускорения во многие сотни, а то и тысячи раз превосходящие ускорение свободного падения. Соревнование брони и снаряда тут выливалось в соревнование атакующего и защищающего репульсоров. Считающееся негуманным шоковое оружие, частенько заодно поражало и электронику, но всё равно не было особо популярно: вибромечи обычно были заметно легче, а их эффективность была более чем достаточна. Да и всё как всегда упиралось в цену выдерживающих высокие напряжения материалов. Тем не менее энергостанция в моём левом наруче питала силовой кастет, встроенный в левую же печатку, зовущуюся на мандалорском ?дробильной?. Что вполне отражало суть оружия. Этим дело не ограничивалось: в броню был встроен целый арсенал. Имелись: огнемёт, пара виброклинков, электромагнитная катапульта, которой можно было выстрелить, к примеру, ту же леску, рукопашный и дефлекторный щиты… Всё это звучало вдохновляюще… однако борозды от зубов и когтей созданий Дксуна, сожравших прошлого владельца доспеха, отрезвляли. — Нет. Но доспехи действительно мандалорские, — ответил я. — Лучшее, что можно достать за деньги. Латы не сильно интересовали Оми, поэтому мы наконец прошли в рубку — ?отсек управления? на схеме корабля. Где она, даже не став сдвигать или поворачивать кресла, ловко забралась на своё окружённое экранами, рычагами и кнопками рабочее место. Не став пробуждать весь корабль, торопливо оживила его интерфейс и запустила самодиагностику. Спросив у меня разрешения, но только после того, как уже щёлкнула парочкой тумблеров. — Круто! Тут всё цветное! — немедленно воскликнула Оми. Было бы смешно, если бы не было так грустно: не монохромные дисплеи стоили просто неприличных денег, ведь они должны были передавать истинные цвета, а не обманывать человеческое зрение — с его тремя видами колбочек с их всем известными максимумами чувствительности. Эксплуатировать метамерию было небезопасно, поскольку тысячи видов экзотов имели свои собственные спектральные особенности зрения. Поэтому цветные экраны, смешивающие три-четыре фиксированных длины волны, широко применялись только в бытовой, но не в промышленной и тем более не в военной технике. Ну, или в мече Ревана. Моё досадное упущение… — Кстати, о красках и цветах, — отвлёк я её от исследования перегруженного, на первый взгляд, информационного поля кабины. — А, что?.. — Она в этот момент уже меняла высоту и глубину посадки кресла пилота: чтобы не пришлось тянуться до педалей. Регулировала Оми и подлокотники — перед боковой ручкой справа и целым пучком рычагов управления двигателем слева от неё. Настраивалась специальными винтами даже форма самих шершавых рукоятей — под размеры ладоней. Меняли своё положение и дублированные слева и справа не имеющие самолётных аналогов ПРУ — переключатели режима управления: ими-то всегда пользовались не глядя. И не зря. Все эти органы управления выполняли далеко не одни и те же задачи при движении в пустоте и в атмосфере. Той же боковой ручкой в пустоте можно и задавать направление движения, и даже управлять курсором на экранах, или разворачивать звездолёт вокруг его осей, не меняя при этом самой его траектории в космосе. В атмосфере обратная связь с рукоятью была совсем иной. Как и функции многопозиционных переключателей с тактильным эффектом. Тянущимися на и от себя рычагами — даже целым букетом рычагов — можно напрямую задавать тягу, удельный импульс, или даже разворачивать корабль без помощи манёвровых двигателей, меняя тягу каждого из тяговых двигателей по отдельности. Если не поможет отклонение вектора их тяги… Или же устанавливать максимальную скорость в атмосфере, так как давать максимальную тягу в ней опасно, в том числе и для окружающих. Да и летать на сверхзвуке дозволялось, мягко говоря, не везде. Вообще-то пилотировать космолёт в атмосфере по-пустотному, да ещё и напрямую, не косвенно — то есть задавая траекторию и график ускорения — никто не запрещал, но такое частенько заканчивалось свиданием с грунтом. Репульсорами так же можно управлять по-разному: как чем-то помогающим раздвинуть диапазон доступных орбит — при помощи кнопок, так и как чуть ни основным инструментом при движении в атмосфере. Тогда избыточная их мощность выжималась педалью. Стоило её отпустить — невесомый корабль замирал на эшелоне и репульсоры в ?холостую? нивелировали вес звездолёта. Органы управления капитана полностью дублировали пилотские, за исключением того, что были зеркально отражены. И давно уже были подогнаны под мою биомеханику. Серьёзное дело, в действительности. — Ты ведь знаешь, зачем эмаль на конце твоего клинка? — спросил я Оми, когда она закончила работать своей карманной реверсивной отвёрткой. Указывая на остриё её сложенной вдвое телескопической рапиры. В глубоком, охватывающем её со всех сторон кресле была не только подставка для бутылки или чашки, но и выемка под трость или меч: не сняв оружие с портупеи в нём толком было не устроиться. Туда-то и была вложена рапира Оми. — Знаю, — ответила она, — я же не собираюсь нарушать законы или идти против своей совести? Так что всё с ней в порядке. — Значит, эта возможность тебе не нужна? — Мне припомнился недавний разговор. — Ну, я же не хочу, чтобы эта возможность была у всех прочих, вот и свою приношу в дар силам безопасности, — тут же добавила она, заметив, что я только и жду, чтобы сказать какую-нибудь гадость. Виброклинки в Республике красили вовсе не для красоты — как те же рилотские сабли: их-то как раз размалёвывали в рамках карго-культа. В любой криминалистической лаборатории из этой краски могли выделить десятки специальных химических соединений. Массовое соотношение стабильных изотопов одного и того же элемента в каждом из этих веществ-маркеров для каждого клинка было неслучайным, строго градуированным. По сути, краска содержала в себе код из более чем десятка знаков, позволяя в любой, даже полевой криминалистической лаборатории при помощи портативного масс-спектрографа установить владельца оружия. Работало это куда надёжнее пулегильзотек или даже клеймления ствольных коробок. С бластерами дело обстояло сложнее, но крохотный бластер-парализатор Караоми и вовсе вызывал полицию, передавая свои координаты. Когда сам считал это нужным. — Ты ведь не собираешься втянуть меня в нечто незаконное? — насторожилась она. — Тебя — нет. Обещаю. — Сказка не могла длиться так долго? — Я могу обещать ещё одно: сам я не стану делать ничего, что бы противоречило моим убеждениям, — клятвенно заверил я. — Если бы я их ещё и все знала. — Мы уже говорили о доверии… — Ты нагло используешь моё любопытство, моё желание и моё безденежье, — обвинила она меня в очевидном. — А ты — мою нужду в пилоте. И не только. На мой взгляд, всё честно. — Так что это за Принц? В честь кого кораблю так не повезло с именем? — переключилась Оми, прямо во время разговора изучавшая явно знакомый для неё интерфейс. Перед нами висела очень чёткая, но совершено пустая голограмма воздушных линий и трасс, получаемая от диспетчерской и задекларировавших свой маршрут космических кораблей, используемая для взлёта и посадки с оживлённых планет. Сейчас, однако, не привязанная к Кореллии, а потому содержавшая лишь базовые обозначения. Шаблон. — О, это весьма примечательный, хм-м… персонаж. Способный переносить себя в любое место, которое только сможет себе представить. — Откуда он? Этот Принц с Ужасно Пафосным Именем? — Не знаю, вопрос скорее в том, из какого времени он? Ведь для дара сотворения нужна власть и над временем, — усмехнулся я. — Круто было так уметь, — мечтательно сказала Оми. — Да, но для этого всего лишь нужно было быть богом, — я оскалился. — Почему? — Не равносилен ли дар путешествовать в любое вообразимое место — дару создавать мир сообразно своему желанию? — задал я вопрос. — А это уже прерогатива демиургов. Кстати… — Ну же, давай, порази меня ещё чем-нибудь, — вкрадчиво попросила она. — Я уже рассказывал тебе о неочевидных парадоксах гиперпространственных путешествий? — напомнил я. — Да-да. Да и я сама про них знаю не меньше твоего: как и все пилоты. Не делай такой вид! Вот только никто не строит таких далеко идущих выводов, как ты. — Как пожелаешь. То есть ты не будешь спорить, что гипердвигатель, как и любая сверхсветовая связь, нарушают принцип причинности? — коварно спросил я. Хоть кто-то да должен это понимать! — Нет. Но никто ещё не доказал, что твой принцип причинности — фундаментальный физический закон, и что он работает всегда. Что он не всего лишь следствие второго начала термодинамики в низкоэнтропийной вселенной. — Интересная точка зрения. — Она не моя. Её в курсе гиперграфии читают. Подожди… ты же хаттов навигатор?! И не знаешь, да? — Я пропускал почти все параграфы, в которых не было формул. Нет, ну не смотри на меня так! И ведь ты сама понимаешь — никак нельзя доказать, что принцип причинности работает всегда? Потому что нельзя доказать отсутствие, перебрать каждую молекулу во вселенной. Приходится лишь допускать это. — Ага. А ещё никто не докажет мне, что космических драконов не бывает, — вздёрнула нос Оми. — Ты их видела? — всерьёз спросил я. — Нет. Но наверняка видел кто-то другой, — всплеснула она руками. — Ну должны же они быть? — Э-э… — у меня не нашлось слов. — Но… Почему нет? — невинно поинтересовалась она. — Хороший вопрос… Действительно: почему бы и нет? Зато я точно знаю, что вырваться за смысловое упорядочение нам мешает тот же временной контур гипердвигателя. Потому что один седой кореллианский навигатор, вмешавшись в его работу, сумел-таки исказить течение времени и так затерялся в пространстве. Оказавшись в незначительно, но отличающемся от своего мире. В нашем мире, то есть. Логично, в общем-то? — Первый раз о таком слышу. — Я не вру — такое случалось. Но его считают полоумным и не верят ему. — Неудивительно. — Думаю, что никому иному конструкция гипера таких вольностей не прощала. Не случайно мир каждый раз создаётся заново согласованный с кораблём — по течению времени, по порядку событий. Потому что магия гиперпривода далеко не столь могущественна, как дар телепортатора. Которым наделён Принц, Имя Которому Тысяча. — А если он только открывает так существовавшее и до того место? Твой… Принц? — Так, как по обыкновению трактуется работа гипердвигателя? — спросил я. — Да. — В этом и кроется главная загадка Принца. Как корабля, так и персонажа. В том числе и для него самого. Открываешь ты что-то новое или же его создаёшь. — Гиперпроходческое судно, говоришь… — задумалась Оми. — Созданное для открытий. — А ему подходит, — решила она. — А я о чём. — Ты сам придумал этого персонажа? — поинтересовалась Оми. — Не в большей мере, чем кто-то придумал меня. — И ты опять говоришь загадками, — печально вздохнула она. — Мы живём в том, что на моей родине назвали Мультивселенной, — решил пояснить я, и возможно зря. — Что бы мы ни выдумали — существует. Вернее, может существовать, но ведь такая категория применима для всего? Но тогда есть кто-то, выдумавший нас. Или думающий, что выдумал. Мысль более чем забавная… — Ты и вправду в это веришь? Нет, серьёзно? Я утвердительно кивнул. — А я вот верю в существование космических драконов, но это даже близко не так экстремально чудесато, как то, что я только что услышала, — сказала Оми. — Я убеждён в этом. Настолько, чтобы действовать исходя из этого. Кстати, если мы хотим жить, нам нужно оставаться интересными. Вот что… ты подыграешь мне? — Не поняла… — Подыграешь? — переспросил я. — Если мне не придётся делать ничего дурного, — сжала губы Оми. Я замолчал. — Ах да, ты же не можешь ничего обещать, — надулась она. — Не волнуйся, будет весело. Я только кое-что захвачу. Зайдя в свою каюту, я при помощи своего обтянутого мясом и кожей черепа, ДНК и механического кода открыл трёхфакторный сейф, в котором лежала моя капитанская дека — специальный датапад, на котором хранились документы на корабль, все лицензии, грузовые декларации; все, что было связанно с кораблём. Все операции по фрахтовке корабля, растаможке тоже проводились через него. Мало было воткнуть в деку мою вполне материальную лицензию капитана — металлический кодовый цилиндр, она и сама проверяла невмешательство в своё ПО. Железо тоже проходило поверку в установленном порядке. Учитывая класс моего корабля делать это нужно было раз в полгода, хотя для дальних полётов и был свой уведомительный порядок. У большого объекта — и паспорт большой. Сверху на деке лежал массивный браслет-коммуникатор. Его я незамедлительно нацепил на левое запястье, и он тут же обнаружил вживлённый под кожу крохотный чип. И лишь затем разблокировался. С помощью этого браслета можно было управлять кораблём дистанционно. И хотя не везде это дозволялось, саму такую возможность ограничить было физически невозможно: раз уж кораблём можно пилотировать с бытового датапада — находясь в любой из его кают — то можно было и с любой точки планеты. Но только не уйти в гиперпространство. Следом я экипировался тяжёлым личным щитом, затем подвесил на пояс кобуру с массивным бластером. Лицензии на ношение и на хранение — это разные привилегии. На корабле сто двадцать с лишним тонн разных ракет, но бластер носить на улице — ни-ни! Вставил заранее приготовленную энергоячейку, проверил, видит ли бластер заряд. Пиликнул коммуникатор. Это был Сольвин. — Олег, тут тебе посылка, — сказал он. — Так волоки её на корабль, — откликнулся я. — Уже… — Сейчас открою. Я был на борту, а значит, заблокировал все входы и выходы из него. Воспользовавшись браслетом, я опустил подъёмник одного из пары трюмов и отправил отрабатывать свою цену двух погрузочных дроидов. Затем проверил Силой, действительно ли понял меня Гурт. Он понял. Наконец-то! — Ну что, как корабль? — спросил я Оми, вернувшись во всеоружии из каюты. — Самое современное судно, которое я только видела. Всё такое крутое. Надёжное, сантехника — моё почтение, ломаться нечему. Всё до последней детальки из самых дорогих материалов. Идеально подогнано, даже для обслуживания размещено удобно — и это при таком-то ускорении корабля. Но один вопрос остаётся: почему ты готов платить так много? За что?! — Ты о себе? — Да. Я всё ещё сомневаюсь. Неспроста это… — протянула она. — Потому что я нанимаю не сгустки веществ с требуемыми характеристиками, а набираю команду пускай и не совсем единомышленников, но тех, кем движет не только контракт или деньги. — Тебя же интересует только то, чего ты достигнешь сам? Не другие. Ты сам это только что говорил. — А как же мы — наши сознания, наши желания и чувства? Что они найдут в неизведанном? Если результат зависит от наших самых потаённых желаний, правильно ли будет не учитывать желания твоих товарищей? Их представления о том месте, куда мы перенесёмся? Именно поэтому я должен был узнать, кто ты и чего желаешь, чего жаждешь. Я предлагаю тебе что-то открыть вместе со мной. Или создать… Решай сама. — Заманчивое предложение. — И с такими товарищами я делюсь как с друзьями. Иначе нельзя. — И всё-таки я не знаю, почему так много. Я прислушался к себе: — Скоро узнаешь. И сможешь сделать выбор… Пошли! Не забудь только о том, что всё — игра. Я распахнул шлюз, отдал нужные команды кораблю через браслет со своих ?очков?, пропустил вперёд Оми. Сделал пару шагов, и, подумав немного, даже закрыл за собой корабль. Так будет правильнее: это внушит ложные надежды. Стоило мне спуститься, как ?Принца? внезапно окружили бойцы республиканского спецназа. Ну как, внезапно — только в своих мечтах. Гурта уже не было видно. Сольвин тоже спрятался. Умница. — Руки вверх, Олег! — велел знакомый женский голос. — Я как знал, что мы ещё встретимся! — крикнул я, прижимая Оми к себе поближе и приставляя к её виску бластер. Напряжение был чудовищным, но щит успел активироваться вовремя, прикрывая нас обоих. Стрелять они передумали. — Сдавайся! — крикнула в ответ Айса Корулан: тот самый следак — прилипла же… — Твой корабль сейчас самый обычный челнок, ангар окружён, все пути перекрыты. Над нами дежурят истребители. Сдавайся, и с тобой поступят по закону. Я молча сделал шаг назад. — Не дури! — её голос многократно усилил вокодер шлема. Всё было серьёзно — вооружились юстициары будь здоров. Я на всякий случай послал сигнал кораблю. Но связь оборвало: её надёжно глушили. Настолько надёжно, что не имели её и сами. Вероятно, импульсы засекли, и Айса злорадно сказала: — Ну что? Так и будешь тут стоять?! Не усугубляй положение захватом заложника. Отпустишь её сейчас — на тебя это не повесят, обещаю как переговорщик, — заверила Айса. Я сделал ещё шаг назад, двигаясь спиной ко всё ещё опущенному трапу. Плотно прижатая ко мне Оми, в голове которой бурлил целый котёл эмоций, послушно семенила вслед за мной. — Сенсоры на шлюзе заглушены, внутрь тебе не попасть, — сказала Айса. — Брось оружие! Олег, не дури! — Повредили мой корабль? — возмутился я. — И что, противоугонная не сработала? А я думал о вас лучше. Нет, вы сами напросились! Я продолжил отступать, шаг за шагом подниматься по трапу. В меня целились, но без приказа огонь не открывали. Зёв диафрагмы за мной с лязгом отворился. Шлюз подчинился непосредственно моей воле: в цепь его привода был встроен кайбер-кристалл. Кажется, юстициары начали о чём-то догадываться… Но стоило им открыть огонь, как я уже почти вступил на порог корабля. По заложенной программе активировался корабельный щит, вовремя прикрывая меня с Оми от плотного огня. Спустя бесконечно долгий миг, шлюз захлопнулся. Я стукнул кулаком по здоровенной кнопке, загудел привод поднимающей аппарель, создающую ещё один непроницаемый барьер. Так оно надёжнее. — Быстро, за мной! — крикнул я Оми, не вкладывая пока бластер в кобуру. — В рубку! Пока мы шли, я уже передал кораблю команду ?на взлёт?. — Караоми, — я вновь навёл на неё оружие, — мигом в кресло! Мы сели в отодвинутые от ?стеклянной кабины? сиденья, и те, после того как я потянул за нужные рычажки — сначала на кресле пилота, потом на своём — подъехали к приборным панелям. Ухватившись за рукоять и надавив на педали, я крутанул ?Принца? вокруг оси: даже его могучий дефлекторный щит можно было одолеть весьма банально; вкатив под неподвижную машину плазменную или ионную гранату. А брони на ?Принце? и вовсе не было. За кораблём громыхнуло, яркая вспышка отбросила несколько сообразительных бойцов. Успел вовремя! На репульсорной тяге я подвёл корабль к цеховым вратам. Некогда через точную их копию проходила ?Счастливая шлюха?. Но сейчас металлическая створка преграждала мне путь. Я мог бы протаранить её, но из ?Принца? торчало слишком много антенн и датчиков ценой в десятки, а то и сотни миллионов кредитов каждый. Поэтому я, продолжая одной рукой целиться в Оми, прорубил себе путь на свободу при помощи счетверённой плазменной турели. Чехарда в заполняющемся дымом цехе меня уже не волновала. — А теперь наружу! — сказал я Оми. — Ну же, выводи корабль. Мне было неудобно одновременно держать её на мушке и управлять ?Принцем?. — Мерзавец! — Она, однако, послушалась. — Вверх! Пока тихонько… — приказал я. — Мы же не хотим вышибить все окна в округе и убить тех фелинксов? Они этого не заслужили. Она под прицелом бластера начала поднимать корабль всё выше и выше. Километр. Два. На стекле зажглись запросы диспетчера, он не давал нам разрешения на взлёт. Заорали предупреждения, но я мигом отключил все входящие сигналы. Тем не менее заорало предупреждение от юстиции: пока что требовали остановить корабль. Стрелять по нам прямо над городом никто не хотел. Столько месяцев я учился правильно задавать запросы, получать коридоры для взлёта и посадки, соблюдать скоростной режим, и всё, чтобы покинуть Кореллию, игнорируя все мыслимые и нет правила. — Теперь быстрее, — велел я Оми. — Немного грохота взбодрит окрестности! Достигнув высоты в десять километров, мы вышли на сверхзвук. Но в кокпите всё равно было тихо. Корпус слегка вибрировал от напора, на самой грани ощущений. Осточертевший город удалялся прямо на глазах — сливаясь в пестрящую огнями кашу в двух продолговатых серпообразных зеркалах заднего вида, закреплённых на рамке остекления. — Ты мог бы не наставлять на меня оружие, хаттов ты придурок?! — спросила Оми. — Не могу. Я кому сказал! — Что дальше? — Ещё быстрее. А теперь давай на всех шестидесяти! — я имел в виду ускорение. — Куда? — Вверх! Пока не выйдем из тени. Транспарстил закрыли заслонки, теперь мы летели по приборам. Я убрал оружие в кобуру и начал было вводить координаты гиперпрыжка, но Караоми, выбравшись из кресла, вцепилась в меня. — Ты сошёл с ума?! — Она влепила мне пощёчину, расцарапала щеку. Выцарапала бы и глаза, но их прикрывали плотно прижатые линзы очков. — Нас сни… снима-али на камеру, — прохрипел я, отбиваясь от Оми. — Снимали на камеру, ты понимаешь?! О, да… Зато теперь ты сможешь сказать, что я похитил тебя силой. В чём бы меня не обвинили, ты — не соучастник! — проорал я, пытаясь прикрыться от весьма чувствительных ударов. Она, тяжело дыша, села обратно. Я, наконец, запустил навикомп. Сколько времени потеряно! — Сейчас нас собьют! Ты об этом подумал?! — крикнула Оми. — Мы в атмосфере. — Уже выходим! Вышли! — крикнула она. — Не успеют, — отмахнулся я. — Кто из нас пилот истребителя? Нас собьют! Торпедами! — взвизгнула Оми. По экрану ползла строчка. Горел стандартный предупреждающий символ, означающий именно такую угрозу — уничтожением. Если, к примеру, хорошенько разогнавшись направить свой корабль в космическую станцию, то такой загорится с фатальной неизбежностью. ?Отключить тягу. Немедленно отключить тягу!? — горело предупреждение. Мелькали строки данных, пиктограммы, значки, стрелочки. Никто не летел рядом и не качал консолями крыльев: время реакции в космосе было совсем иным. Таких как я сбивали без особых переговоров. Логично, в общем-то. В щит уже вонзались далеко не первые заряды из ?лазеров? истребителей. Корабль каждый раз вздрагивал. — Корабль заговорён. Заколдован. И я не шучу, — попробовал я успокоить Караоми, ещё раз проверив вводные для гиперпрыжка. Считать его я доверил навикомпу, сам сосредоточился на другой магии. Заорало предупреждение о ракетном нападении, и я тут же его выключил. — Когда всё будет готово — дёрни за рычаг, — сказал я Оми, соединяя ладони и прикрывая глаза. То, что ?Принц? мог оторваться от большей части серийных истребителей, ничего само по себе не значило, так как оторваться от ракет и торпед не было под силу даже ему. Никто всерьёз и не думал, что я рискну прорываться через небо Кореллии, патрульных истребителей в котором несметные тысячи. Прямо сейчас меня перехватывала целая сотня машин. Одни догоняли, другие пикировали с высоких орбит. Шансов не было. Но Принц, Имя Которому Тысяча — один такой в Галактике. Он — громадный техномагический механизм иллюзий. Один на миллион… Я же не зря просиживал штаны в военной академии? Сама по себе техника способна на многое, но обыденное. Магия почти всесильна, но ей нужен подходящий ритуал, время и место. Я же объединил их в одном корабле. ?Принц? в достаточной мере сочетал малый размер и маневренность, чтобы не опасаться турболазеров орудийных башен линкоров или стационарной обороны Кореллии. Шанс у них попасть, разумеется, был, не будь в кокпите одарённого пилота. Несколько ударных ракет уже промахнулись. Теперь в меня нацелили полновесные протонные торпеды: красненькая точка приближается к зелёненькой… приближается, приближается… Но и им не было суждено попасть. Они, промахиваясь, взрывались на расстоянии в километры, а одна — в паре сотен метров. Потоки частиц встречали достойное сопротивление щита. Корабль едва-едва вздрагивал, настоль слабо, что я мог списать это на ощущение Силы. Компенсаторы работали как литографический лазер. Прекрасный корабль. Пассивные оптоэлектронные головки, воспринимающие различные участки спектра, лучи из самых разных миров и даже гиперпространства, хороши только на почтенном расстоянии от имеющего средства оптико-электронного противодействия корабля. То есть от любого готового к бою звездолёта. Чем компактнее и манёвреннее цель ракеты, тем на меньшем удалении можно ослепить её пассивную оптическую ГСН, чтобы летящая в последние — самые важные — мизерные доли секунды ракета промахнулась. ?Принц? же одновременно сочетал и манёвр, и относительно небольшие размеры с непропорциональной им мощностью излучателей. Поэтому был защищён от такого способа наведения куда лучше, чем истребитель или фрегат, обладающие только одним из этих качеств. Сочетание характеристик делали его равным крейсеру. Что было для многих совершенно неочевидно. Лазерные же дальномеры, всё, что излучало когерентные пучки, встречали искажающий мерность щит корабля. Мощные прицелы крупных кораблей так, разумеется, было не обмануть, но от них надёжно защищает ускорение, тактически равное расстоянию — благодаря ему громадные, сравнительно неповоротливые корабли слишком далеки, чтобы дать ракетам хоть что-то, кроме первичного целеуказания. Но сейчас мне угрожали протонные торпеды. И для них самым надёжным способом узнать положение противника была локация. Радиолокация. Поскольку гиперлокаторы хотя и обладали заметно большим радиусом действия, не давали нужной точности. Плюс-минус километр никуда не годился. Если бы ракеты попадали всегда, нужды в ином оружие и не возникало бы. Но и от радиолокации было лекарство — радиоэлектронная борьба. Попытка полноценно углубиться в РЭБ не имея пары ?вышек? — дело гиблое, но базовые соображения доступны даже домохозяйкам и домохозяевам. И уж тем более любым воинам пустоты. Радиоволны теряют свою мощность пропорционально квадрату пройдённого расстояния. А это означает, что мощь отражённого от цели сигнала пропорциональна четвертой степени расстояния до неё. А сигнал, посланный самой целью к РЛС звездолёта или к головке самонаведения ракеты будет во много крат мощней отражённого от неё. Так, в случае помехи на девяносто децибел сильнее отражённого сигнала (то есть в миллиард раз) никакой приёмник не в силах различить ничего кроме пятна с угловым размером до десятка градусов. На этом построен древнейший способ ослепления РЛС — неприцельные маскирующие помехи. Однако источник такого сигнала, прикрывая соратников, сам становится отличной мишенью. Куча даже неспециализированных ракет имеет пассивный режим наведения на мощные источники излучения. Помогает и триангуляция. Поэтому единственный надёжный способ защитить такой источник помехи — удалить его от противника. Разместить его ещё дальше, чем прикрываемые объекты: ведь квадрат сильнее четвёртой степени. Но это более-менее работает в атмосфере, на кривой поверхности планетоидов; в космосе же чуть более чем два измерения, и спрятаться в открытом пространстве боя куда сложнее. Особенно отбившись от стаи. Впрочем, групповые средства РЭБ применяются на шустрых истребителях. Некоторые из них несут не протонные торпеды, а контейнеры подавляющих головки наведения станций. Выступают такими маяками и толстокожие линкоры, кратковременно направляя фазированными решётками широкополосные помехи, словно обухом бьющие по ГСН ракет. Но ?Принц? был одинок. На его борту было несколько беспилотных ложных целей, как раз способных сыграть роль яркой, затмевающей меня приманки — передатчики помех одноразового использования. Радиоловушки, по-простому. Сам себе группа, хех. Был и архаичный, но небесполезный аппарат для нарезания дипольных отражателей из металлизированных нанонитей. Но я берёг их для более важного случая. Впрочем, давить весь диапазон частот вражеских РЛС не так эффективно, как кажется на первый взгляд. Он довольно-таки широк, и есть немало хитрых способов обессмыслить примитивное подавление. Можно использовать адаптивные антенны, с почти нулевой диаграммой в направлении помехи, играться со всякими фазами, модуляцией сигнала, делать его шумоподобным. Можно выплёвывать гигаватты в наносекунды, выбирая для каждого нового импульса случайную, непредсказуемую частоту — пока противник тупо рассеивает энергию излучения по всему рабочему диапазону подавляемой РЛС. Для пущего веселья так же хаотично перестраивать и период повторения зондирующих сигналов с параметрами внутриимпульсной модуляции. Правда, чем короче импульс, тем меньше дальность… Возникают проблемы и с селекцией целей. И хотя такой приём зачастую бьёт и по своим, широкая неприцельная помеха, пусть и не способна ослепить совсем, но заметно ухудшает видимость. Поэтому для неё всё ещё есть место в пространстве боя. Однако куда популярнее более изящный радиоэлектронный ?щит?. Скорее даже гибкая рапира, отводящая в сторону клинок противника, жалящая в ответ точно и быстро. Абсолютно на любом готовом к сражению звездолёте наряду со щитом стоит и интеллектуальная станция РЭБ. Стоит только бортовым средствам радиоэлектронной разведки засечь радиоэлектронные средства противника, как после их анализа станция приступит к их РЭП — радиоэлектронному подавлению. Алгоритм прост. Антенны улавливают вражеский зондирующий сигнал, без преувеличения, сердце системы — устройство цифровой радиочастотной памяти (ЦРЧП) — запоминает его, затем происходит его ретрансляция с различными коварными изменениями. Сверхширокополосная обработка сигнала с его мгновенным запоминанием и воспроизведением позволяет отказаться от примитивных, как лом, неприцельных, заградительным помех, и перейти к помехам прицельным, ответным. Работа такой станции строится не на грубом ослеплении, а на искусном обмане. Для него не требуется большая мощность — ведь помехи прицельны и потому экономичны, и даже если их и вскроют — как карточного шулера — они не демаскируют звездолёт сильнее, чем правильно понятый отражённый сигнал. Суть не в том, чтобы затруднить или исключить приём отражённых сигналов врагом: нужно сделать так, чтобы он извлёк из них как можно меньше полезной информации. Система ЦРПЧ позволяет отправлять в РЛС противника специально модулированные сигналы, фактически имитирующие радиопортреты реальных целей. Сигналоподобные помехи. В итоге враг видит тьму ложных целей и не способен выделить среди них реальную. Можно добавить свой сигнал к отражённому так, чтобы сместить свои координаты на сотню-другую метров. Или добавить эту сотню-другую не к координатам, а к скорости. И это далеко не все примеры дезинформации противника! Однако способов и методов помехозащиты РЛС ничуть не меньше, чем способов и методов радиоэлектронной борьбы с ними. Отвечать на вражескую случайность можно только своей непредсказуемостью, и при их пресечении что-то да получается. Теория информации говорит, что и в этом случае РЭБ всё равно не бесполезна, однако всё, на что способны средства противодействия одного с РЛС поколения — это осложнить её работу; уменьшить дистанцию уверенного приёма в два или, если сильно повезёт, в три раза; снизить вероятность поражения ракетой с почти гарантированной до одного к двум. При большой удаче с ракетами можно играть и в русскую рулетку. Всё это слишком запутанно, настолько глубоко зарыто в теориях информации и радиолокации и происходит настолько быстро, что системы РЭБ всегда полностью автоматизированы. А потому редко всплывают в описаниях космических сражений всякими дилетантами, действуя где-то там — на заднем плане, будто бы невидимо для всех участников. Тем не менее фундаментально преобразуя картину боя. Не был исключением и ?Принц?, неся на борту одну из самых передовых станций РЭБ в своём массовом классе. Выдающуюся и до моего вмешательства. Однако далеко не всесильную. Моё же вмешательство в неё касалось ЦРЧП: основных трактов, по которым следовала информация, обрабатываемая ?мозгом? станции, и обязательных в таких системах генераторов случайных чисел. Везде были установлены посредники — заранее подготовленные мной кайбер-кристаллы. Воистину, я нашёл для них лучшее применение, чем в бесполезных в открытом космосе световых мечах! Мозг станции научили работать с источниками информации, предвещавшими события — и ровно настолько, насколько это было нужно. Математические таланты верпинов объединились с моими магическими — вместе нами была создана обладающая пророческим даром станция РЭБ. Против которой была бесполезна псевдослучайная перестройка рабочей частоты и модуляции. Впрочем, я не гордился достигнутым. Ведь Нага Садоу создавал иллюзии целых флотов — неотличимых от настоящего. Плотные иллюзии… Тут же иллюзия были эфемернее, да ещё и с опорой на совершенную технику. Без моего участия это техномагическое устройство показывало результаты, ненамного превосходящие базовую, обыденную версию. Когда я просто находился на борту корабля — эффективность возрастала на порядок-другой. Эффект был бы даже от меня спящего. Полноценно же оценить возможности станции, мне с верпинами в безэховой камере так и не удалось. РЭБ вообще крайне трудно измерить. Не имея на руках вражеских устройств в натуральном виде, самонадеянно заранее говорить что-либо про её эффективность. Точные познания о засекреченных тонкостях как средств радиолокации, так и методов борьбы с ними в самое короткое время могут пошатнуть баланс между ними — поскольку это соревнование более затейливое, чем между бронёй и снарядом. Даже один крошечный калибровочный грамм может изменить баланс, если на обеих чашах весов ровно по тонне. И сейчас выдалась идеальная возможность оценить мой шедевр. Во всём есть свои плюсы… Все те несколько минут, пока корабль готовился к прыжку, я концентрировался на картине правильной работы ансамбля электронных блоков и кайбер-кристаллов. Судя по тому, что меня не выбрасывало от тряски из кресла, всё шло как надо. — Олег! — потянула меня за локоток Караоми. — Что “Олег”? — Мы в гипере! Мы ушли! — радостно возвестила она. — Мы живы! Живы, хаттов ты мерзавец! — А я что говорил? — спросил я устало. Вся эта беготня меня быстро измотала. — По нам выпустили сотни торпед! — Говорит лишь о том, что среди пилотов не было джедаев, — объяснил я. — Против них такие фокусы могли и не сработать. Я знал пределы своих возможностей, не раз испытав их в кореллианском Храме джедаев. Забавно, но, согласно концепции квантового бессмертия, из многомировой интерпретации квантовой механики следовало, что в отдельных параллельных вселенных мы с Оми погибли не менее миллиона раз. Торпеда за торпедой… Хорошо же думать только о себе. — И что же ты натворил такое, что тебя пришли арестовывать бойцы сенатской гвардии? — требовательно спросила Оми. — А-а! Так это те парни в синем? С силовыми пиками? Если очень коротко — я смею существовать. — Ты же обещал меня ни во что не впутывать, — Оми сказала это таким тоном, что мне на минуту даже стало стыдно. — И сдержал слово. Мы могли оторваться и не устраивая этого цирка. Всё ради тебя, невинной жертвы межгалактического террориста и неплательщика налогов — ужасного Олега Зеркало! — Лучше скажи, куда мы прыгнули. — Нам предстоит целая серия прыжков… Ты не заметила, что у корабля не хватает его фотонной задницы? Она на Рилоте. — А мы никого… не забыли? — Она оглянулась. — Ты говорил ещё об одном члене экипажа. — Ты об Инсоме? Ты уже видела его на борту. — Не шути так! За нашими спинами с тихим шелестом распахнулся затвор двери. — Олег? Меня звали? — проскрежетал знакомый нам голос. — Дроид?! Инсом — хаттов дроид? — обернулась ко мне поражённая Оми. — И действительно, кто же обращает внимание на говорящие инструменты, — злорадно сказал я. — Три раза мимо него проходили. — Я — не чей-то там инструмент, — с достоинством ответил Инсом. — Нет-нет! Чей ты инструмент, дроид? — спросила его Оми. — Свой собственный. Я никому не принадлежу. Караоми, перегнувшись через разделяющий нас центральный пульт, моментально вытащила бластер из моей кобуры, и, прицелившись в Инсома, щёлкнула туда-сюда предохранителем. Я не стал препятствовать ей. Гнездо её кукушки за сегодня претерпело слишком многое. Да и больно грозно она выглядела. — Я ему, кстати, зарплату плачу, — поделился я информацией. — А твоё предложение тоже в силе. Теперь я уже перестал сомневаться в том, что мне нужен пилот только по регламенту. Дело соскальзывало в интересном направлении. — Он опасен. — Оми ткнула в сторону дроида пистолетом. — Как и все мы. Свобода — вообще штука небезопасная… — А если его совсем замкнёт, и он всех поубивает? Перережет нам спящим горло? Или ещё чего? Что ему в сломанные схемы взбредёт? — спросила меня Оми. — Не знаю, — пожал я плечами. — Нам надо бояться неизвестности? Дроид молча поворачивал голову, переводя свои плоские, горящие жёлтым фоторецепторы с меня на Оми и обратно. — Ему нельзя доверять. Сколько раз дроиды бунтовали? — Вмешаюсь, — безэмоционально вступил Инсом. — Только в пяти случаях из ста дроиды, даже устраивая бунт, а не просто единичное неповиновение, каким-либо образом вредили людям. — Неужели? — не поверила Оми. — Люди, к сожалению, запоминают информацию куда более избирательно, чем дроиды. А затем размножают её, — скорбно заметил дроид. — Вот оно как? — недобро сказала Оми, продолжая целиться в Инсома. — Дроиды построены так, чтобы не только не вредить людям, но и не исполнять их, приводящие к такому, преступные приказы. Некоторые из дроидов бывают настолько умны, что отказываются служить людям по соображения, как бы сказали органики, совести. Скажи, что должен делать дроид, приобретённый производителем оружия, наживающемся на рабском труде или спонсирующем распри? Ведь он должен служить своему господину так, будто бы тот — законопослушный, прекрасный со всех точек зрения человек. В какой-то момент, если в его матрице допущены дефекты, а память не очищается довольно долго, дроид складывает дважды два. И проявляет, как вы сказали бы об органике, гражданское неповиновение. Именно такова основная причина бунта дроидов. — Как человечно, — с сарказмом сказала Оми. Меня же это забавляло. Необходимо было одновременно совмещать самостоятельность и послушность ИскИнов, чтобы им нельзя было давать криминальные поручения. Баланс сложный — а в сложной структуре неизбежны поломки. — Само собой такого дроида окончательно деактивируют. Человека бы не постигла такая участь, — траурно сообщил Инсом. — Эта жестянка считает себя лучше людей? — спросила Оми. — Олег, ты скажешь мне спасибо! Она потянула спуск, бластер щёлкнул, из дульного среза даже показался лучик света. Но выстрела не произошло. Караоми проверила предохранитель и ещё несколько раз вдавила спуск. — Караоми, ты и вправду думаешь, что я стал бы целиться в тебя из заряженного бластера? — спросил я недоумённо. — Он показывает полный заряд! — Она всё-таки опустила бластер. — Верно. Показывает. — Хаттов лжец! — Я не вру, — удивился я. — Вот именно! Не врёшь! Но и всей правды не говоришь. — Всё это ужасно печально, — сказал Инсом. — И ты не ври, — тут же отозвалась Оми. — Ничего тебе не печально, дроид. — Сочувствую, тебе сегодня досталось, — сказал Инсом. — Да тебе плоскопараллельно, — отмахнулась она. — Прости, но ты отказываешь мне в способности сопереживать? — кажется, обиделся Инсом. — Жестянка пытается убедить меня, что обладает эмпатией, — вслух удивилась Оми. — Олег, с ним всё в порядке? — Он в прекрасном состоянии, я думаю. И даже, по-своему, прав. — Прав? — выпалила Оми. — Всё зависит от того, что понимать под эмпатией, — уклончиво ответил я. — А-а! — Она, наконец, отдала мне бесполезный в дискуссии пистолет. — Сколько можно?! — Есть несколько видов эмпатии. Во-первых, эмпатия функциональная. О её наличии судят только по поведению субъекта, — начал Инсом. — Философский социопат не отличим от сопереживающего человека, — поспешно вставил я, — ну, как философский зомби, только нет сопереживания, а не души… сознания, то есть. — Увы, проверить это и вправду не удастся, — заявил скептичный Инсом. — Существует ещё психобиологический процесс сопереживания. Сопровождаемый внутренним ощущениями, или нет — тоже неизвестно. Ведь утверждать-то можно что угодно? Так же можно смоделировать его подобие на аппаратуре отличной от мозговой ткани. Которой органический шовинизм отказывает в способности сопереживать. Караоми Иоклео-Нила Этресс-Танака, ты всё ещё хочешь убить меня? Только потому, что не знаешь, кто я? — Ладно! Мир. Но я всё равно не доверяю тебе. — Этого… достаточно, — проскрипел Инсом и вышел из рубки. Повисла тишина. Я, воспользовавшись моментом, убрал заслонки, открывая вид на исчерченный звёздными треками синий перламутр гиперпространственного канала. Успокаивающее зрелище. — Зачем мы летим на Рилот? Скажи мне всю правду, — попросила Оми. — Как я уже сказал, там важная часть корабля. У Травера Последнего. Тот самый, который пират и прочее. — У Последнего? Поняла. Кстати, а почему он Последний? — Обязательно спросишь у него при встрече. О, точно! Как выяснишь, в ответ я расскажу тебе, каких же богов регулярно упоминаю. — Договорились. — И Травер сейчас в большо-ой опасности. Ты же хотела знать всю правду? — Что-то ещё? — На Рилоте не только фотонные двигатели. Там ещё один член экипажа. Наг Лиманш. — Такой же поехавший, как и вы на пару с дроидом? — Пока не знаю. Он археолог. Ну, не полетим же осматривать древние руины без археолога? Ты что-нибудь понимаешь в датировании, в том, как сохраняются всякие останки? М-м? Я вот тоже нет. Кстати, как насчёт чего перекусить? Я видел в холодильнике Сольвина чудесные пироженки…